Текст книги "Работа над ролью"

– Для того чтобы еще больше, до конца исчерпать то, что дано автором в тексте пьесы, и даже дополнить его, – говорил Торцов, – а также для того чтобы выяснить то, что недосказано им и не хватает актеру для полноты сведений о пьесе, я предлагаю еще одно техническое средство, которое мы применяли при процессах мечтания. Речь идет о задавании вопросов и ответах на них. Вот например:

Когда происходит действие? – Во времена расцвета Венецианской республики в. . . . году.

В какое время года, суток? – В первой картине перед дворцом Брабанцио, действие происходит осенью или зимой, когда на море бывают сильные штормы. На небе сгущаются тучи, надвигается одна из жесточайших бурь. Действие происходит поздно вечером, когда вся Венеция начинает погружаться в сон. Башенные часы, в случае если нужно уточнить для зрителей время, могли бы в одну из удачно выбранных пауз пробить одиннадцать раз. Но ввиду того, что этот эффект, создающий настроение, часто используется в театре, надо быть с ним осторожным и тактичным, то есть без особой нужды не прибегать к нему.

Где происходит действие? – В Венеции. В аристократической части, близкой от Canale Grande[41]41
  Большой канал (итал.).


[Закрыть], где находятся дворцы сановников. Огромная часть сцены занята водой канала и лишь небольшая – очень узким тротуаром, типичным для города на воде, и пристанью перед входной дверью дворца. Желательно, чтобы окна наверху и внизу были хорошо видны для того, чтобы с помощью мелькания ночников, фонарей и беготни дать впечатление пробуждающегося дома с поднявшейся сильной тревогой внутри, за окнами.

Ученики усомнились в возможности передать на сцене впечатление живой воды и плавающих гондол, но Аркадий Николаевич сказал, что у театра есть на это все возможности. Водяная зыбь превосходно передается особого рода прожектором с механически движущимся в разных скоростях хромотропом, который отбрасывает наподобие волшебного фонаря движущиеся световые блики, и те дают полное впечатление зыби. Существуют и механические способы для передачи самых волн. Вот, например, в Байрейте в первой картине «Моряка-скитальца» выплывают, маневрируют, поворачиваются, расходятся два больших корабля, и один из них подходят к пристани. При этих маневрах и поворотах волны лижут борта кораблей как настоящие.

– Теперь предстоит направить наш телескоп на едва заметные и совсем неясные моменты пьесы для того, чтобы и с ними произвести процесс оживления. Как же это сделать?

Нужна новая распашка, другими словами – новое чтение, и притом очень вдумчивое. Вы, пожалуй, и теперь возразите: «Мы читали, знаем!» – но я вам докажу на многих примерах, что вы хоть и читали, но все еще не знаете пьесы.

Этого мало, местами вы не расшифровали словесный текст даже просто грамматически. И этого мало: даже в тех местах пьесы, которые мы называли большими световыми пятнами, вы имеете только приблизительное представление о том, что там говорится.

Беру для примера первое из таких больших и ясных пятен, – монолог Отелло перед сенатом.

 
Почтенные, знатнейшие синьоры
И добрые начальники мои!
Что дочь увез у этого я старца —
Не выдумка; не выдумка и то,
Что я на ней женился, но на этом
Кончается и весь проступок мой…
 

Вы ясно понимаете (чувствуете) все содержание, вложенное в эти строки?

– Да. Нам кажется, что мы понимаем, о чем идет речь. О похищении Дездемоны! – признались ученики.

– Нет, это не совсем так, – остановил нас Торцов. – Речь идет о похищении дочери высокого сановника, с точки зрения инородца, находящегося на службе у сената. Расскажите же, какого рода эта служба Отелло? Он называет сенаторов начальниками. Каковы же их взаимоотношения?

– Он генерал, военный, а они – члены правительства, – решили мы.

– Является ли он, по нашему старому понятию, военным министром, а они советом министров, или просто он наемный солдат, а они – полномочные правители, от которых зависит решительно все в стране?

– Об этом мы не думали и сейчас не понимаем, почему актерам нужно знать все эти тонкости, – признался Говорков.

– Как, почему? – удивился Торцов. – Речь идет о конфликте не только двух разных классов, но и национальностей. И этого мало, речь идет о зависимости сената от презираемого ими черного. Ведь такой страшный для венецианцев конфликт – целая трагедия! А вы не хотите ее знать? Не интересуетесь общественным положением действующих лиц? Как же вы сможете без этого почувствовать их взаимоотношения и всю остроту столкновения, которое играет огромную роль и во всей трагедии вообще, и в истории любви героев пьесы в частности.

– Конечно, вы правы! – признались мы.

– Иду дальше, – продолжал Аркадий Николаевич.

 
Что дочь увез у этого я старца —
Не выдумка…
 

Расскажите же мне, как случилось это похищение. Чтобы судить о степени его преступности, необходимо знать подробности, и не только с точки зрения пострадавших и оскорбленных лиц: Брабанцио, Дожа и сенаторов, – но и со стороны самого инициатора преступления, Отелло – и героини любовного романа – Дездемоны.

И на этот вопрос, о котором нам не пришло в голову задуматься, мы не могли ответить.

– Иду дальше, – объявил Торцов.

 
…не выдумка и то,
Что я на ней женился…
 

Расскажите мне, кто их венчал, где, в какой церкви: в католической? Или Отелло магометанин, иноверец, и потому ни один христианский священник не решился бы их венчать? Если это так, то что же, какой обряд Отелло называет женитьбой? Или брак их гражданский? Неужели Дездемона решилась отдаться ему без обряда? Для того времени это слишком смело и дерзко!

После того как мы и на этот вопрос не смогли ответить, Аркадий Николаевич произнес свой приговор:

– Итак, если не считать некоторых исключений, вы умеете читать и почти формально понимать то, что умещается в словах, что могут нам сказать печатные буквы экземпляра «Отелло». Но оказывается, что это далеко не то, что хотел сказать Шекспир в тот момент, когда писал свое произведение. Для того чтобы понять его намерения, надо по мертвым буквам реставрировать не только его мысли, но и видения, чувства, переживания – словом, весь подтекст, который скрыт под писаным, формальным словесным текстом. Только тогда мы сможем сказать, что не только читали, но и знаем пьесу.

– Ваша общая ошибка при пересказе содержания пьесы в том, что вы повторяете то, что написано самим поэтом, то есть настоящее пьесы.

А прошлое и перспективы на будущее? Кто о них нам расскажет?

Не скрывайте же от нас того, что вам самим мерещится под словами и между строчками авторского текста, то, что недосказано Шекспиром, так, как вы сами видите, слышите и чувствуете жизнь человеческого духа пьесы.

Будьте творцом, а не просто рассказчиком.

Может быть, вы, Говорков, попробуете выполнить эту трудную задачу, потому что, как видите, рассказать непросто…

– Извините, пожалуйста, – спорил Говорков, – я рассказываю то, что написано поэтом. Если же это не нравится и кажется скучным, то, знаете ли, пусть за это отвечает автор.

– О нет! – остановил его Торцов. – Поэт написал только то, что происходит перед открытым занавесом. Это, так сказать, настоящее из жизни пьесы и роли. Но разве может быть настоящее без прошлого? Попробуйте-ка отнять от вашего настоящего все предшествовавшее. Представьте себе на минуту, что вы сейчас сидите и изучаете искусство актера, но в прошлом у вас ничего этому изучению не предшествовало. Вы не собирались и не мечтали сделаться актером, вы никогда не играли и даже не были в театре. Не чувствуете ли вы, что такое настоящее совершенно обесценивается, что оно, как растение без корней, обречено на погибель?

Этого мало: настоящее не может существовать не только без прошлого, но и без будущего. Скажут, что мы его не можем ни знать, ни предсказать, но желать его, иметь на него виды мы не только можем, но и должны.

На что нужно вам настоящее, то есть хотя бы изучение искусства актера, которым мы сейчас заняты, если вы не собираетесь и не мечтаете поступать на сцену и посвящать себя этой профессии?

Естественно, что наши теперешние занятия в большей своей части интересны нам постольку, поскольку дадут плоды в будущем.

Если в жизни не может быть настоящего без прошлого и без будущего, то и на сцене, отражающей жизнь, не может быть иначе.

Драматург дает нам настоящее и кое-какие намеки на прошлое и будущее.

Беллетрист дает нам больше, то есть и то, и другое, и третье. Он пишет даже предисловия и послесловия, что не мудрено, не стеснен ни объемом книги, ни временем.

Но драматург в другом положении. Он зависит от очень узких рамок пьесы. Размеры драматического произведения ограничиваются также временем: максимум четыре – четыре с половиной часа, включая три-четыре антракта по четверть часа каждый. Но ведь и самый акт тоже ограничен временем. Он может продолжаться не более сорока – сорока пяти минут. Только на такую продолжительность действа хватает внимания у теперешнего зрителя. Что же можно сказать за столь короткий период времени? А сказать надо много. И тут поэт ждет помощи от актеров.

То, что писатель не успевает сказать о прошлом и будущем, пусть доскажут артисты.

На это мне будут возражать, что больше тех слов, что написаны поэтом, все равно не скажешь, но это не так. Есть вещи, которые передаются не одними словами.

Когда Дузе в последнем акте драмы «Дамы с камелиями» перед смертью читала письмо Армана, которое он написал ей после первого знакомства, глаза, голос, интонация, все существо артистки убедительно говорили о том, что она видит, знает и вновь переживает все мельчайшие подробности прошлого.

Могла ли достичь такого результата Дузе, если бы сама не знала до мельчайших подробностей, если бы не намечтала того, чем живет изображаемая ею умирающая героиня драмы?

После проделанной работы, казалось бы, мы можем сказать, что теперь знаем все, о чем говорят буквы текста автора и скрытые под ними мысли, чувства, видения и слышания его неписаного подтекста.

Согласен, что это много. Но все ли это? Мы знаем по опыту, что драматурги не договаривают очень многого из того, что необходимо артисту. Вот например. На сцене появляются Яго и Родриго. Откуда они пришли? Что было за пять, десять, сорок минут, день, месяц, год до выхода? Разве это не надо знать артисту? Разве исполнителю роли Родриго лишнее знать, где, когда и как произошли встреча, знакомство, ухаживание Родриго за Дездемоной? Может ли без этих знаний и соответствующих видений говорить актер данные ему Шекспиром слова? Словом, может ли быть настоящее роли, которое мы до некоторой степени познали, без прошлого? То же надо сказать и насчет будущего роли, которое не бывает без прошлого и настоящего. Если нет, надо его создать. Кто же это сделает? В тексте есть маленькие намеки, которые, конечно, мы примем во внимание, но остальное?.. Кто расскажет нам его? Автора не воскресишь, остается надеяться лишь на режиссера, но ведь не все согласны идти по нашей линии. Огромное большинство считают нас выдумщиками и посмеются над нашими исканиями. Кроме того, режиссерские мечтания могут быть чужды мне как актеру. Ничего не остается, кроме как положиться на себя самого, поэтому – за работу…

Давайте же мечтать и сочинять то, что не дописал автор. Приготовьтесь как следует, потому что это долгая и трудная работа. Вам придется стать сотрудниками поэта и доделать за него то, что не доделано им самим. Кто знает нам придется, быть может, написать целую пьесу! Если это необходимо, напишем, так как без прошлого и будущего невозможно настоящее. Помните, в прошлом году я говорил вам об этом…

…Жаль только, что вы мало говорите и спорите между собой о пьесе. Как разжечь вас?

Хорошо бы, если бы у вас образовались разные взгляды, несколько партий. Споры лучше всего разжигают интерес, раскапывают сущность и выясняют недоразумения.

Мы объяснили, что сами не знаем, почему такие разговоры о пьесе не возникают между нами вне уроков.

– Придется вам помочь, – сказал Торцов и вышел из класса.

Сегодня назначена беседа учеников и преподавателей о трагедии «Отелло».

Все вызванные собрались в одном из фойе театра за большим торжественным столом, покрытым зеленым сукном, на котором были разложены листы бумаги, карандаши, перья, стояла чернильница и другие атрибуты подлинного заседания. Торцов сел на председательское место и объявил, что беседа начинается.

– Кто желает говорить о пьесе «Отелло» так, как он ее понимает?

Но все смущенно и неподвижно молчали, точно набрав в рот воды.

Думая, что неясен смысл собрания, Аркадий Николаевич разъяснил:

– Когда-то, кое-как, наскоро, мимоходом вы прочли «Отелло». Об этом сохранились обрывки, пятна воспоминаний. Новое, повторное чтение прибавило что-то к этим впечатлениям, но этого внутреннего материала роли нам все еще мало. Для пополнения его и созвана сегодняшняя беседа, поэтому я прошу присутствующих высказывать откровенно все, что каждый думает о пьесе.

Оказалось, по-видимому, что никто о ней ничего не думает, потому что желающих высказаться не было. После долгой и томительной паузы попросил слова Иван Платонович.

– До сих пор я молчал. И тогда, когда по инициативе Названова «Отелло» появилась в наших стенах и недавно, когда Аркадий утвердил эту пьесу для работы над ролью. Я молчу, хотя и не согласен был ни тогда, ни теперь. Вот дело-то какое! Почему же я не согласен? Во-первых, потому, что пьеса не для учеников, а во-вторых, и самое главное, что сама трагедия-то далеко не лучшее произведение Шекспира. Не лучшее, говорю я! В сущности, это даже и не трагедия, а мелодрама. Вот почему и фабула и события в ней маловероятны, им не веришь. Судите сами: черный генерал! Не только в те времена, но даже и теперь, когда культура старается сблизить нации и племена, мы нигде не знаем таких черных генералов. Вот, например, в Америке, где много негров, есть ли такой черный генерал? Это теперь, в передовом веке! Что же говорить о далеких Средних веках, о какой-то Венеции! И этот несуществующий черный генерал крадет самую прекрасную, чистую, наивную, сказочную царевну Дездемону. Дело-то какое невероятное! Пускай-ка какой-нибудь дикарь украдет дочку у английского или другого короля! Пусть попробует. Уж зададут перцу этому Ромео из мелодрамы.

Присутствующие давно уже пытались его остановить, но не смели. Однако, после того как сам Аркадий Николаевич выразил сомнение и, точно немного конфузясь за друга, остановил его, все накинулись на оратора в защиту пьесы.

Торцов только руками разводил, поминутно повторяя:

– Ну, полно, Ваня! Что ты!

Каждая такая реплика подливала масла в огонь и еще больше разжигала спор. Трудно было направить его, и звонок председателя работал не переставая. К удивлению, у Ивана Платоновича нашлись защитники в лице Вьюнцова и, кто бы мог подумать, самой Малолетковой! Это меня сразило и заставило втянуться в спор. Скоро обнаружилось, что и между другими оппонентами не было единодушия, напротив, оказалось много критикующих. Мне почудилось (может, я беру грех на душу!), что большинство из протестовавших, как, например, Говорков, Вельяминова, Веселовский, восставали против «Отелло» не потому, что пьеса плоха или хороша, а потому, что не всем дает роли по вкусу. В зале стоял стон и крик, тем более что председатель незаметно сошел со своего места и наблюдал со стороны.

«Неужели вся эта сцена – провокация обоих наших преподавателей?» – подумалось мне. Если да, то они блестяще достигли цели, так как споры об «Отелло» разгорелись, затянулись и не прекратились даже вечером. Благодаря им были серьезные накладки в звуковой части спектакля, так как стоявшие на постах ученики были заняты не своим делом, а «Отелло». Некоторых из нас записали в протокол. Из-за споров, в которых приняли участие и сами артисты, жестоко напавшие на Ивана Платоновича, произошла даже некоторая задержка антракта, так как актеры, увлекшись разговором, пропустили третий звонок.

Теперь, возвратясь домой после спектакля, среди ночной тишины, я подвожу итоги спора, стараясь записать то, что удержалось в памяти. Это очень трудно сделать, так как все в голове смешалось и я смертельно устал. Вот почему записи так беспорядочны.

– Теперь, точно после новой распашки и сева, нам остается осмотреть всходы и собрать плоды, – заявил Аркадий Николаевич, войдя в класс. – Не появилось ли чего нового в ваших душах после беседы и долгих споров?

– Появилось! – кричали мы в один голос. – Такой хаос, что и не разберешь!

– Однако попробуем уложить все по местам, – предложил Торцов.

К удивлению, после нового тщательного опроса оказалось, что никаких новых ярких пятен не прибавилось, но за ними появилось бесконечное количество разных ощущений, намеков, предчувствий, вопросов. Так на небе за яркими большими планетами телескоп обнаруживает сонмы едва светящихся малых звезд. Даже трудно понять, что это звезды, и кажется, будто небо покрыто молочной пеленой.

– Астроном счел бы это открытием! – радостно воскликнул Аркадий Николаевич. – Будем же утверждать яркие пятна. Быть может, от их усилившегося отблеска сильнее загорятся тусклые звезды за ними. Начнем с первого яркого пятна – речи Отелло перед сенатом. Как же мы будем утверждать и расширять это световое пятно в наших воспоминаниях?

После всего решим, что это за воспоминания: слуховые, зрительные, эмоциональные.

– Нет, голоса Отелло и других я не слышу, но что-то чувствую и вижу довольно сильно, хотя и неопределенно.

– Это хорошо. Что же вы видите и чувствуете? – спросил Аркадий Николаевич.

– Оказывается, что не очень много – меньше, чем думалось! – признался я после довольно продолжительной самопроверки. – Вижу банальную, оперно-красивую фигуру и чувствую в ней благородство тоже театрального характера «вообще».

– Это нехорошо, так как от такого видения не почувствуешь подлинной жизни, – заметил Аркадий Николаевич. – Между тем в этом месте пьесы столкнулось столько ярких, и бытовых, и человеческих, и общественных, и национальных, и психологических, и этических живых побуждений, страстей, от которых трудно не заволноваться. Да и сама внешняя фабула так красива, неожиданна, остроумна, что невольно заинтересовывает. Какое сплетение предлагаемых обстоятельств! Нагрянувшая война, острая нужда в единственном спасителе отечества – Отелло; оскорбление правящих кругов, потому что кровосмешение аристократки с цветным дикарем и полузверем, каким по тогдашним феодальным понятиям был Отелло, являлось жестоким оскорблением для правящего класса. Попробуйте-ка поверить этому и сделать выбор между расовой честью чванных венецианцев и спасением отечества истинными патриотами. Сколько самых разнообразных нитей завязывается в этой сцене в один узел. Какой ловкий сценический прием, какая остроумная экспозиция в интересном стремительном действии.

Если вы захотите еще укрепить эту сцену, перекиньте от нее мост к предыдущим двум. Представьте себе при этом, что предыдущие сцены сыграны так, что в них почувствовался грандиозный скандал, который как гром разразился среди ночи и поднял на ноги весь город. Подумайте только: в то время когда все спали блаженным сном – вдруг крики бегущей толпы, плеск плывущих гондол, наполненных вооруженными людьми; при этом освещенные окна Дворца дожей, и ко всему этому страшные слухи о нашествии турок, кража черным общей любимицы города – Дездемоны, ураган… Перемешайте все это и воспримите со сна. Я уверен: вам покажется, что ваш город Венеция уже в руках дикарей, которые сейчас ворвутся в ваш дом. Видите, как одно яркое пятно тянется к другому такому же яркому, сливается с ним и образует большое светлое пространство, которое сильнее отбрасывает свет на соседние куски и тем оживляет их. В самом деле, эпизод войны сцепился с эпизодом похищения Дездемоны. Но разве вы забыли, что похищение крепко связано с эпизодом мести Яго Отелло из-за служебных интриг с Кассио. Вспомните также, что во всей этой заварухе большую роль играет Родриго, второй после Отелло претендент на руку Дездемоны. В то же время Родриго связан всеми нитями с Яго и так далее.

Чувствуете ли вы, как одно лицо, один эпизод оживляет другой и как поэтому пример отблеска звезд выражает тот процесс, который мы изучаем сейчас в конструкции пьесы. Едва мы начали укреплять сцену Отелло в сенате, как она потянула за собой другие, тесно связанные с ней эпизоды, а эти в свою очередь осветили сцены, связанные с первыми.

После беглого просмотра остающихся в воспоминании от нескольких прочтений пьесы пятен мы видим, что некоторые из них уже успели слиться с другими, родственными им; третьи пятна хоть и не соединились, но уже проявляют тенденцию в этом направлении; четвертые, пятые… десятые, получив отблеск от других оживших пятен, стали заметнее, а вся остальная масса моментов воспоминаний пока обнаружилась лишь в едва заметных намеках, похожих на звездный Млечный Путь.

Но ведь, в сущности говоря, все то, что мы до настоящего момента проделывали для создания новых пятен и для слияния с ролью, было направлено к увлечению отдельными местами пьесы, которая не вошла в вас сразу интуитивно.

Возбудившись вновь открытыми гениальными моментами пьесы, артистическое увлечение, в свою очередь, может сделаться орудием анализа и продолжить начатую им работу. Ведь увлечение не только возбудитель творчества, но и мудрый проводник в душевные тайники, проникновенный зоркий исследователь и чуткий критик и оценщик.