Текст книги "Леонардо. Жизнь и удивительные приключения великого флорентинца. Книга 3"

– Я думаю, мессере Леонардо, предварительное решение по вашему вопросу мы можем с вами вынести сейчас, – его голос с мягкой хрипотцой звучал как будто равнодушно. – Стоит ли мне заниматься вашим делом, о котором мне рассказал мессере Пьетро Перуджино, или нет!.. Вы согласны пожертвовать десятую часть вашей доли, унаследованной от отца?.. Если «да», то я берусь защищать ваши права в суде, если «нет», то и проходить в ваш дом мне не имеет смысла…

– Конечно, да! – без раздумий улыбнулся ему в ответ Леонардо.

– Что ж!.. Тогда нам стоит обсудить кое-какие детали! – кивнул ростовщик и решительно вошёл во двор дома.

Разговор с ним и заключение договора не заняло больше нескольких минут, благо, что Леонардо, будучи сыном нотариуса, хорошо знал все процессуально юридические тонкости этого дела. Заключив сделку и закрепив её дружеским бокалом вина, Бенджамин пообещал, что будет извещать Леонардо о всех подробностях судебной тяжбы, и на том, попрощавшись, удалился. Мастер повёл гостей в мастерскую: здесь, познакомив их со своими учениками, он открыл перед Рафаэлем то, что обещал ему показать: мону Лизу! Скинув с портрета чёрное покрывало, Леонардо отошёл в сторону, чтобы не заслонять его спиной, и с любопытством посмотрел на реакцию гостей: Перуджино и Рафаэль, замерев от восхищения, стояли, открыв рты.

– Я всегда считал старика Сандро Ботичелли непревзойдённым мастером, – не дыша, вымолвил Перуджино. – Но его Венера – ничто по сравнению… Кто это?!

– А я её знаю! – воскликнул восхищённый Рафаэль, тем самым ответив за Леонардо. – Это супруга сеньора Франческо Джоконда, мона Лиза!..

– Да! – улыбнулся Леонардо.

– Я видел, как она приходила к вам с конвертитой… О ней и о вас рассказывают… – запнулся Рафаэль на полуслове.

– Что рассказывают? – бесстрастно посмотрел Леонардо ему в глаза, увидев в них испуг.

– Да… так… легенды всякие… – повёл плечами Рафаэль и полез в свою папку с пергаментными набросками рисунков женских образов. – Вот, посмотрите, мессере Леонардо!.. – протянул он их мастеру и извиняющимся тоном пробормотал: – Легенды, мессере Леонардо!.. Но они вовсе не похожи на те клеветнические сплетни, распространяемые о вас, – о том, что вы, якобы, незаконнорожденный сын потаскухи и прочее… Простите меня, мессере Леонардо, что я так…

– Нет, ничего, Рафаэль… Не ты же создаёшь сплетни, и не ты их делаешь грязными, – поспешил Леонардо его успокоить. Он взял в руки его рисунки и стал их внимательно изучать. Это были уже другие наброски, не те, что Рафаэль показывал ему в Риме, но на них была изображена всё та же женщина, что и на предыдущих рисунках. – Легенды, нежный Рафаэль, если они неплохие, то им можно и порадоваться!.. – просто заметил Леонардо.

– Они о вашей любви… – не осмелился продолжить дальше застенчивый ученик Перуджино.

Глянув на него и увидев, насколько непосредственен и искренен его взгляд, Леонардо рассмеялся, тряхнув кипой его рисунков и жестом головы указав на них.

– А у тебя, Рафаэль, похоже, было нечто подобное… Второй раз ты показываешь мне свои рисунки, и я вижу, что на них изображена одна и та же женщина, и она, как видно, не просто натурщица…

– Откуда вы знаете?!

– Натурщицу изображают пусть даже аккуратным, но быстрым, грубым штрихом, а не ласковым прикосновением угля к пергаменту… По рисунку видно, что мастер не просто изображал её, – он, водя по рисунку карандашом, в это время гладил её лицо прикосновением своих рук: так гладят только нежно любимую!

Рафаэль и Перуджино растерялись перед быстрым и столь простым выводом Леонардо. Они переглянулись. Учитель слегка, по-дружески, подтолкнул своего ученика локтем в бок.

– Ну, что молчишь?! – попытался он его ободрить, но, видя, что Рафаэль потерял дар речи, ответил сам: – Ты прав, Леонардо, это его нежно любимая!.. Форнарина*!

– Красивое имя!.. Она римлянка?

– Ну что ты молчишь? – опять Перуджино толкнул локтем в бок ученика.

– Да, мессере Леонардо! – наконец-то выдавил из себя Рафаэль.

– А почему ты так застенчив?..

– Мой отец, Джованни Санти, состоящий на службе при герцоге Урбинском, желает, чтобы я женился на знатной патрицианке, – с тоской в голосе ответил Рафаэль. – Но моя история с Форнариной, мессере Леонардо, очень похожа на те легенды, что рассказывают о вас и о моне Лизе!..

– Вот как!

– Да!

В глазах Леонардо сверкнули лучики сердечной теплоты и детского озорства, какой бывает у восторженного ребёнка, открывшего тайну. Он взял за плечи Рафаэля и, заглянув ему в глаза, улыбнулся.

– Я вижу, как ты добр, Рафаэль! – по-отечески мягко и тихо сказал он. – Возможно, что твой отец всё-таки вмешается в твой выбор и с тобой произойдёт то же самое, что произошло со мной в моей жизни… Но на пути моей судьбы был один человек, Паоло Тосканелли, сказавший однажды мне: «Я не хочу, Леонардо, чтобы твоё сердце окаменело, иначе ты всё в своей жизни потеряешь и ничего не обретёшь!..» Так вот, и я тебе говорю эти же слова: пусть любовь согревает твоё сердце, Рафаэль, и не позволяет ему очерстветь; вдохновляет видеть и создавать прекрасное, а горечь в нём, чтобы только усилила тягу к любви!

И эти слова Рафаэль запомнит на всю жизнь. В письме, обращённом к его другу, дипломату и писателю-гуманисту, графу Бальдассаре Кастильоне, он пишет: «… Красота не может быть понятием лишь одного женского образа!.. Для того, чтобы написать образ подлинной женской красоты, мне необходимо видеть множество красавиц. Однако, ввиду недостатка, как в хороших судьях, так и в красивых женщинах, вдохновлённый Леонардо, я руководствуюсь идеей сердечной и духовной красоты!..» Он станет подлинным певцом внутренней и внешней человеческой красоты эпохи Возрождения. Его тайная от отца любовь к римлянке Форнарине обрастёт такими же легендами, что и любовь Леонардо и моны Лизы, а её красоту он воспоёт в самых лучших своих произведениях: «Мадонна в кресле», «Дама под покрывалом» – они были написаны под впечатлением портрета моны Лизы, написанного Леонардо; а также образ его прекрасной Форнарины он увековечит в самой известной его картине «Сикстинская мадонна»…

* Форнарина – её портрет, изображённый учеником Рафаэля, Джулио Романо, хранится в музее изобразительных искуств им. А. С. Пушкина в Москве.

**** **** ****

Леонардо, передав права на судебную тяжбу о наследстве ростовщику Бенджамину, вздохнул свободнее. Он, не желая, чтобы сеньоры заподозрили его в том, что ему известно об их замыслах, вернулся к работе над «Битвой при Ангиари» и приступил к её завершению, надеясь, что своим терпением он сможет победить все обрушившиеся на него невзгоды. Досадным обстоятельством для него было то, что работа над картиной масляными красками замедляла её ход. Наступило лето 1505-го года, а её окончания не было видно. Микеланджело уже заканчивал Давида. Папа Юлий II пригласил Рафаэля Санти на службу в Ватикан, и тот, покинув Флоренцию, уехал в Рим. Не мог уехать из неё только Леонардо, не раз проклинавший себя за то, что не сделал этого сразу, как ему стало известно о заговоре сеньоров от Пьетро Перуджино. К этому времени у него закончились деньги, и он был просто привязан к картине, чтобы, завершив её, мог получить остаток невыплаченного гонорара. Однако летние события вновь оторвали Леонардо от работы над ней. Сбылось его предсказание по поводу сооружаемого канала от реки Арно к Ливурнскому болоту. Во время сильного ливня, прошедшего в горах, Арно вышла из берегов и разрушила возводимые сооружения канала. В дополнение к стихии на строителей напали пизанцы, перебив немногочисленный отряд берровьеров джустиции, охранявший канал и строителей-каторжников, многих из них захватив в плен, а остальных, прогнав с места строительства.

Граждане города возмутились. Не зная, как подавить волнения и отчитаться перед флорентинцами за нанесённые им убытки – сооружение канала увеличило налоги с граждан – гонфалоньер Пьеро Содерини и Совет Синьории сразу вспомнили о Леонардо, поняв, что наступил тот момент «истины», когда волнение народа можно использовать против непокорного мастера, свалив на него всю вину за провал в сооружении канала. Через сеньора Пьеро Мартелли его сразу вызвали на место проводимых работ, пригрозив, что если он откажется, то против него заведут ещё одну судебную тяжбу за причинённые увечья, которые он нанёс злостным клеветникам у школы Перуджино, так и оставшихся для него безнаказанными. Леонардо, зная, чем руководствуются гонфалоньер и его сеньоры, и какие они преследуют цели, не стал отказываться, но потребовал у них немедленно создать несколько боевых отрядов для защиты строителей, а план строительства канала пересмотреть. Выдвинутое им встречное требование озадачило верховных правителей, и пока они рядились, стоит ли им рассматривать его как серьёзное предложение, Леонардо воспользовался затянувшейся паузой и сам стал спасать рабочих, заболевших на строительстве канала болотной лихорадкой. Флорентинцы, видя, с какой самоотдачей он спасает людей, поняли ошибочность распространяемых о нём клеветнических сплетен, встали под его руководство и принялись ему помогать. Время гонфалоньером и сеньорами было безнадёжно упущено. Злословие на мастера, которое и без того после его расправы над насмешниками в городе изрядно поутихло, вовсе прекратилось. Граждане видели доброту Леонардо, как он почти безнадёжно больных воскрешал, вырывая их из цепких когтей смерти. К тому же он оказался прекрасным организатором, – сказывалась его служба у дона Чезаре Борджа – собрав под своё начало новых строителей и отряды самообороны из флорентийских граждан, продолживших восстановление канала.

Совет Десяти и Совет Синьории тем временем всё ещё продолжали медлить и молчать. Осенью 1505-го года случился повторный разлив реки Арно: наводнение уничтожило только что восстановленные сооружения, затопив вокруг них поля и превратив их в болота. Сошедшая было эпидемия болотной лихорадки, вновь захлестнула рабочих. Началась повальная гибель людей. Леонардо не отступил ни перед эпидемией, ни перед участившимися нападениями пизанцев. Он опять самоотверженно начал лечить людей, а в середине октября собрал отряд из всех оставшихся здоровых кондотьеров и строителей, повёл их за собой и напал на лагерь пизанцев. Разбив их и освободив удерживаемых ими пленных флорентинцев, он вернулся на место строительства канала и своим распоряжением приказал рабочим и отрядам самообороны его покинуть. Никто из сеньоров, включая самого гонфалоньера Содерини, не осмелился опровергнуть его приказа. Их замысел обвинить Леонардо в неудаче со строительством канала полностью провалился. Во всех бедах с его сооружением граждане Флоренции обвинили руководителя проекта сире Николо Макиавелли и венецианских строителей. Справедливость восторжествовала, и Леонардо опять вернулся в новую залу палаццо Веккьо дописывать на стене картину «Битва при Ангиари». Правда, его отношения с правящей властью от этого только ухудшились. Сеньоры с ним не здоровались, а гонфалоньер Пьеро Содерини, видимо, не зная, чем ещё досадить, стал грозить ему неустойкой за чрезмерную медлительность в работе. Леонардо же, в свою очередь, облачённый в свой «плащ Терпения», по-прежнему оставался невозмутимым, приводя верховного правителя в безграничную неистовую злобу, от которой, как с усмешкой он отмечал про себя, его лицо не раз сводило судорогой.

Дни шли чередом, и картина медленно, но верно продвигалась, совершенствуясь, день ото дня. А незадолго до наступления 1506 года Совет Синьории вдруг неожиданно сделал «реверанс» в отношении Леонардо, пригласив его на совещание учёной комиссии, чем удивил его до чрезвычайности. Он находился в это время в новой зале за работой над картиной, когда за ним впопыхах прибежал сеньор Пьеро Мартелли и объявил ему о намерении сеньоров.

– Микеланджело закончил Давида! – выпалил он так, словно громадная мраморная скульптура Давида упала на всех сеньоров сразу, придавив их всей своей гигантской массой и выдавив из них всё их желчное содержимое. – Совет собирает учёную комиссию, чтобы обсудить на совещании, куда его поставить!.. Леонардо, они желают выслушать и твоё мнение! Пойдём!

Известие для Леонардо было столь ошеломляющим, что он не сразу слез с «лесов», а, сев на поперечину, долго приходил в себя, обдумывая, что может нести ему такое приглашение: радость и долгожданную возможность сближения с флорентийской Синьорией или всё же их очередную интригу и опасность. В конце концов, он решил всё-таки принять приглашение – так, во всяком случае, расценил он, у него будет возможность проникнуть в их тайные замыслы, а не оставаться в неведении.

– А где сейчас находится Давид? – спросил он Мартелли.

– На площади Синьории у Марцокко, на месте, где был сожжён фра Джироламо Савонарола! – скороговоркой ответил его друг. – Да ты взгляни в окно!.. Сегодня в полдень его перевезли с территории монастырских складов на площадь, и он перед твоим носом… – указал он на окна залы, выходящие на площадь.

Леонардо вновь влез на «леса» и подошёл к высокому окну. Гигантская скульптура ветхозаветного героя, победившего великана Голиафа, больше походила на античного Гермеса, а не на худощавого юношу, каким был описан в Библии Давид. Гладкая отполированная фигура имеет мощное атлетическое телосложение. Все мышцы на обнажённом теле напряжены, готовые к борьбе: на руках выступили жилы, голова повёрнута в сторону и глаза под сдвинутыми бровями устремлены вдаль на врага. Левая рука поднята на уровень груди и сжимает пращу, перекинутую через плечо; правая, с камнем, опущена к бедру. Во всём теле библейского героя запечатлена лёгкость движения охотника нацеленного на жертву.

– Ладно, пойдем, послушаем, о чём они там будут совещаться! – тихо вздохнул Леонардо и направился за Пьеро Мартелли в зал Совета.

В большом помещении зала уже собралось много народа: сеньоры, священники, учёные, живописцы, зодчие и архитекторы. Леонардо и Мартелли прошли к скамье учёных и заняли среди них свои места. Обсуждение разгоралось в основном между зодчими и архитекторами. Священники хранили молчание. Сеньоры и учёные, слушая их, тихо перешёптывались между собой и лишь изредка высказывались по этому вопросу, да и, то, только с осторожной оглядкой на таких признанных мастеров, как Сандро Ботичелли, Лоренцо ди Креди, Липпи Филиппино, учеников Перуджино братьев Паллайоли и других… Руководивший обсуждением гонфалоньер Пьеро Содерини в споре не участвовал, позволяя им лишь по очереди высказывать своё мнение по поводу места установки скульптуры Давида. Предложение ими были выдвинуты самые разные, но из множества предложенных выделялись только два. Первое: оставить там, где он находился сейчас – такое пожелание высказали Микеланджело и его единомышленники-зодчие; второе: установить статую у ворот Флорентийской ратуши – за это предложение высказалась часть светской элиты. Их поддержали священники, так как Давид был библейским персонажем, и ему требовалось особое представительное место: либо у собора, либо у городской ратуши. Совсем неожиданное предложение сделал зодчий Джульяно да Сан-Галло, высказав мнение, что скульптуру Давида надо установить под средней аркой в глубине лоджии Орканьи. И взорвал ситуацию Леонардо, поддержавший мнение зодчего Джульяно да Сан-Галло. В зале сразу воцарился шум. Микеланджело и его сторонники разразились проклятиями и руганью. Учёные и живописцы принялись их стыдить и возражать им. Сеньоры в свою очередь выражали своё несогласие ни с теми, ни с другими; священники стали помогать гонфалоньеру Содерини, успокаивать разошедшуюся многоголосьем спорящую публику. Все кричали, спорили, и никто друг друга не слушал. Сеньор Пьеро Мартелли сидел, схватившись за голову. Чтобы утихомирить кричащих и спорящих представителей учёного Совета, гонфалоньер обратился с просьбой к Леонардо выйти в центр зала и объяснить причину, побудившую его поддержать предложение зодчего Джульяно. Леонардо охотно согласился. Однако не успел он выйти в центр зала, как туда выскочил Микеланджело. Невысокий, щуплый, с переломанным носом и воспалёнными красными глазами от мраморной крошки он больше походил не на ваятеля, а на похмельного выпивоху, впавшего в ярость от того, что ему отказали в выпивке.

– Мессере Леонардо просто гложет зависть, что есть человек, потеснивший его в зодчестве, способный за двадцать пять месяцев создать то, что ему пришлось бы делать много лет! – громко выкрикнул он. – И поэтому он желает спрятать Давида в тёмное место, чтобы никто не мог его видеть, и солнце никогда не освещало бы его белого мрамора!

И с этими словами он замахнулся на Леонардо, но молниеносным движением мастер перехватил его руку и сжал её так, что она хрустнула и мгновенно почернела. Микеланджело от боли стиснул зубы, застонал и медленно склонился перед Леонардо на одно колено.

– Не тронь старика Леонардо! – со сдержанной усмешкой процедил он сквозь зубы.

– Отпусти! – безуспешно Микеланджело пытался разжать его пальцы другой рукой; Леонардо только сильней стиснул их, и его соперник, закатив глаза от боли, издал истошный вопль отчаяния.

– Что вы себе позволяете?! – раздался возмущённый голос гонфалоньера Содерини.

И вслед за его возгласом замерший на несколько мгновений зал опять разразился неистовым шумом. Леонардо выждал паузу, затем обвёл сеньоров открытым, прямым и бесстрашным взглядом, что их голоса стали умолкать.

– Разве я первый поднял руку?! – с гневным вызовом бросил он им.

В зале все окончательно притихли. Издавал стоны только Микеланджело, от боли у него из глаз катились по щекам слёзы. Чуть склонившись над ним, Леонардо с горечью произнёс:

– Твои золотые руки уж, конечно, дороже, чем твой Давид!.. И они, в отличие от твоего мерзкого языка, облаивающего незаслуженными оскорблениями тех, кто восхищается твоим мастерством, могут принести ещё много пользы!.. – и он отшвырнул его от себя.

Микеланджело упал на пол и прокатился по нему к ногам сеньоров. Учёные и зодчие помогли ему подняться на ноги и усадить на свободное место.

– Вы требуете, чтобы я объяснил причину, почему я поддержал зодчего Джульяно да Сан-Галло! – громко произнёс Леонардо, обратившись к залу. – Неужели вы не видите очевидного, что в его словах прозвучала истина?!..

– О какой истине вы говорите, мессере Леонардо? – подал голос приор Мариньято.

– О той, что в Римском Пантеоне наши предки устанавливали статуи богов в арочных углублениях!.. Я правильно понял тебя, мастер Джульяно?

– Правильно, мессере Леонардо! – кивнул зодчий.

– Так вот, – продолжал Леонардо, – легендарный Давид родился в эпоху богов античности, а как библейский персонаж, победивший Голиафа, он сам отчасти стал богом, потому что исполнял Его волю, идя на войну со злом, воплощением которого стал великан-фелистимлянин… «… И узнает вся земля, что есть Бог во Израиле!..» – процитировал он последние слова Давида, обращённые к Голиафу. – Так что, сеньоры, Давид, как проводник божественной воли, должен удостоиться и чести Бога и быть установленным в арочном углублении!.. Ведь скульптуру языческого бога виноделия Вакха, сделанную опять-таки Микеланджело несколько лет назад, вы удосужились поставить в арочном углублении!.. Так почему же такой участи не удостоить Давида?!

– Уж не вообразили ли вы себя Давидом, мессере Леонардо, разговаривая с нами, как с воплощением в нас Голиафа?! – язвительно усмехнулся гонфалоньер Содерини. – Ваша манера держаться с нами…

– Ну, конечно! – выкрикнул из зала синьор Роман Кабриччо, толстый, обрюзгший вельможа, хранитель библиотеки в палаццо Медичи. – Мессере Леонардо воображает себя тем гением, голосом которого звучит истина!.. Да, только его голосом звучит мудрость, и только он пророк, вообразивший, что знает всё о божественной воле и имеет право учить нас!.. А сам, возвышенно и самодовольно думая о своём гении, что человечество однажды полетит, создал крылья, искалечив ими своего друга, – тем самым прикрывшись его здоровьем и оставив в целостности и сохранности свою жизнь!

Это была настоящая пощёчина. Лицо Леонардо вспыхнуло ярким румянцем и затем мгновенно побагровело. В глазах запылал огонь свирепого гнева. Он смотрел немигающим взглядом на издевательски смеющихся над ним сеньоров, и во всём его облике чувствовалось, что он испытывает брезгливость к этому светскому обществу, как к живущим в гниющей плесени слизнякам. И вдруг, неожиданно для всех, он начал смеяться вместе с ними: постепенно, с нарастающей в голосе уверенностью, в конце концов, разразившись таким оглушительным хохотом, что все сидящие в зале невольно замерли, с удивлением уставившись на него. Леонардо смеялся так, словно сошёл с ума. Его смех был страшным, от которого у всех сидящих в зале по спине медлительной неторопливостью проложил дорогу холод. Их лица стали неподвижными, и они не могли отвести глаз от смеющегося Леонардо. Затих он внезапно. Его взгляд блуждал по залу, пронизывая насквозь каждого сидящего в нём человека.

– Я слышу ваши души, сеньоры! – ледяной усмешкой произнёс он. – Вы забыли, что когда-то я состоял на службе миланского Двора придворным музыкантом!.. У меня прекрасный слух!.. Интонация человеческого голоса – это музыка его человеческой души! И я слышу ваши злые души, сеньоры!.. Вы назвали меня гением, но я вынужден вас разочаровать – я не гений!.. Разумеется, мне приятно, что вы сравниваете меня с божественным хранителем Рима, которому император Август посвятил и клятву, и щит на храме Капитолия «Или мужу, или женщине»*. Но я не гений и никогда им не был!.. Тот, кто хоть раз заглядывал внутрь человека, видел, как устроен созданный этот храм человеческой души, знает, что создавал его подлинный Гений, тот, Кто создал Вселенную и свет отделил от тьмы… Разве вы создали себе сердце – этот двигатель кровяных рек по тоннелям артерий и вен?!.. Разве вы создали себе глаза – этот удивительный проводник света и окружающего мира в храм человеческого разума, устроенного так уникально, что ни один изобретатель в мире не повторит этого создания великого Гения?!.. – Леонардо сделал паузу и горько усмехнулся. – Так что ваши злые души оскорбили не меня, а подлинного Гения – Творца всего, что создано Им!.. Что ж вы притихли?!.. Я вижу в ваших глазах появился страх, потому что вы услышали голос истины и вам нечего возразить… Боитесь, что ваши слова достигнут ушей Святых отцов-инквизиторов… Вы посмеялись надо мной, что я пророк, голосом которого озвучена божественная мудрость и воля!.. Что ж вы сейчас не смеётесь?! – он обвёл всех взглядом. – Я вам отвечу: потому что Истина тоже создана великим Гением, как и построенный им храм человеческой души, и звучать Она может только с уст созданного Им пророка; и я не устаю повторять: когда звучит истина – спорящие умолкают!.. Вы – тому подтверждение!.. Представьте себе, что живописец написал множество картин на одну тему, с одинаковыми персонажами, лишь немного отличающимися друг от друга видоизменённым сюжетом, но среди них он поставил картину совсем с другим сюжетом, написанную на другую тему и с другим персонажем… Представьте так же, что живописец смог оживить картины, и они заговорили человеческими голосами… О чём они будут говорить?

– Множество – об одном; и только одна из них – о другом! – выкрикнул с места зодчий Джульяно да Сан-Галло.

– Правильно, мастер Джульяно! – одобрил Леонардо его высказывание. – Вот так и люди: каждому из них Гений-Творец даёт знать только то, что он считает нужным; но Он посылает к ним такого человека, в уста которого вкладывает истину, опережающую сознание большинства людей… И такого человека люди сначала называют еретиком, потом побивают его, а, убив, – по прошествии времени, когда сбудется высказанная им истина, – объявляют его

пророком!.. Они начинают каяться перед Богом, понимая, что великий Творец послал им своего крылатого ангела Истины – и покаянием умножают величие его Гения!.. Я не виновен в том, что мой друг Зороастро да Перетола покалечился! Я готов отдать вам свою жизнь на побивание; убейте меня! Но если я говорю вам, что человек полетит, то так оно – и будет!

В зале стояла такая тишина, что, казалось, будто все сидящие в нём

* Гений – божество древних римлян; являлся родоначальником рода и хранителем Рима; его имя и пол хранился римскими императорами в тайне. Считалось, что враги, узнав его имя, могли переманить его к себе и оставить Рим без божественного хранителя.

перестали дышать. Леонардо надел на голову берет и направился к выходу из зала. Все, молча, провожали его взглядом. На ходу он повернулся и равнодушно бросил:

–А по поводу Давида, если вам моё предложение представляется неприемлемым, то послушайте приора Мариньято и священников, предлагающих выставить скульптуру у зданий Представительств или соборов!.. Они лучше разбираются в этом вопросе! И не раздувайте из этой ничтожной идеи проблему вселенского масштаба…

И уже на следующее утро скульптура Давида была установлена у ворот Флорентийской городской ратуши, а в его дневнике появилась запись: «… Словесники, почитающие учение Аристотеля, – они, эти вороны в павлиньих перьях, повторители чужих дел, презирают меня: изобретателя, создающего то, что им неподвластно… Между испытателями природы и подражателями древних такая же разница, как между предметом и его отражением в зеркале… Слушая мой ответ, они даже не подозревают, что сила моя не в слове, и, подобно тому, как Марий обращался к римским патрициям, я говорю им то, что сильнее учения древних и правдивее их книг: сила моя – это опыт, учителя всех учителей…»

Г Л А В А 5.

Микеланджело не забыл урока, преподнесённого ему Леонардо. Ожесточившись на него, мстительный ваятель принял предложение гонфалоньера Содерини написать картину, посвящённую борьбе флорентинцев с пизанцами на обратной стороне той стены, на которой Леонардо писал «Битву при Ангиари». Их конфликт, произошедший во время совещания в зале Совета, вышел за его пределы и стал достоянием флорентинцев, превратившись в политические распри между республиканцами и монархистами. Совет Синьории и его гонфалоньер принялись отчаянно подливать «лампадного масла» для раззадоривания враждующих сторон, объявив написание обеих картин делом государственной важности. Никто из них ещё тогда не подозревал, в какие непредсказуемые последствия им выльется их авантюрная политическая затея… Леонардо, заранее подготовленный рассказом Перуджино к такому развитию событий, оставался совершенно спокойным. Микеланджело же, воспользовавшись представившейся возможностью показать своё превосходство над Леонардо в живописи, с вдохновенной одержимостью принялся за работу над картиной. Сюжет он взял из текущей войны флорентинцев с пизанцами: купающиеся в реке Арно флорентийские солдаты, увидев вдали наступающего врага, устремились из воды к оставленным на берегу доспехам, чтобы вступить с неприятелем в битву. Замысел прост, но патриотичен. И в отличие от леонардовского «бессмысленного зверства» пробуждает в зрителе не ужас перед войной, а влечение встать на защиту Родины.

Микеланджело принялся писать картину быстросохнущей темперой и уже весной 1506 года догнал и перегнал Леонардо, работавшего над «Битвой при Ангиари» масляными красками. Это вызвало ещё больший раздор между республиканцами и монархистами. В скульптуру Давида по ночам стали бросать камни. Микеланджело пожаловался гонфалоньеру Содерини, обвинив Леонардо в том, что это он подговорил участвовавших с ним в строительстве канала флорентинцев к разрушению Давида. Гонфалоньер в свою очередь опять набросился на Леонардо с претензиями, что он медленно работает над картиной в новой зале Совета, принявшись угрожать ему неустойкой. Начались склоки. Уставший от них, Леонардо решил убыстрить ход работы над картиной и с помощью больших жаровен с углями начал сушить её – ожидаемый результат оказался обратным: лак и краски растопились и потекли по стене тонкими струйками; «Битва при Ангиари» погибла безвозвратно. Раздосадованный, он отказался от продолжения работы над ней, и гонфалоньер Содерини потребовал у него, чтобы он вернул в казну Синьории все выданные ему за неё деньги.

– Вам, мессере Леонардо, видимо, мало одной судебной тяжбы о наследстве, – с издёвкой заметил он, когда Леонардо собирал кисти и краски в зале Совета, чтобы покинуть её. – Вы, по всей вероятности, желаете, чтобы вас к суду привлекли Совет Десяти и Совет Синьории!..

– Вы самый страшный из всех правителей, каким я когда-либо служил, – не глядя на него, невозмутимо отреагировал на его слова Леонардо. – Но страшны вы не тиранией убийств и деспотизмом физических издевательств над людьми… Вы страшны зверством невыносимого занудства, приносящего больше вреда, чем все человеческие жертвоприношения тех тиранов, которых я знал! Одного канала от Арно и тысячи жертв, унесённых болезнью во время его строительства, достаточно, чтобы понять, кто вы! Теперь я вижу, насколько прав был дон Чезаре Борджа, когда говорил мне, что величие политика может быть надуманным, потому что определено такими же ничтожествами, как и он сам!..

– Вы выплатите всё до последнего флорина! – взревел Содерини.

– Да выплачу-выплачу… – небрежно бросил ему Леонардо и покинул зал Совета.

Микеланджело злорадствовал его неудаче. Позднее, встретив его у замка палаццо Спини, когда Леонардо обсуждал с монархистами политическое значение «Божественной Комедии» поэта Данте, считавшего Римскую монархию такой же священной, как и Римскую церковь, он презрительно над ним рассмеялся.

– Умнейший из людей! Объясняешь значение загадочных стихов, доверяющим тебе столь же открыто, как и доверчивые миланские каплуны, которым ты шестнадцать лет морочил голову с отлитием из бронзы Колосса – и бросил его с таким же позором, как и «Битву при Ангиари»!

Удар был силён. Леонардо едва сдержался, чтобы не броситься на обидчика и не втоптать его между камней мостовой. Но за своё злорадство Микеланджело всё-таки поплатился. Очевидцы того, как он оскорбил Леонардо, не простили ему этого и выместили своё негодование с новой силой на его скульптуре Давида; причём, теперь они действовали иначе и могли швырять в него камни днём, объясняя причину такого поведения не мщением за Леонардо, а своим негодованием, что Давид уродлив так же, как и его создатель Микеланджело, и, совсем не похож на Давида, который должен быть стройным мальчиком, как написано в Библии. Разгул вандализма дошёл до такой степени, что флорентинцы чуть было не разрушили скульптуру великого ваятеля. Совету Синьории пришлось даже приказать капитану городской джустиции выставить у статуи Давида охрану, чтобы она круглосуточно дежурила у скульптуры и не позволяла гражданам швырять в неё камни.