Текст книги "Леонардо. Жизнь и удивительные приключения великого флорентинца. Книга 3"

Сеньоры, монахи, настоятель собора епископ Венедикт, секретарь Николо Макиавелли выжидающе смотрели на Леонардо: что он ответит гонфалоньеру; у многих из них на губах играла насмешка. Сеньор Пьеро Мартелли, зная, каково сейчас его другу, помрачнев от горечи, смотрел на него с тревогой. Леонардо выглядел так, словно ни одна издевательская язвительность верховного правителя его не касалась – этот урок полезного самообладания он получил от герцога Валентино в дополнение к своему «плащу Терпения». Понимая, что гонфалоньер и сеньоры ждут от него проигрышного отступления перед вынесенной ему задачей и покорной просительности поменять её на другое задание, он сам рассмеялся им в лицо.

– А вы не боитесь, сеньор Содерини, что перед соборными священнослужителями Христовой Обители я обвиню вас в дьявольском пороке, ибо явление чуда не принадлежит простому смертному! – покосился он на монахов и епископа Венедикта, на лицах которых мгновенно застыло выражение полной растерянности. – Я не Святой и не Сын Божий, чтобы являть миру чудеса! Я учёный и занимаюсь наукой!.. А что касается моего достоинства в долготерпении, уповая на которое вы полагаете, что я, ввиду своего зрелого возраста, закончу жизнь, обтёсывая эту глыбу мрамора, – и как вы наверняка надеетесь, она станет моим надгробием, – то вы ошибаетесь, сеньор Содерини! Я предпочту работать вместе с каторжниками на строительстве канала, потому что в сравнении с этой глыбой мрамора, имеющей в будущем конечный результат: скульптуру, – что, безусловно, вас разочарует, если я не умру за работой над ней, доведя её до конца, – строительство канала будет бесконечным!

– Почему? – нахмурился Содерини.

– Потому что – я повторяю вам – я учёный и занимаюсь наукой и хорошо вижу, как ваши архитекторы и каналостроители, именно они, пытаются явить вам чудо, представляя, вместо настоящей конструкции гидротехнического сооружения, его воображаемый результат! – с иронией улыбнулся Леонардо. – Их проект – это надуманное вместо настоящего!.. Поэтому я не боюсь работы с каторжниками, так как, несмотря на её бесконечность, она закончится гораздо раньше, чем вы думаете… – сделал он предупредительный посыл, желая проверить по поведению гонфалоньера, имеется ли в арсенале его мыслей та, что подразумевает его арест за службу у герцога Валентино. – Я и каторжники обретём свободу, а вот вас, возведённого в пожизненные гонфалоньеры Флорентийской Республики, сами же флорентинцы низведут и прогонят с позором!..

В глазах сеньора Пьеро Содерини промелькнул испуг, не укрывшийся от внимательного и пристального взгляда Леонардо.

– Что вы такое несёте?! – вскипел гонфалоньер.

– Я всего лишь сказал вам правду, – остался невозмутимым Леонардо. – А умному человеку правда не страшна!.. Или вы всё же её боитесь?! – поддел он его с иронией.

– Ничего я не боюсь!.. С чего вы взяли? – вскочил Содерини с мраморной плиты. – И с чего вы взяли, что меня низведут и прогонят с позором?

– Если уж у вас хватило ума довериться венецианским каналостроителям, то уж такой пустяк вам не составит труда уразуметь…

– Леонардо! – окликнул его сеньор Мартелли, видя, что он и не собирается ослаблять натиска на гонфалоньера, что может закончиться для него непоправимыми последствиями. Как потом признался ему Леонардо, в этот момент он желал быть отвергнутым Содерини, чтобы уехать из Флоренции в Валенсию, испанское герцогство дона Чезаре Борджа, и там поискать для себя работы. – Сеньор Содерини! – обратился Мартелли к гонфалоньеру. – Я думаю, что мессере Леонардо посчитал сомнительным ваше предложение о том, чтобы из этой мраморной плиты можно было бы произвести что-либо достойное, так как она повреждена, и её местонахождение здесь исчисляется половиной столетия… В его обращении к вам прозвучало слово «надгробие», и это неслучайно, потому что многие мастера-ваятели надгробных скульптур не раз обращались к настоятелям собора Мария дель Фьоре отдать им её, и мессере Леонардо знает, что вам об этом известно… Не лучше ли и в самом деле эту мраморную глыбу отдать кому-нибудь из таких ваятелей, а мессере Леонардо поручить что-нибудь более для него подходящее, например, в новом зале Совета Синьории в палаццо Веккьо написать картину, прославляющую справедливую борьбу флорентинцев против пизанцев.

У гонфалоньера с лица сошло гневное выражение, и он задумался.

– Замечательная идея! – потеплел его взгляд. – И замечательный у вас заступник, мессере Леонардо!.. Сире Николо, – обратился он к секретарю Макиавелли, – запишите распоряжение о настенном изображении в новом зале Совета Синьории в палаццо Веккьо картины битвы… Раз уж мессере Леонардо прославил Мария делле Грацие в Милане, сделав монастырь местом паломничества для мастеров искусства и простых граждан всей Италии, то почему бы ему не прославить дворец Синьории во Флоренции, чтобы и он стал таким же местом паломничества, но для людей знатных…

– Не искушайте Бога, сеньор Содерини! – недовольно вздохнул Леонардо.

– Что такое?!.. Чем вы ещё недовольны?!

– В монастыре Мария делле Грацие я писал «Тайную Вечерю», и поэтому люди со всей Италии идут в Милан, чтобы посмотреть в монастырской трапезной на лик Христа и его апостолов, поклониться им и вознести «осанну»! – ответил с грустью в голосе Леонардо. – Вы же предлагаете мне писать битву – кровопролитие и ужас человеческого жертвоприношения в угоду постоянно жаждущему человеческой крови дьяволу…

– Вы невыносимый человек, мессере Леонардо!

– Я лишь хочу оградить вас от пагубного отождествления дьявольского с божественным, за что вы, несомненно, понесёте – одному Богу известно какое – тяжёлое наказание…

– Я бы на вашем месте, сеньор Содерини, прислушался к словам мессере Леонардо, – заметил ему епископ Венедикт, предупредив его очередной порыв гнева.

Не успев вспылить, гонфалоньер замер, медленно выпустив сквозь сжатые губы задержанный в груди воздух. Воспользовавшись удобным случаем для благополучного выхода из разговора, Пьеро Мартелли схватил Леонардо под руку и поволок его за собой, на ходу откланиваясь сеньорам, монахам, настоятелю собора и гонфалоньеру Совета Десяти.

– Замысел картины я лично передам от мессере Леонардо вам, сеньор Содерини, чтобы оценить, в какую сумму он обойдётся Совету Синьории и флорентийским гражданам… – торопился он высказаться на ходу скороговоркой.

– Я буду рад, если вы, сеньор Мартелли, станете голосом мессере Леонардо, – неохотно отозвался ему сеньор Содерини. – И возьмёте на себя обязанности его распорядителя, потому что с самим мастером Леонардо у меня нет больше желания ни встречаться, ни тем белее разговаривать.

– Чудесное совпадение! Мне тоже не хочется вас видеть! – буркнул себе под нос Леонардо, но Мартелли одёрнул его с такой силой, что последние его слова превратились в нечленораздельные обрывки звуков.

Они торопливо направились к воротам монастырских складов. За спиной они слышали громкий голос сеньора Пьеро Содерини, разговаривавшего с настоятелем собора Мария дель Фьоре, епископом Венедиктом:

– А эту мраморную плиту и впрямь чего здесь держать?.. Отдайте её кому-нибудь из тех ваятелей, что занимаются надгробными памятниками, вон хотя бы мессере Микеланджело Буанаротти… Он уже преуспел в надгробьях, пусть теперь сделает что-нибудь стоящее! А не получится – и чёрт с ней!.. Сойдёт кому-нибудь из сеньоров на могильный памятник!..

Леонардо и Мартелли вышли за ворота монастырских складов, и голос флорентийского гонфалоньера стал для них не слышен…

**** **** ****

Леонардо недолго думал над тем, какую картину ему нарисовать в новой зале палаццо Веккьо для флорентийских сеньоров, которую он оценил ровно настолько, насколько Пьеро Мартелли сможет договориться о её стоимости с Советом Синьории и её верховным правителем, гонфалоньером Пьеро Содерини. Он взял эпизод из победоносной битвы в войне флорентинцев против ломбардийцев при Ангиари, состоявшейся в 1440-м году, когда войско герцога Ломбардии, Филиппо-Мария Висконти, было наголову разбито, а его полководец Николо Пичинино позорно бежал с поля боя. Разумеется, такому замыслу Леонардо никто из флорентийских сеньоров не возразил, включая самого гонфалоньера, не только одобрившего замысел, но и даже сделавшего жест доброй воли встретиться с мастером и лично высказать ему своё одобрение, выдав при этом денежное жалование за предстоящую картину.

К работе Леонардо приступил немедленно, но из-за своей обычной тщательности в подготовке к ней – грунтовка стены, изготовление кистей по собственному образцу и масляных красок – вокруг него опять заклубились чёрные тучи недовольства флорентийского верховного правителя, оказавшегося невыносимым занудой, приходившего каждый день справиться о том, как идут работы, и отравлявшего ему сознание своим появлением. Поэтому картина опротивела Леонардо ещё до того, как он приступил к работе над ней. И всё-таки он отнёсся к ней со всей ответственностью, на какую был способен. Её сюжет он назвал про себя «Pazzia bestialissima», что означает «Бессмысленное зверство». На ней он изобразил всадников, дерущихся из-за знамени: его древко сломано, само полотнище разорвано в клочья; пять рук, схватившись за древко, тащат его в разные стороны; в воздухе скрещены сабли; кони, взвившиеся на дыбы, грызутся, а под их копытами, в кровавой грязи, озверевшие люди убивают друг друга, не подозревая, что сейчас сами будут раздавлены копытами коней. Человеческие искажённые лица, их открытые рты и сверкающие в ужасе глаза – всё в картине было настолько осязаемо, что любого зрителя, стоявшего с ней рядом, пробирала дрожь: ему казалось, что он слышит крики дерущихся, звон скрещенных сабель, дикое ржание коней и стоны умирающих…

До июля 1504-го года работа над картиной шла хоть и медленно, но безукоризненно; потом начало сбываться предсказание Леонардо, что картине покровительствует дьявол: 9 июля умер его отец, Пьеро да Винчи, и горе Леонардо было безутешным. «… В среду, 9-го июля 1504 года, в семь часов вечера, скончался мой отец, нотариус во дворце Подеста, сире Пьеро да Винчи, – записал он в своём дневнике дрожащей рукой, видно, как тяжело далась ему эта запись. – Скончался на восемьдесят первом году жизни, оставив после себя двенадцать детей: десять – мужского пола и двое – женского… На его губах играла улыбка, и, умирая, его последние слова прозвучали для всех неожиданно: я наконец-то счастлив, что возвращаюсь к тебе, моя милая, любимая Катарина!..» Слова ли эти послужили дальнейшим несчастьем для Леонардо или обыкновенная человеческая зависть его братьев и сестёр к тому, что он, незаконнорожденный, так и остался его самым любимым сыном, но они завели против него судебную тяжбу, желая, чтобы он отказался от той доли наследства, оставленной ему отцом по завещанию. Она показалась им чрезвычайно большой, а он, как незаконнорожденный, не имеет на неё права. Леонардо, привыкший за прожитую жизнь к постоянной борьбе и достаточно хорошо знавший к тому времени гнилостность своих родственников, не смутился их очередной мерзости и решил отстоять оставленную отцом память, приняв их вызов. Суды измотали его: из-за них остановилась работа над картиной. Братья и сёстры, видя, что он не отступит и его волю не сломить, пошли на ещё большую мерзость: они стали распространять о нём слухи, – видимо, вспомнив события тридцатипятилетней давности – о том, что он ворует с кладбищ трупы для анатомического сечения; он безбожник, занимающийся совращением детей. Они начали подбрасывать в палаццо Веккьо и у дома сеньора Пьеро Мартелли рисунки, на которых Леонардо был изображён совокупляющимся со своими учениками; чёрной клеветой, откровенно, позорили его мать, называя её «дьявольской потаскухой», соблазнившей их отца, и многое другое… И конца этим мерзостям не предвиделось. Леонардо проклинал суды и то, что втянулся в тяжбу, но позиций своих всё равно не сдавал. На улицах Флоренции многие горожане перестали с ним здороваться, некоторые даже шарахались от него в сторону и плевали ему вслед.

Но больше всего его ранило то, что из-за распространившихся вокруг него грязных слухов к нему перестала приходить Лиза. И не потому, что она его разлюбила, нет, – она по-прежнему его любила, как и он её, – он сам запретил ей приходить, пока не улягутся сплетни, которые могли легко перекинуться на неё и новорождённую девочку. Ими Леонардо дорожил больше, чем собственной репутацией. Каждый день он вспоминал златокудрую, голубоглазую Катарину и её звонкий голосок. Ей шёл уже второй год, и выглядела она очаровательно настолько, что даже привыкший обращаться с воловьими шкурами сеньор Джоконда, и тот, глядя на неё, растаял. Мерзкие сплетни, вращавшиеся чёрным смерчем вокруг Леонардо, не задевали его жены и родившегося ребёнка, и поэтому его невыносимая притязательность, ранее не дававшая моне Лизе покоя, постепенно улеглась; к тому же он по-прежнему боялся Леонардо, зная, что мастер влюблён в его жену и может за неё здорово наказать, тем более, это могло случиться в те моменты, когда он впадал в ярость и становился совершенно неуправляемым. Один из таких случаев сеньор Джоконда наблюдал у старинной церкви Санта-Кроче, неподалёку от палаццо Веккьо, где открылась новая школа мастеров живописи приехавшего из Рима мастера Пьетро Перуджино.

Леонардо возвращался с монастырских строительных складов собора Мария дель Фьоре, куда он часто наведывался, чтобы посмотреть, как у молодого двадцатидевятилетнего ваятеля Микеланджело Буанаротти продвигаются дела по преобразованию испорченной мраморной плиты в скульптуру. Его восхищало мастерство, упорство, а главное: быстрота Микеланджело, с которой он работал – пятиметровая человеческая фигура буквально на глазах появлялась из камня. Леонардо в сравнении с Колоссом, возводимым в Милане, и подумать не мог о такой быстроте. Хотя его медлительность оправдывалась тем, что он, наряду с Колоссом, работал над «Тайной Вечерей», обустраивал праздники вельмож Медиоланского Двора и герцога Людовико Сфорца, занимался строительством каналов и публичного дома и ещё множеством дел, отрывавших его от основной работы. Однако ни одна из этих объективных причин не принималась во внимание флорентинцами, судачившими о том, что Микеланджело превзошёл в ваянии Леонардо. И зрелый мастер теперь может довольствоваться отныне только лишь насмешками – они-то, насмешки, в дополнение к клеветническим сплетням, распространяемым его братьями, и стали той искрой, воспламенившей его гнев, когда он проходил мимо школы мастеров Пьетро Перуджино. У её дверей на улице толпились его ученики и среди них три старших брата Леонардо: Антонио, Франческо и Пьеро, показывавших на него пальцем, при этом громко отпускавших язвительные оскорбления и смеявшихся над ним. Леонардо, уставший от насмешек, истерзанный издёвками братьев и флорентинцев, ставшими за последнее время для него невыносимыми, сам не заметил, как его захлестнула волна настоящего звериного бешенства и как он оказался в центре этой толпы; как в считанные мгновения расшвырял их в разные стороны, кому выбив зубы и сломав челюсти, кому переломав рёбра; а кому едва посчастливилось остаться в живых, так как он чуть было не свернул им шеи. Не смог утихомирить Леонардо и подоспевший к месту его расправы над насмешниками и отряд берровьеров городской джустиции, во главе с их капитаном Джузепе Раймондо, горделиво восседавшим на коне и повелительным тоном отдававшим им приказания, – он первым оказался среди жертв городских стражников правопорядка. Леонардо с такой силой врезал кулаком по рёбрам его лошади, что она, похоже, ни разу не испытывавшая подобной боли от самых острых шпор своего наездника, шарахнулась вбок; её ноги заплелись, и она с громким ржанием рухнула на землю вместе с седоком, издавшим вместе с ней истерический вопль испуга. Далее: ни один из рядовых берровьеров джустиции не рискнул подойти к Леонардо даже на расстояние протянутого копья. Они стояли и безысходно тупо смотрели, как он расправляется с последними, расползавшимися от него в разные стороны насмешниками; каждый из них, разумеется, думал в этот миг только о том, что, слава Богу, гранитный кулак этого мастера не коснулся их мягкой для этого дела физиономии. Сеньор Франческо Джоконда, наблюдавший за расправой Леонардо от угла палаццо Веккьо, думал о том же… Прекратили эту бойню, выскочившие из школы мастеров друг Леонардо мессере Пьетро Перуджино и его ученик Рафаэль Санти. Увидев их, Леонардо застопорил расправу, и душивший его гнев утих. Он глядел на них в упор, ожидая, как принято в таких случаях, осуждения за причинённое людям увечье. Но такой реакции от Пьетро Перуджино не последовало. Он прошёлся между охающих полутрупов, перешагивая через некоторые из них, потрясая им указательным пальцем, не будучи уверенным, что хоть кто-нибудь из них, стенающих и полуживых, его слышит.

– Говорил я вам, кретины, чем это для вас кончится! – приговаривал он с горькой усмешкой сквозь грустную досаду. – Вы думали, что мастер Перуджино рассказывает вам о мастере Леонардо выдумки таких же болванов, на какие способны вы, в угоду обстоятельств либо прославлять и возносить человека, либо его чернить?.. Убедились-таки, что все мои слова о нём не легенда с преувеличениями, а – правда!.. Так вам и надо, идиоты, что насмехались над невинным, ни разу не причинившим вам зла: не судите – да не судимы будете! – он остановился у корчившихся на земле братьев Леонардо и презрительно посмотрел на них. – А вы и унции гнилой червеллаты не стоите, сами ничего в жизни, не сделавшие и порочащие честное имя пусть даже незаконнорожденного, но всё же вашего брата, мастерство которого – высший показатель отношения к искусству и к жизни! – он поднял глаза на Леонардо. – Знаю, мой друг, как тяжело тебе сейчас приходится… Твой ученик Чезаре да Сесто, посланный тобой, приходил пригласить нас в гости к тебе, напомнив нам, что ты так и не встретился с моим одарённым учеником… – жестом он указал на Рафаэля Санти, смотревшего на Леонардо взглядом насмерть перепуганного ребёнка. – Да, как видно, всё же первому тебе придётся погостить у нас… Я приглашаю тебя, Леонардо! У меня есть прекрасный китайский чай, недавно привезённый мне одним торговцем… Я хочу тебя угостить им! Пойдём! – указал он на школу-мастерскую и, не говоря больше ни слова, направился к её дверям.

Леонардо не мог устоять перед его благородством и, увлекаемый предложенным гостеприимством, пошёл за ним. Замыкал их шествие над поверженными насмешниками трясущийся от страха и волнения Рафаэль…

**** **** ****

Чай оказался превосходным, Леонардо давно такого не пил и по достоинству оценил его качества. Сменившаяся обстановка, после конфликта на улице, подействовала на него успокаивающе, и он постепенно пришёл в себя. Разглядывая внутреннее убранство мастерской школы Пьетро Перуджино, он нашёл её очень сходной с мастерской-боттегой его учителя Андреа дель Вероккьо: те же нераздвижные леджо, те же деревянные подвижные статуи вместо натурщиц и натурщиков со снимающимися головами, руками и ногами; те же чаши для водяных красок и яичной темперы и никаких исходных приспособлений для перспективы и света, улучшающих мягкость восприятия рисуемого объекта, его свето-тени. Перуджино, видя, с каким удивлением Леонардо разглядывает студиоло, обстановка которой уже давно ушла в прошлое, не замедлил оправдаться:

– Мы с тобой, Леонардо, обучались именно в таких мастерских и ничего – из нас вышли неплохие мастера!

– Да, Пьетро, вижу, что ты не балуешь своих учеников…

– А пусть на первом этапе учёбы пройдут то же, что и мы с тобой прошли, это выявит их способности и волю! – небрежно заметил Перуджино. – А уж потом обучаются в улучшенной студиоло, законодателем которой стал ты: занавешенные тёмной материей стены и матовые завесы на окнах, рассеивающие яркий солнечный свет!.. – он усмехнулся, вспомнив побитых насмешников. – Вряд ли сейчас кто из них знает, что именно ты стал законодателем такого обустройства мастерских; что именно с твоей Академии художеств в Милане началось настоящее продвижение в области изучения подлинной перспективы в картинной живописи, и только благодаря твоей теории о малых и больших помещениях ученики осваивают искусство живописи значительно быстрей: «… Большие комнаты располагают к размышлению, – процитировал он наизусть выдержку из его «Книги о живописи», выпущенной римскими пиомбаторами больше двух лет назад по распоряжению герцога Валентино. – Малые – к действию…» К сожалению, в мастерстве искусства они преуспевают гораздо меньше, чем в мастерстве злословия на тех, перед кем должны снимать с головы берет…

– Да-а, – угрюмо протянул Леонардо, с удовольствием потягивая чай в прикуску с засахаренным померанцем, – в мастерстве злословия они действительно преуспевают…

– Я слышал, как ваши слова, мессере Леонардо, о геометрии в искусстве искажаются, – робко вставил реплику Рафаэль. – Их выдают за вашу насмешку над мессере Микеланджело Буанаротти, будто бы вы, чувствуя свою уязвлённость перед его мастерством, говорите, что в поисках правильных пропорций он со своим камнерезом, прыгая по Давиду, скоро превратится в дятла… Это насмешка горожан по поводу того, что вы как-то сказали на учёном совете в палаццо Веккьо: живопись от скульптуры отличается лишь кистью от долота, а всё остальное в искусстве одинаково!.. Таким вот неприглядным образом они извращают ваши слова…

– Знаю, – устало вздохнул Леонардо. – И знаю, что эти слова переданы Микеланджело, и знаю, что он меня ненавидит… Сегодня я убедился в этом, когда зашёл на подворье монастырских складов собора Мария дель Фьоре, где он работает над Давидом. На моё приветствие он ответил, что в искусстве я смыслю не больше, чем его посудомойка…

– А знаешь ли ты, что после того, как он закончит Давида, гонфалоньер Содерини собирается поручить ему написать на обратной стене, на которой ты пишешь «Битву при Ангиари», ещё одну картину, посвящённую войне с пизанцами? – в упор посмотрел на него Пьетро Перуджино.

Леонардо оторвался от чашки с чаем и недоверчиво на него посмотрел.

– Нет, не знаю… Пьеро Мартелли мне об этом ничего не говорил, – покачал он головой.

– Ничего он тебе, Леонардо, больше и не расскажет! В палаццо Веккьо все знают, что он твой друг, и гонфалоньер Содерини, разумеется, избегает при нём подобных разговоров…

– И это притом, что он сам пожелал, чтобы Мартелли был голосовым проводником между нами, – усмехнулся Леонардо.

– Видимо, не во всём…

– Да, по-видимому, не во всём!

– Вторая картина на обратной стороне новой залы в Совете Синьории по замыслу Содерини должна быть спором между вами, как между старшим поколением и молодым поколением, – продолжал Перуджино открывать Леонардо секреты коридорных разговоров во дворце палаццо Веккьо. – А также на примере этих двух картин он желает высмеять политических противников Флорентийской Республики, представив их таким образом, что ты – это старый, изгнанный из Тосканы клан Медичей, а Микеланджело – это обновлённая демократами Яснейшая Республика Флоренция!

У Леонардо от неожиданности лимонный померанец, торчавший в губах, вылетел изо рта, как винная пробка из бутылки с перебродившим вином, и попал в чай, разбрызгав его из чашки; часть брызг попала ему в лицо. Выругавшись и отряхивая себя от капель, Леонардо поставил почти пустую чашку на стол и виновато заулыбался.

– Не часто со мной такое случается!.. Извини, Пьетро!.. Меня не перестаёт изумлять приспособляемость политических авантюристов, теряющих свою популярность… Говорил я ему, что его ждёт, так он, бестия, видимо, не может мне простить этого предсказания и начал мстить таким вот мерзким образом… Э-эх! – покачал он сокрушённо головой. – Жаль, я не герцог Валентино! А вот он с удовольствием бы принял его вызов и поучаствовал бы в его интриге, в свою очередь, преподав ему настоящий урок политического коварства, от которого, я уверен, Содерини трясся бы, как от падучей лихорадки…

– А он и так трясётся! – такой же усмешкой, что и у Леонардо, отреагировал на его слова Перуджино. – Да и не он один… Весь Рим трясётся от страха и все области, отпавшие от Римской Кампаньи и Церковной Области! – он сделал паузу и, понизив голос, таинственно добавил, наклонившись к Леонардо. – Я только что из Рима, Леонардо, и у меня есть для тебя хорошая новость: Папа Юлий II назначил за голову дона Чезаре Борджа десять тысяч дукатов!..

– Как это понять?! – настороженно, с недоумением, посмотрел на него гость.

– Дону Чезаре удалось бежать из башни замка Медина дель Кампо и благополучно скрыться от преследования, покинув пределы Кастилии! – ещё тише ответил Перуджино.

– А где он сейчас?! – подвергаясь его влиянию, тоже снизошёл до шёпота Леонардо.

Пьетро Перуджино пожал плечами.

– Поговаривают, что он добрался до Памплоны и остановился при Дворе короля Наваррского… Я думаю, что именно это обстоятельство заставило гонфалоньера Содерини затеять интригу с картинами, чтобы настроить флорентинцев против тебя и наконец-то осуществить заговор их руками, который Флоренция безуспешно пытается реализовать уже много лет, ставший известным в Италии чуть ли не каждому москиту!

– Да-а!.. – только и смог, опять покачав головой, протянуть Леонардо. – Осуществить заговор, убив меня руками флорентинцев, – эта идея достойна самого дона Чезаре Борджа… Тонко и неуязвимо для правящей верхушки Флоренции!

– Так никто из них не хочет, чтобы ты, узнав об удачном побеге герцога Валентино, вновь поступил к нему на службу! Для них это означает только одно – и ты знаешь, что… Они – и я в этом нисколько не сомневаюсь – сами стараются подобрать ключик к тебе, чтобы то, что ты делал для герцога Валентино, начал делать для них!.. Сейчас, с удачным освобождением дона Чезаре Борджа из заключения, эти надежды для них рухнули, и они считают, что тебя лучше убить, чем отпустить из Флоренции, когда ты закончишь расписывать стену в новой зале дворца палаццо Веккьо!

– Спасибо, Пьетро, что не отвернулся от меня и поддержал в трудную минуту! – потянулся к нему Леонардо и горячо пожал ему руки. – Я не забуду этого никогда!

– Ты поскорей заканчивай «Битву при Ангиари» и уезжай из Флоренции, – с душевным сочувствием продолжал Пьетро Перуджино. – Тебе нельзя здесь оставаться! Ты сам всё видишь, и сегодняшний день наглядно показал, что с каждым днём количество твоих врагов будет только увеличиваться…

– Да я готов хоть сейчас покинуть Флоренцию, но из-за этого чёртова суда с разделом отцовского наследства!.. – в сердцах воскликнул Леонардо. – Я не хочу оставлять то, что по праву принадлежит мне, тем, кто оскверняет память моей матери и, следовательно, отца, потому что она была частью его жизни!

– Я понимаю тебя!.. – кивнул Перуджино. – У меня есть один знакомый ростовщик, здесь, во Флоренции… Он еврей, его зовут Бенджамин – ловкий деляга и нередко берётся отстаивать в суде чьи-либо права в разделе имущества… И берёт за это немного… Если хочешь, то я поговорю с ним, и он частично выкупит у тебя права на защиту твоей доли наследства в суде?

У Леонардо загорелись глаза, он оживился и вновь принялся трясти руки Перуджино.

– Как я счастлив, что Бог послал мне тебя, Пьетро!.. – затаив дыхание, скороговоркой забормотал он. – Ты представить не можешь, как я нуждаюсь в таком дельце и как долго его ищу!.. Я готов передать ему хоть половину той доли наследства, лишь бы она не досталась осквернителям памяти моих покойных отца и матери!

– Тогда завтра вечером после колокольного «Аve Maria» на кампанилле Джотто я с ним прихожу к тебе!

– А мне вы позволите прийти с учителем к вам, мессере Леонардо? – нерешительно подал голос Рафаэль Санти, на его губах блуждала застенчивая улыбка, а в глазах царила обречённость отвергнутого. – В Риме вы обещали показать мне картину Святых Марии и Аннунциаты, которую вы писали для монахов-сервитов…

– К сожалению, её у меня уже нет! – развёл руками Леонардо. – Она закончена и давно служит сервитам в церкви Санта Мария дель Аннунциата!.. Но это совсем не означает, что моё предложение не в силе… Завтра вечером я вас жду вместе с ростовщиком у себя в мастерской в доме сеньора Пьеро Мартелли! – он встал из-за стола и, пожав им на прощание руки, направился к двери; у неё он остановился и обернулся, его глаза искрились игривой таинственностью, губы улыбались. – И уверяю тебя, нежный Рафаэль: у меня имеется показать тебе кое-что, что гораздо лучше, чем Мария и Аннунциата для сервитов!..

– Ну вот! – совсем обречённо, по-детски, вздохнул Рафаэль. – После такого вашего таинственного высказывания, мессере Леонардо, время для меня сейчас остановится, и я буду считать, что завтрашний день никогда не наступит!..

Леонардо и Перуджино, глядя на его невинность, рассмеялись. Попрощавшись ещё раз, они расстались…

Г Л А В А 4.

Вечером следующего дня после колокольного звона, известившего об окончании церковной службы в церквях, монастырях и соборах, Пьетро Перуджино, как и обещал, пришёл в дом сеньора Пьеро Мартелли в компании ростовщика-еврея Бенджамина и своего любимого ученика Рафаэля Санти. Леонардо встречал их во дворе дома, стоя у ворот. Заходящее за горизонт солнце освещало город ярко-оранжевыми лучами, делая его белые дома янтарными, а красно-черепичные крыши рубиновыми, превращая Флоренцию в сказочный город; город мастеров, находившихся под властью жестокосердных сеньоров. На улицах среди прохожих появились фонарщики, и янтарно-рубиновая Флоренция с помощью них стала медленно преобразовываться из сказочного города мастеров в сказочный город любви, освещаясь множеством масляных фонарных огней. Влюблённые останавливались под кронами каштанов и миндальных деревьев и, вдохновлённые тёплым красным светом фонарей, располагавшим к любви, целовались, подолгу не отрывая друг от друга губ и не разжимая своих объятий. И Леонардо с удовольствием любовался ими, со сладкой грустью думая о Лизе. Среди прохожих, идущих от площади Сан-Джованни, он увидел Пьетро Перуджино, Рафаэля и ростовщика Бенджамина и помахал им рукой. Они ускорили шаг. Ростовщик Бенджамин оказался весьма приятным внешне человеком средних лет: темноволосый, с небольшой окладистой бородой и чёрными глазами; одетый неброско: в серо-зелёный в полоску камзол, такие же штаны, чёрный берет и синий плащ. Подав руку для приветствия Леонардо после Перуджино и Рафаэля, он просто, без жеманности и витиеватого манерничанья, присущего людям его ремесла, улыбнулся, не желая проходить во двор дома сеньора Мартелли.