Текст книги "Волчьи выродки"

Лицо у офицера преобразилось.

– Спасибо, ребятки! – радостно улыбнулся он. – Спасибо!.. Я как следует обдумаю ваше предложение, но заранее хочу предупредить вас, что я не один, со мной ещё три человека: одна женщина и двое мужчин. Вы их знаете: это мой секретарь и пожилой немец с сыном-заключённым…

– Отто Крюгером? – недовольным тоном спросил Корунец.

– Да.

Воцарилось молчание. Никому из солдат не понравилось сказанное Жоговым, а сам же он из радостного состояния сразу перешёл в уныние.

– Я понимаю вас, – со свинцовой тяжестью в голосе сказал он, – но в Германии отец этого самого Отто Крюгера очень здорово помог мне, и я не могу бросить его здесь на произвол судьбы. Он приехал со мной, и представьте себе, что с ним будет, если я его оставлю, а сам уйду вместе с вами! Следственная комиссия из него живого душу вытряхнет… Нет! Если моё предложение для вас неприемлемо, то я не настаиваю, вы пойдёте без меня! –он сделал паузу и добавил: – Как жаль… Я уже было так обрадовался вашей идее и вашему предложению… Но на мою помощь вы можете рассчитывать целиком и полностью! Я буду держать вас в курсе всех событий, и как только возникнет опасность, то сразу дам вам знать об этом!..

– Ну, хорошо, – вдруг смягчился Корунец. – Думаю, что никто не будет против того, что я сейчас скажу, – он обвёл взглядом всех присутствующих солдат и, увидев их молчаливое согласие, снова обратился к полковнику: – Пусть эти два немца идут вместе с вами, Иван Николаевич, коль вы так настаиваете! Но они должны будут сразу покинуть нас, как только мы выберемся отсюда и окажемся в безопасности. Всё равно ни одна община их не примет, – подытожил он. – Они враги!

Лицо Жогова снова засияло от радости.

– Спасибо, мужики! – не смог удержать он улыбки.

В общежитие он пришёл в приподнятом настроении и решил, ничего не скрывая, обо всём рассказать Анастасии Ильиничне и Эриху Крамеру. «Они должны быть хорошо информированы, – думал он по дороге, – и подготовлены ко всем непредвиденным обстоятельствам, которые могут возникнуть в любой момент! Теперь от этого зависит судьба каждого из нас!..»

Анастасия Ильинична выслушала своего начальника с явным волнением, а вот Эрих Крамер остался совершенно невозмутимым, выслушав новости, которые принёс полковник. Он, в свою очередь, озадачил офицера приятным известием, как это сделали до него солдаты девятнадцатого взвода конвойной охраны, и тот от неожиданности пришёл в полное замешательство.

– Не стоит так переживать за нас, Иван Николаевич, – спокойно отреагировал на его известие Эрих Крамер. – Я знал, что рано или поздно вы этим кончите…

– Откуда вы могли это знать? – удивлённо и вместе с тем несколько недовольно спросил полковник.

– Я пожилой человек, умудрённый опытом, и кое в чём разбираюсь, – без обиды ответил немец. – Ещё в Германии я понял, кто вы!.. Тем более что мой сын знает о вашей деятельности здесь и посвятил меня в вашу тайну. Прошу не винить его в этом!.. Это я настоял на том, чтобы он подробно рассказал мне о вас и о том, чем вы здесь заняты. Вы через него держали связь с профессором-заключённым и его друзьями, которым вы помогли бежать отсюда и для них достали поддельные документы…То есть я имел в виду не фальшивые документы, а вписанные в них подложные имена и фамилии, – поправился он. – И я вот что подумал: хорошо было бы, если бы вы такой же сопроводительный документ сделали на моего сына… Прошу простить и понять меня правильно, – извинился Эрих Крамер. – А я, в свою очередь, помог бы вам укрыться от преследования в Германии с помощью моих друзей-антифашистов. Они уже один раз помогли вам, и я обещаю, что помогут и во второй…

У Жогова перехватило дыхание: ему и в голову такое не могло прийти.

– Что ж, замысел неплохой… – подавляя в себе приступ восторженного волнения, медленно произнёс он. – В любом случае это облегчает многие проблемы. Я постараюсь что-нибудь предпринять для вас и вашего сына…

Сделать паспорт для Отто Крюгера не составляло особого труда. Пользуясь своим положением, полковник мог заказать пустые бланки паспортов или удостоверений личности в любом отделении НКВД. Время ещё терпело до приезда комиссии, и он решил, не откладывая в долгий ящик, заказать несколько паспортов в Октябрьском отделении НКВД посёлка Ургенч, что находился приблизительно в двухстах километрах от лагеря. Он уже пользовался услугами местных милиционеров, когда оформлял документы на профессора Бородина и его друзей-заключённых.

На следующий день рано утром Жогов позаимствовал у Копытина служебную машину и отправился к уже знакомым ему милиционерам из посёлка Ургенч. По дороге он никак не мог отделаться от мысли: почему его до сих пор не арестовали?.. Ведь следственная комиссия ехала в лагерь, судя по словам Копытина, с беглыми заключёнными, у которых, без сомнения, они провели предварительное дознание. А зная методы допросов, он нисколько не сомневался в том, что следователи выбили из беглых каторжников, – а среди них были запуганные до смерти дети, – все показания, касающиеся его личности и его деятельности в лагере… Вместо того, чтобы по телеграфу отдать распоряжение Копытину о его задержании, начальник оперативного отдела получает приказ встретить следственную комиссию как правительственную и… ни слова больше!.. «Весьма странное обстоятельство, – размышлял он про себя, – бюрократические издержки высокопоставленного начальства?!.. Вполне вероятно… А может быть, им о моей деятельности ещё ничего не известно?» И снова мучительные терзания самых разных мыслей, которые, подобно голодным собакам, разрывали в клочья его сознание. И всё-таки он сделал для себя один принципиальный вывод, что правильно поступил, не покинув в горячке лагерь, тем более что бежать-то ему с Анастасией Ильиничной в общем-то было некуда!.. А тут ему уже поступило два предложения, как можно скрыться от преследования и стать недосягаемым для органов власти. Разумеется, он у местных милиционеров и для себя приобретёт пару чистых паспортов. Благо, что он офицер СМЕРШа и ему не надо объяснять, для чего ему понадобилось столько пустых бланков. Придя к такому заключению, он почувствовал облегчение.

В Ургенче он не стал задерживаться и, как только получил необходимые ему паспорта, сразу вернулся в лагерь. На это у него ушёл весь день… А ещё через три дня он вместе с Копытиным встречал следственную комиссию, которая сопровождала беглых заключённых. Каково же было его удивление, когда он в изуродованных до неузнаваемости от побоев каторжниках узнал профессора Бородина и его друзей по заключению – всех, кому он сделал официальные документы. И никаких детей среди них не было!.. Увидев перед собой полковника, Бородин успел шепнуть ему, что он может быть спокойным, так как ни он, ни его друзья ни слова не проронили о нём и о том, что он для них сделал.

Жогов был, попросту говоря, потрясён: именно те люди, которые, казалось бы, были наиболее защищены от «лишних вопросов» представителей власти, и стали первыми жертвами среди беглых заключённых. А их количество, по его подсчётам, за два с половиной месяца его деятельности приближалось к трёмстам – приблизительно полторы сотни взрослых и столько же детей. И никакого возврата в лагерь из такого большого количества беглых каторжников не было, а попались властям и возвращены те, на которых, по любым соображениям, меньше всего должно падать подозрение в том, что они из мест, «не столь отдалённых»…

Чуть позже, после хлебосольного приёма следственной комиссии, в которую входило четыре человека: два следователя и два их помощника – Жогов узнал истинную причину, почему Бородин и его друзья так быстро попались в руки властей. Оказалось, что злую шутку в этом деле сыграли их самоуверенность в том, что с официальными документами они теперь неуязвимы, а также сердечность и доверительность в отношении к таким же беглым каторжникам, как они сами. Первую версию полковник выслушал от самих следователей, которые, изрядно подвыпив, за столом рассказали об этих, по их словам, прощелыгах… А второй рассказ он услышал от самого Бородина, когда после обильного застолья пришёл к нему в карцер, где профессора и его друзей приказано было содержать до окончания следствия. Грустно улыбнувшись вошедшему полковнику, узник карцера тяжело вздохнул, разведя руки в стороны.

– Вот так вот случилось, Иван Николаевич, – хрипло сказал он, преодолевая боль во всём теле. – Зря вы затратили на нас столько сил. Уж лучше бы помогали другим заключённым… Они, как видно, счастливее и удачливее нас!

– Если бы я сэкономил силы на вас, то вряд ли мне тогда удалось бы помочь другим, – холодно возразил офицер. – Как же так случилось, что вы вновь оказались здесь?!.. Один рассказ о том, как вы попались, я сегодня уже услышал от перепившихся следователей… Что же всё-таки произошло? И почему именно вы попались, а не те, кто без документов? Ведь у них шансов больше влипнуть, чем у вас, но до сих пор пока ещё не слышно о том, чтобы кто-то из них попался!.. – негодуя на сложившиеся обстоятельства, выпалил он.

– Вот у них-то шансов вернуться сюда как раз меньше всего, – в свою очередь возразил Бородин. – И поэтому до сих пор никто даже из детей не попался, не говоря уже о взрослых…

– Почему? – удивлённо уставился на него Жогов.

Немного подумав и опять тяжело вздохнув, профессор начал неторопливо рассказывать:

– Мы, согласно тому, что планировалось вами, вышли из Воющего ущелья и пошли на север, пока не достигли реки, а затем свернули на восток… Двое суток шли так… Потом вышли к селению пустынников-дервишей. У них сейчас около сотни «нашего брата» проживает. Они уже привыкли к тому, что к ним через каждые пару дней прибывают новые беглые, – со свистящей одышкой говорил он, морщась от боли каждые несколько секунд. – Их образ жизни, отшельничество и вера, в которой они пребывают, не позволяют им отказывать в помощи нуждающимся, тем более что среди беглых заключённых есть дети… В общем, они сами ходят в те селения, где ранее размещались эвакуированные семьи, что были привезены из западных областей страны; с территории, где шла война, и просят тех, кто ещё не уехал, приютить у себя детей-беспризорников, потерявших якобы своих родителей во время эвакуации. Смею вас уверить, Иван Николаевич, что им удаётся определить всех детей! – сделал профессор ударение. – Эти пустынники имеют очень редкий и яркий талант обаяния, и их уговорам почти никто не может отказать! Туркменские семьи очень многодетные, и, глядя на них, русские не в силах противиться уговорам пустынных отшельников. К тому же у многих туркменских семей в домах на постое находилось сразу по несколько эвакуированных русских семей… Так что позитивная эпидемия солидарности в здешних местах очень эффективно действует на всех, независимо от национальности. Дай Бог им всем счастья! Детей сразу же принимают в свои семьи, оформляют на них документы, и они становятся полноправными членами их семей и гражданами страны!..

У Жогова из груди вырвался вздох облегчения.

– Со взрослыми заключёнными дело обстоит чуть иначе, но и они, смею вас уверить, определены с помощью тех же пустынников ничуть не хуже, – неторопливо продолжал рассказывать Бородин. – Отшельники хорошо знают почти всех зажиточных туркмен в местных селениях… А каждый такой зажиточный крестьянин помимо бахчи, судя по их словам, имеет своего родственника в милиции либо в государственной администрации посёлка…

– О такой поруке мне известно, – вставил реплику офицер.

– Ну, раз вы это знаете, значит, и остальное вам известно!..

– Не совсем.

– Отшельники договариваются с зажиточными бахчеводами или с другими крестьянами и устраивают каторжников к ним на работу, – стал объяснять Бородин. – Пока они работают в поте лица, хозяева договариваются со своими родственниками из милиции или через кого-нибудь из своих знакомых… там у них это запросто, – махнул рукой профессор, – …чтобы они каторжанам выписали документы. Вы и представить себе не можете, Иван Николаевич, как это безупречно срабатывает! Беглых каторжников отшельники не кормят, те обеспечивают себя своим трудом да вдобавок зарабатывают себе будущую безопасность проживания среди селян. Отработал неделю у такого вот бахчевода – и ты уже полноправный член общества. А на место ушедшего каторжанина сразу же встаёт новоприбывший, и так далее, – с тоской в голосе закончил Бородин.

– Я что-то не слышу, чтобы вы о себе рассказали, – напомнил ему Жогов.

– А что тут рассказывать, Иван Николаевич? – с горечью произнёс профессор. – К свободе надо привыкать постепенно и очень осторожно, а мы… Надо было нам отправляться в побег как все, без документов и без ваших денег! – с ожесточением выпалил он.

– Спокойнее…

– Да уж куда там до спокойствия!.. Теперь нас всех ожидают стенка и пуля в затылок!.. А ведь была возможность избежать всего этого!..

Жогов понимал безысходность положения Бородина. В глазах профессора царила пустота, а лицо, почерневшее от кровоподтёков, стало ещё чернее от нахлынувших на него дурных предчувствий. Он не обращал внимания ни на сырость и изнуряющую жару грязной карцерной камеры, ни на маленьких мушек, облепивших его окровавленное лицо. Полковник услышал, как за дверью камеры раздались шаги часового, который остановился и посмотрел в глазок.

– Прошу меня извинить, товарищ полковник, – раздался приглушенный голос часового, – такая мёртвая тишина в этой камере, что я подумал: не случилось ли чего?

И внезапно после реплики часового нервы профессора сдали окончательно, и он заплакал навзрыд, безудержно.

– Нет, часовой, здесь ничего не случилось… Оставьте нас! – холодной интонацией отправил его Жогов, чтобы тот не видел истерики пожилого человека.

Через несколько минут Бородин успокоился. Всё это время полковник сидел на корточках возле него и размышлял о постигшей судьбе профессора.

– Я им говорил, что нельзя расслабляться, – всхлипывая, вдруг снова заговорил профессор. – А они не послушали меня…

– Кто «они»?

– Они – это все, для кого вы сделали документы и кто сейчас сидит по соседству в двух камерах, ожидая такой же участи, какая уготована мне! – скороговоркой выпалил Бородин. – На те деньги, которыми вы снабдили нас, отшельники купили нам одежду и билеты на поезд от Бухары до Рязани… Никто из нас, конечно, не собирался ехать домой, так как это слишком опасно. Каждый решил, что поедет к близким родственникам, а конечным пунктом нашего продвижения должна была стать Рязань. И всё сначала было хорошо!.. В одном купе!.. Проводники разносят чай!.. Тут тебе, пожалуйста, на заказ завтрак, обед и ужин!.. Всё отлично!.. И тут на тебе!.. – перевёл он дыхание, шлёпнув ладонью себе по бедру. – Откуда только взялись эти два ухаря?!.. Стоят в купейном коридоре два пассажира и курят – по виду точно такие же каторжане, как и мы… Уж категорию бродяги мы-то сразу распознаем, – уточнил профессор. – И Володя Дудко подошёл к ним прикурить… Завязался разговор, оказалось, что они тоже только что освободились из степлага из-под Чимбая… Ну и дёрнул нас чёрт откликнуться на их предложение посидеть и выпить… В общем, нажрались мы, как зюзики, в этот вечер, а утром проснулись – эти гады у нас не только деньги и документы стащили, а ещё и дорожным кумовьям сдали! – в сердцах закончил он.

– Это были не каторжане из Чимбайского степлага, – уныло заметил Жогов. – Точнее, когда-то они ими были, но потом стали помогать дорожно-транспортной милиции вылавливать таких, как вы! Сегодня я узнал это от ваших следователей…

У профессора вырвался из груди тяжёлый судорожный стон. Полковник с состраданием посмотрел на него и, чтобы хоть как-то его успокоить, очень тихо и неуверенно произнёс:

– Я что-нибудь постараюсь придумать…

Профессор никак не отреагировал на его слова: он замкнулся и больше не проронил ни слова…

ГЛАВА 10.

Арест и возврат Бородина с его друзьями очень взволновал не только Жогова, но и Анастасию Ильиничну. С одной стороны, их радовало то обстоятельство, что они молчали и не выдали их следствию. В этом случае приобретение паспортов и поиски путей скрыться становились ненужными. Но, с другой стороны, им никто не мог дать гарантии, что возвращённые в лагерь беглые заключённые смогут долго терпеть истязания и пытки, которым они ежедневно подвергались по приказу следователей. А проводили эти грязные «мероприятия» с ними уже хорошо знакомые полковнику СМЕРШа три бывших солдата, бывшие в фильтрационном пункте Майценеха мародёрами: Тарасов, Авдеев и Шепитько. Жогов, узнавая каждый день о состоянии допрашиваемых заключённых у начальника оперотдела Копытина, неоднократно сожалел о том, что на тот свет он отправил лишь одного из них. Он мучительно думал, как можно облегчить страдания Бородина и его друзей, а также помочь им, но так ничего придумать не мог. Они находились под усиленной охраной часовых, а их физическое состояние было на грани истощения, так что даже будь у них возможность ещё раз бежать, они всё равно не смогли бы этого сделать. Наконец он решил предложить следователям свои услуги для допроса заключённых, объяснив это тем, что у него огромный опыт такой работы с людьми самой волевой выдержки, но, тем не менее, и они раскалывались у него без всякого применения на них физического воздействия. Жогов полагал, что в беседе с Бородиным он, опираясь на подробные детали разговора, на ходу придумает легенду, как профессор и его друзья сбежали из лагеря и приобрели для себя документы и деньги.

Оба следователя, а также Копытин, выслушав его убедительные доводы, согласились с тем, чтобы он проводил допросы. И в это время один из мучителей, проводивших пытки беглых заключённых, пришёл в кабинет начальника оперотдела (им была дана Копытиным возможность перемещаться не только по территории лагеря, но и вне его в сопровождении конвоя) и сообщил неожиданную новость: близкий друг Бородина инженер-гидравлик Дудко покончил с собой самоубийством.

– На собственных кальсонах, гнида, удавился! – ухмыляясь, довольным тоном доложил Тарасов. – Взял, завязал их у себя на шее и руками затянул!..

Жогов, глядя на его ухмыляющуюся физиономию, представил, как это выглядело со стороны… «До какого же состояния они довели его, если он смог убить себя таким способом?!.. – подумал он. – Хотя чему я удивляюсь?..» И тут ему внезапно пришло в голову, что необходимо подсказать Бородину и оставшимся в живых его товарищам, чтобы они всю организацию побега свалили на погибшего Дудко. «Сделать это надо немедленно, пока ещё кто-нибудь из них на себя руки не наложил! – снова подумал он. – И пусть они не сочтут это за кощунство, но другого выхода у них нет, чтобы прекратить над собой пытки и издевательства… А Дудко, уверен, будь он живым, несомненно, понял бы их и ничуть не обиделся…»

– Я думаю, вы не будете возражать, товарищи офицеры, если я немедленно отправлюсь в карцер, чтобы провести допросы, пока оставшиеся в живых не заразились дурным примером и не покончили с собой, – с игривой усмешкой сказал полковник, глядя в упор на офицеров.

– Не возражаем! – последовал почти одновременный ответ всех троих.

Жогов больше не стал задерживаться ни на секунду в кабинете Копытина и сразу же отправился в штрафной лагпункт, где в карцерных камерах содержались наказанные за всякого рода провинности заключённые.

Профессор и его друзья находились в ужасно плачевном состоянии. Без сострадания на них невозможно было смотреть: тело, почти без одежды, у каждого из них напоминало просто большой кусок окровавленного мяса; а лица были вообще настолько распухшими, что узнать в них тех бывших знакомых, которым он когда-то помог бежать, не представлялось возможным. Подавив в себе судорожную волну возбуждения, он по очереди каждому из них разъяснил, для чего он к ним пришёл и что теперь требуется от них, чтобы прекратились над ними истязания. Заключённые были на грани нервного срыва и с радостью приняли предложение Жогова свалить всю вину за подготовку побега на погибшего товарища, понимая, что другого выхода, чтобы спасти свои жизни, у них просто нет. Они смотрели на полковника как на своего спасителя. От постоянных побоев они уже напрочь потеряли способность не только говорить, но и соображать, а их терпение тем временем подходило к концу. Все без исключения согласились с его убедительными доводами, что любой из них, постигни его такая же участь, что и Дудко, обязательно понял бы своих товарищей по несчастью, если бы у него была возможность воскреснуть…Так что ни о каком предательстве погибшего друга речи не шло. Просто так сложились обстоятельства, и по единогласному мнению всех, поддержавших Жогова, не воспользоваться ими было бы полным безумием.

Покидая камеру последнего заключённого, офицер чувствовал небывалое облегчение в душе: ведь теперь появилась слабая надежда на то, что их хотя бы перестанут пытать. От расстрела, конечно, их ничто не спасёт, но уж лучше быстро и легко умереть, чем испытывать тяжелые и мучительные страдания на пути к смерти.

Выйдя в коридор штрафного барака, полковник с удивлением обнаружил, что вместо часового дверь камеры ему открыла двойка овээровцев – бывших мародёров… Они тут же обступили его со всех сторон, и это явилось для него полнейшей неожиданностью. В их глазах светилась циничная усмешка, хотя губы и были плотно сжаты. Жогов почувствовал опасность.

– Где часовой? – словно пушечный выстрел, прогремел его вопрос.

Один из них, Авдеев, жестом показал на входную дверь штрафного барака.

– Он нас охраняет, – без тени страха усмехнулся он. – И будет охранять нас до тех пор, пока мы с тобой, полковник, не поговорим по-честному! – при этом он вывел из-за спины правую руку, в которой держал пистолет полковника. По уставу Жогов не мог войти с оружием в штрафбарак и сдал его на хранение часовому. Был обеденный перерыв, и в помещении находился только он один и никого из солдат, сержантов и офицеров, кроме него, не было, поэтому он сдал оружие часовому, хотя и не имел на это права. Пистолет надлежало сдать в сейф в комнате дежурного офицера и никому другому, но полковник посчитал, что не стоит терять времени на то, чтобы их дожидаться. По его мнению, это был самый подходящий момент для разговора с подследственными заключёнными. Сейчас, глядя на пистолет в руке Авдеева, он почувствовал, как у него на голове зашевелились волосы. «Они убили часового!.. – пронеслось у него в голове. – Но как они могли войти сюда?!» (Позже выяснилось, что часовой ими был просто куплен). И таких служак в лагерях насчитывалось немало: почти каждый второй, а то и больше…

– И о чём же вы хотите со мной поговорить… честно? – стараясь сохранить самообладание, спросил он их.

– У нас нет времени, чтобы разводить словоблудный понос, – ответил из-за спины офицера Тарасов. – Поэтому слушай меня внимательно: мы знаем, что это ты помог этим политбродягам бежать! Инженера Дудко мы задушили после того, как он во всём нам признался…

– Вы отдаёте себе отчёт в том, что вы говорите?!.. И делаете? – стальным тоном отреагировал на их выходку Жогов.

– Отдаём, полковник, – снова прогнусавил у него над ухом Тарасов. – Мы себе всё отдаём!.. А вот ты забываешь, что у тебя рыльце в пушку!.. Да нам ещё и за Майценех надо с тобой рассчитаться!.. Не так ли?!

У Жогова на лбу выступили капли пота, он лихорадочно искал выход из сложившейся смертельно опасной для него ситуации.

– Ваша информированность вам не поможет, – как можно спокойнее сказал он. – Вы сами убрали главного свидетеля, который мог бы подтвердить то, что вы сейчас сказали… Так что вам никто не поверит, и лучше будет, если вы сейчас мне вернёте пистолет: это поможет вам избежать дальнейших неприятностей!

– А вот это видел? – потряс перед его глазами Шипитько листком бумаги.

– Что это?

– Это чистосердечное признание Дудко, которое он написал собственноручно, – усмехнулся зэк. – И под текстом стоит его собственноручная подпись!.. Стоит кумовьям сверить почерк и подпись с теми, что у него находятся в «Личном деле», и твоя вина, полковник, будет доказана!.. Ну, как?.. Будем продолжать дальше разговор? Или нам лучше вернуть тебе пистолет, а вот эту бумажку положить на стол Копытину?..

– Хорошо!.. Чего вы от меня хотите? – спросил Жогов, поняв, что эти прохиндеи сами не заинтересованы раскрывать его тайну начальнику оперативного отдела, на которого, в общем-то, они работали.

У зэков вырвался вздох облегчения; они обмякли и расступились.

– Вот это правильно, полковник, – сказал Авдеев, потирая подбородок дулом пистолета. – Это благоразумно… Ты поможешь нам, а мы, в свою очередь… – он запнулся и, немного помолчав, ядовито усмехнулся, – … поможем тебе остаться незапятнанным!.. От тебя требуется точно такая же помощь, какую ты оказал вот этим политбродягам, – указал он жестом на карцерные камеры. – Достанешь нам документы и поможешь выбраться на свободу… Мы ведь по твоей милости вновь стали каторжанами…

– Почему «вновь»?

– Потому что нам раньше уже довелось кормить вшей, комаров и гнуса в Туруханском лагере, – ответил зэк. – И оттуда мы были отправлены в штрафной батальон, где кровью смыли свою вину, пока ты, гнида, нас вновь… – он не договорил и с ненавистью посмотрел на полковника.

– Теперь понятно, откуда у вас такая практика в издевательствах, – глядя в упор на Авдеева, спокойно сказал Жогов. – Вы и в Майценехе …

– В Майценехе мы уничтожали «волчиц» и их выкормышей! – яростно рявкнул Авдеев, перебив офицера. – Понял, ты?!..

Увидев, как у зэка от возбуждения затряслась нижняя губа, полковник понял, что ему не стоило так беспечно упоминать об этом. Сейчас, находясь в проигрышной ситуации, он должен помнить, что каждое неосторожное движение или слово могло быть для него роковым.

– Хорошо, я помогу вам, – тихо сказал он, стараясь исправить создавшуюся обстановку. – Но не требуйте от меня быстроты: достать документы не так-то просто, на это требуется время…

– Сколько?..

– Может быть, месяц… а может, и два, – добавил он после короткой заминки, подумав, что ему надо во что бы то ни стало тянуть время. «Они сами сделают прокол от нетерпения, а я тем временем подумаю, как выкрутиться из этой щекотливой ситуации, – подумал он. – Ни в коем случае нельзя допускать, чтобы они диктовали мне свою волю…»

– От силы пятнадцать дней, – жёстко процедил сквозь зубы Авдеев. – И ни дня больше…

– Это невозможно!..

– Всё! Разговор окончен! – грубо оборвал его зэк. – Если не хочешь, чтобы вот эта бумага легла на стол главного кума, то ты позаботишься и о себе… и о нас, – с ухмылочкой добавил он.

– Это невозможно, – снова сделал отчаянную попытку Жогов. Ему очень не хотелось отдавать им имеющиеся у него чистые бланки паспортов и добывать для себя новые. – Это невозможно, как вы не понимаете?!.. Ведь надо…

– Всё, сучья гнида! – рявкнул ему в ухо стоявший сзади Тарасов. – Или ты глухой, как тетерев?!..

У полковника от неожиданности и волнения по телу прошла дрожь.

– Ты сейчас, надеюсь, хорошо расслышал, полковник? – усмехаясь, с издёвкой спросил его Авдеев. – Или, может быть, тебе надо рявкнуть в другое ухо для полного равновесия?!.. А?!..

Офицер промолчал.

– Судя по молчанию, вы сейчас хорошо расслышали моего друга, – снова издевательски прогримасничал зэк. – А я для полного «будуара» напомню, что у вас есть только пятнадцать дней и ни часа больше… Пистолет ваш, на всякий случай, побудет у нас: так нам будет спокойнее, – закончил он, пряча его у себя за спиной.

Это явилось ещё одной неожиданностью, от которой Жогов в очередной раз покрылся холодной испариной.

– Подождите, каторжане!.. Так не пойдёт! – выпалил он. – Личное оружие каждого офицера, как и солдат, сдаётся в караульный оружейный склад после окончания наряда…Вы это знаете не хуже меня! Вы меня ставите в безвыходное положение! Меня арестуют!

– Не арестуют, – равнодушным тоном отреагировал Авдеев. – Никто, полковник, тебя не арестует, и мы это хорошо знаем!.. Нам ведь ещё по Майценеху известно, из какой ты службы, и эти басни ты рассказывай кому-нибудь другому… Здешние кумовья дождаться не могут, когда ты уедешь отсюда, чтобы им свободно дышалось, и мы это уже не раз слышали!.. Так что никто тебя не арестует, а про пистолет придумаешь что-нибудь… Не нам тебя этому учить… – и, больше не говоря ни слова, они покинули штрафной барак, оставив полковника в полной безысходности.

Жогов долго не мог двинуться с места: у него было чувство полной подавленности. «А что же дальше?» Этот вопрос сводил его с ума. Оказавшись на улице, он долго не мог согреться, хотя жара стояла невыносимая и солнце, казалось, готово было заживо изжарить кого угодно, кто по халатности или по недоразумению мог выйти из тени помещения на открытую местность. Мозг лихорадочно работал в режиме гигантского электромотора, но на ум ничего не шло, как будто невидимая пелена затмила разум. Никогда ещё он не попадал в такие безвыходные ситуации…

В кабинет Копытина, где его возвращения ожидали следователи, он не пошёл, решив отложить визит к ним до вечера: ему очень не хотелось, чтобы кто-то из них заметил его внутреннее волнение. Сам не зная почему, он, выйдя за территорию лагеря, направился к казармам конвойно-стрелковой охраны. Ноги сами несли его туда. Позже, анализируя эту ситуацию, он пришёл к выводу, что это случилось с ним на уровне подсознания, когда, очутившись в полной безвыходности, он искал спасения и поддержки в мужском коллективе, инстинктивно чувствуя их расположение к себе. Уже в казарме девятнадцатого взвода он понял, что его привело сюда: проблема, которая несколько минут назад казалась ему неразрешимой, была попросту ничтожной…

Зайдя в канцелярию второго дивизиона, он приказал всем офицерам, включая и командира этого дивизиона, покинуть её, а сам обосновавшись в ней, вызвал к себе командира девятнадцатого взвода Корунца и рядового Терентьева – троюродного брата погибшего инженера Дудко. Солдаты понимали, что такой экстренный приход Жогова к ним в казарму и такой вызов их к нему был обусловлен чем-то чрезвычайным.

– Что случилось, Иван Николаевич? – прямо с порога канцелярии, вместо приветствия, спросил Корунец.

– Плохи наши дела, Серёжа… Проходите, садитесь, – сказал полковник, указав им на стулья за столом. Когда они сели напротив него, он продолжил, обратившись к Терентьеву: – Сегодня, Анатолий, эти овээровцы – вы знаете, о ком я говорю, – убили твоего брата – инженера Дудко. Они задушили его в камере его же брюками…

У Терентьева от такого известия на лбу вздулись вены, и он покраснел.