Текст книги "Волчьи выродки"

Жогов, чтобы не созерцать этот чудовищный пир трёх людоедов, отвернулся в сторону и, закрыв глаза, снова поймал себя на мысли о каре Всевышнего, который через детей наказывает старших руководителей лагеря, убивших огромное количество заключённых самых разных возрастов. И теперь для них начался обратный отсчёт, несущий им наказание через смерть самых дорогих и близких им людей… Недоеденные останки девочки зэки не стали выкидывать, а со свойственными им усмешками и циничными прибаутками предложили их пленникам, но те, разумеется, отказались.

Полковника и женщину от тошноты выворачивало наизнанку, и если бы в их желудках была хоть какая-то пища, то их наверняка бы вырвало. К счастью, скоро жуткие часы завтрака бандитов закончились и началось дневное бдение: снова зэки по очереди отдыхали и сторожили пленников. Солнце палило нещадно, от жары пересыхало не только в горле, но выгорали все внутренности. От жажды, казалось, можно было сойти с ума. Пару раз удалось выпросить по глотку воды – и всё!.. Головокружение от голода и жажды достигло такого пика, что в голове стоял шум, а перед глазами всё плыло, как у беспробудно запившего алкоголика. Ближе к вечеру началась лихорадочная дрожь: несмотря на испепеляющую жару, организм от отсутствия пищи замерзал и дрожал мелким ознобом. Кому хоть раз доводилось испытывать голод, тот знает эти ощущения.

Жогов, чтобы отвлечь свои мысли от неустанно просящего пищи желудка, постоянно твердил про себя только одно: чтобы начались ветер и песчаная буря. Но, как назло, погода стояла тихая и безветренная, а на небе не было ни облачка…

В третью ночь повторилось всё то же самое, что и в первые две: так же молча шли в южном направлении и только изредка останавливались на отдых. Полковник никогда не представлял себе, что человек может быть таким выносливым. Он и Сашко были без пищи уже третьи сутки, а продолжали идти, хотя и валились с ног от усталости. Ещё больше его восхищала стойкость одиннадцатилетнего ребёнка, который в борьбе за жизнь терпеливо переносил все невзгоды и при этом ни разу не застонал и не пожаловался на то, что ему трудно и постоянно хочется есть и пить. На третье утро зэки убили и её. Авдеев по этому поводу злорадствовал, что не удалось девчонке побыть долгожительницей: видать, не судьба ей!..

На этот раз Жогову показалось, что он сходит с ума. Зэки вели себя разгульно: смеялись, грубо шутили, отпускали колкости в адрес своих жертв, предлагали пленникам попробовать человечинки и всё в этом духе… Зажмурившись, он долго лежал на песке. Сколько? Он и сам не знал и не подсчитывал: у него не было такой возможности. Может быть, прошёл час, два… а может, и больше… Открыл он глаза, когда к нему кто-то подошёл вплотную и встал у его головы. Посмотрев вверх над собой, он увидел Анастасию Ильиничну с обезумевшим взглядом и перекошенным от ужаса лицом. Она что-то жевала, а в её правой руке был зажат кусок мяса.

– Иван Николаевич… Иван… Николаевич… – слабым, срывающимся голосом шептала она, – я её…

Она разжала ладонь правой руки и протянула её офицеру. Жогов не помнил, как вскочил на ноги. Глядя на женщину, он понял, что она на грани сумасшествия. Его бросало то в холод, то в жар, и, сам того не желая, он попятился назад, а женщина шла за ним с вытянутой рукой и повторяла, как заклинание, одну фразу:

– Я… её съела!.. Я… её… съела!..

Всю оставшуюся жизнь эти слова преследовали его и гулким эхом колокольного звона и отдавались в голове обо всех павших во времена ГУЛАГа, не давая спать в минуты горьких воспоминаний.

Женщина успокоилась не сразу, впрочем, точно так же, как и Жогов. Видя, что офицер пятится от неё, она подошла к ведру и, присев на корточки, стала есть, продолжая твердить одну и ту же фразу. Зэки смотрели на неё с издёвкой и отпускали злобные шутки, не стесняясь в выражениях… Чтобы не видать и не слышать их, полковник сел на песок спиной к ним и, положив на подтянутые к груди колени голову, охватил её руками. И опять очень долгое время он находился в такой позе, пока тупая боль не пронзила спину. Поднявшись на ноги, он подошёл к вещмешку, которым укрывался от солнца, и вдруг увидел, что Шипитько, охранявший их, а также двух своих дружков, дремлет. Жогов застыл в полной растерянности на месте. Он так долго ждал удобного момента для побега и спасения своих собратьев по несчастью, что сейчас, когда подвернулся подходящий случай, он не знал, как поступить. Девочек уже не было в живых, осталась только Сашко, а он уже ослаб от голода настолько, что у него не было сил для того, чтобы напасть на кого-нибудь из зэков и завладеть их оружием. К тому же не было гарантий, что Шипитько не услышит шуршащие по песку, приближающиеся к нему шаги, и не проснётся. Нет, он не мог рисковать… И окликнуть Анастасию Ильиничну, лежавшую возле ведра, он тоже не мог: опасно, могут услышать! И тогда все проснутся… Повинуясь какому-то внутреннему порыву, Жогов попятился назад, не сводя своего взгляда с зэков.

Удалившись на приличное расстояние шагов в тридцать, он развернулся и, не чувствуя под собой ног, бросился бежать по склону бархана, стараясь как можно быстрее скрыться за его гребнем. Позади никто его не окликнул и не выстрелил ему вслед. Он бежал до тех пор, пока полностью не выбился из сил. Но даже и тогда он продолжал удаляться от возможной смерти, упав на четвереньки. Велика сила инстинкта самосохранения жизни, тем более когда страху позволишь овладеть собой. А он, как известно, не имеет границ…

Когда офицер СМЕРШа и на четвереньках уже не в силах был передвигаться, он стал ползти. И так он двигался до самого вечера, то вставая, то падая, повторяя и чередуя свои движения только для того, чтобы подальше уйти от опасности и спасти свою жизнь. Он остановился, когда сумерки сменились непроглядной темнотой ночи.

Отлежавшись и отдышавшись, он поднялся на ноги и огляделся: тишина и прохлада. Никакой погони и никаких преследователей. Первым всплеском его эмоций было неудержимое ликование. Ему не верилось, что теперь он вне опасности. «Неужели мне удалось спастись?! – с восторгом думал он. – Неужели смерть осталась позади?!..» Как ему показалось, он и на войне не испытывал такого страха, какого натерпелся, будучи пленником зэков. «Там, на войне, я был среди врагов, и они воспринимались как должное, – проносилось у него в голове. – А здесь, вроде, как свои, и поэтому страшно!» Ему хотелось кричать и смеяться, как неожиданно откуда-то издалека до его сознания донёсся голос: «А ведь ты, Жогов, трус!»

– Что это?! – выпалил он вслух, озираясь по сторонам.

Панический страх снова сковал его своими цепями, а голос продолжал твердить: «Да, полковник, ты трус!.. Ты испугался и бросил женщину, которая верила тебе до последнего и не бросила даже в самую трудную минуту… Ты трус и мразь!.. И нет тебе прощения!»

– Нет-нет, я тебя не слышу! – прошептал он, отвечая своему внутреннему голосу. – Это ты не со мной говоришь!

Слабость, охватившая его суставы, заставила его опуститься на колени, и, подняв голову, он устремил свой взгляд в звёздное небо. Впервые за свою недолгую жизнь он, стоя перед бесконечной Вселенной, произнёс: «Господи, прости меня!..» И слёзы, хлынувшие у него из глаз, застелили его взор туманной пеленой. Он катался по земле, бился о неё, кричал безумным голосом, не обращая внимания на то, что его могли услышать те, от кого он в страхе бежал… Он был подавлен: Герой войны совершил поступок, на который могло сподобиться только ничтожество! «Пусть даже она сошла с ума, ты не имел права так поступать, – точил его изнутри голос рассудка. – Ведь в самый опасный момент она не оставила тебя и пошла с тобой, а ты предал её, как дешёвая мразь!» Ему уже не хотелось жить… Всю оставшуюся жизнь он никогда не простит себе этого малодушия, и ощущение собственного ничтожества, несмотря на былые заслуги, никогда не покинет его. Да, велик мир, но человеку свойственна спесь индивидуума, которой наградила его природа, и от этого его амбиции вырастают до беспредельно космических… И только попадая в экстремальные условия, он проверяется на выдержку.

На войне Жогов работал в тылу врага, и можно сказать, что по его пятам всё время шла «дряхлая старуха с косой». Он добывал ценные сведения, захватывал в плен высокопоставленных генералов немецких штабов, за что и был награждён Звёздой Героя. Но это была война, где ожидание смерти постоянно, и ты всегда к ней готов. А настоящее дыхание «кривой старухи с косой», как это обычно бывает, приходит в самый неожиданный момент, когда к ней никто не готов. И стоя лицом к лицу со смертью, этой добросовестной служительницей Вселенной, человек только тогда понимает, насколько он мелок, тщедушен и ничтожен в этом бесконечном Мире!.. Иметь стальную выдержку и огромное мужество – это моральная задача, для решения которой нет определённых формул, но решать и доказывать её надо каждый день на протяжении всей жизни! И полковник это уяснил для себя железно!..

Он лежал посреди огромной пустыни под звёздным небом и казался себе маленькой песчинкой, которая безвольно подчиняется ветру перемен и не может противостоять очень великой внешней силе.

Из раздумий его вывела внезапно появившаяся над ним странная физиономия, вытянутая, мерзкая, с длинным раздвоенным языком, который, появившись изо рта, мгновенно исчез, слегка коснувшись его лба. Жогов подскочил и встал на ноги, будто под ним загорелась земля. Он увидел огромного варана, изучающего воздух и обстановку вокруг себя с помощью своего языка. Рептилия, по-видимому, чувствовала себя хозяйкой положения и важной, извивающейся походкой косолапого увальня наступала на него. «Ну, уж нет, – подумал полковник, – хоть я и убежал от смерти, как последний…но глупо умирать я всё равно не собираюсь!.. Не знаю, ядовитая эта гадина или нет, но вид у неё довольно-таки устрашающий!.. Лучше будет, если я обойду её стороной и продолжу свой путь!» И он двинулся дальше, а из головы всё не выходила Анастасия Ильинична и три зэка, бывших мародёров Майценеха, ставших к тому же людоедами. Позже, на одной из пересылок, он услышит от одного заключённого, в прошлом солдата-пограничника, как на его заставе были застрелены три беглых вооружённых зэка, желавших перейти границу и уйти в Иран… Жогову оставалось только гадать, были ли это Авдеев, Шепитько и Тарасов – его «крестники» по Майценеху, или это были совсем другие заключённые… Однако для него было очевидно совсем другое: он никогда в своей жизни больше не видел Анастасию Ильиничну. Вероятно, что её кости покоятся где-то в безбрежных просторах Каракумской пустыни, а может… Всё осталось покрыто непроглядной завесой тайны, и лишь одному Богу известно, какая судьба её постигла…

**** **** ****

Ночь подходила к концу, на востоке слабо забрезжила заря, но беглец не думал останавливаться и продолжал двигаться на север, ориентируясь по звёздному небу. Его движения были механическими, как у часов. Он очень боялся остановиться даже на секунду, потому что отдых мог ослабить его волю, и тогда он не смог бы идти дальше… Ничто не могло его остановить: ни усталость, ни голод, ни пустынные мухи, которые в предрассветной прохладе люто осаждали его со всех сторон, причиняя своими укусами неимоверные мучения.

Постепенно стал подниматься ветер, вздымая в воздух мириады песчинок, которые больно били по лицу и глазам, вызывая слезоточивость. Ходьба ещё более затруднилась, головокружение от голода усилилось, и Жогов с отчаянием подумал о том, что ему не удастся добраться до людей и придётся сгинуть в песках, где его задует суховеем и он будет похоронен под гигантскими волнами барханов. Перед глазами уже стали появляться миражи селений, но полковник отмахивался от них, зная, что по времени он не мог ещё достигнуть ни одного населённого пункта. И действительно, галлюцинации рассеивались, как только он подходил ближе к мнимому посёлку. Часто эти явления приобретали иной характер: дома селений неожиданно превращались в караваны верблюдов или колонну машин. И в этом случае Жогов терялся во времени и пространстве и звал на помощь, просил остановиться и подождать его, причитая: «Братцы, остановитесь!.. Вот же он, я!.. Неужели вы не видите?!.. Я прошу вас: остановитесь!» И так он звал беззвучным голосом до тех пор, пока видения не растворялись в его слезах… Совсем отчаявшись, он перестал звать на помощь, как вдруг один из миражей не исчез, а, напротив, с приближением к нему становился всё более отчётливым. А ещё спустя немного времени Жогов смог прикоснуться руками к своей иллюзии: ею оказалась колонна брошенных в пустыне грузовых машин. Их насчитывалось шесть. С какого времени они находились здесь, и кто их покинул и почему, для него так и осталось загадкой. Все шесть машин внешне выглядели исправно, и стояли они вереницей одна за другой… Полковник из последних сил приступил к их осмотру в надежде найти что-нибудь съестное. И ему повезло: под водительскими сиденьями двух из них он нашёл три буханки хлеба. Вообще-то хлебом их едва ли можно было назвать: они настолько высохли, что больше походили на кирпичи, но это огорчило его меньше всего. Он разыскал инструменты и с помощью молотка разбил одну буханку на мелкие части, затем принялся есть маленькие кусочки сухарей. Неимоверно хотелось пить, но бывшие хозяева автоколонны не оставили ни одной фляжки с водой. И тогда Жогов, вспомнив, как на фронте, в тылу фашистов, ему неоднократно приходилось сливать воду из радиаторов подбитых танков и машин, чтобы утолить жажду, начал осмотр автомобильных радиаторов. На его счастье, почти во всех оставалась вода. Отыскав ведро в одной из машин (видимо, оно было из-под бензина), он из сливного крана наполнил его ржавой и вонючей водой. Но какое было наслаждение пить даже её!

Утолив немного жажду и почувствовав прилив сил, Жогов приступил к более тщательному осмотру машин: ни на одной из них не оказалось аккумулятора, и все бензобаки были пусты, из чего он сделал вывод, что, видимо, люди, чтобы добраться до места назначения, слили остатки горючего из всех машин в одну, а аккумуляторы не оставили по причине водительской предусмотрительности. В кузове одного из грузовиков под большим брезентовым тентом он нашёл топор и канистру, и то и другое он забрал с собой: в канистру слил из радиаторов воду, а топор приспособил у себя за поясом, чтобы в случае непредвиденной опасности можно было им защититься. Теперь он почувствовал себя более уверенно с таким оружием, тем более что в бардачке одной из машин обнаружил большой нож, свечи и спички. Всё это он завернул в кусок брезента, куда уже упаковал найденные ранее буханки высохшего хлеба. Удовлетворившись осмотром и находками, Жогов решил прилечь в кузове одной из машин – благо, что все они имели брезентовое покрытие и тень была обеспечена. Разлёгшись на полу кузова поудобнее и положив под голову канистру с водой, он только сейчас по-настоящему почувствовал, как ноет всё тело от усталости, как во всех суставах тупая боль подёргивает мышцами. Но приятная истома от ощущения отдыха всё-таки сделала своё дело, и он незаметно для себя провалился в сон…

Открыв глаза, беглец не сразу сообразил, где находится: непроглядная тьма, а ветер, начавшийся ещё под утро, продолжал свою заунывную песню и занудно трепал брезентовое покрытие кузова грузовика. Стояла глубокая ночь. Осмотревшись по сторонам, полковник вспомнил минувшие события и как он очутился в этом безопасном месте. Осторожно выглянув из кузова, он спрыгнул на землю и, ещё раз оглядевшись, понял, что бояться ему нечего. Достав из брезентового свёртка несколько сухарей, Жогов с удовольствием их сгрыз, запив водой из канистры. Если не считать горьких воспоминаний о его позорном побеге, то чувствовал он себя просто великолепно. Отдых придал лёгкость всему телу и поднял бодрость духа. Окинув взглядом небо, на котором по-прежнему не было ни единого облачка, он решил не задерживаться больше ни на минуту у покинутой, но очень гостеприимной колонны машин, и продолжил свой путь…

Отчаяние пришло к нему, когда к концу подходили третьи сутки его путешествия. Он понял, что заблудился в этом огромном пространстве безбрежной пустыни. Хлеба не осталось, воды тоже, а сил, чтобы идти дальше, – тем более… Кожа, ставшая на ветру сухой и выжженной солнцем, потрескалась. И лицо, и руки покрылись нарывами, что вызывало неимоверную боль и доводило его до исступления. С горечью ему приходилось осознавать, что он погибнет среди этих бескрайних песков.

На исходе третьих суток своей попытки возвращения к людям он понял, что не может встать и идти: ведь он, в сущности, провёл уже неделю на голодной диете. Силы окончательно покинули его, и он беспомощно лежал в лощине среди барханов, устремив свой взгляд в мерцающее звёздами небо. Внезапно огромная тёмная тень заслонила сверкающий небосклон, и у него мелькнула мысль, что вот и пришёл конец. Вокруг раздавались голоса невидимых существ, а на губы лилась прохладная живительная влага, наполняя его неописуемым блаженством. «Какие, однако, удивительно прекрасные ощущения приносит смерть! – проносилось у него в голове. – Оказывается, она не настолько страшна, как себе её представляют многие… И в ней есть своя прелесть!» И тут его осенило, что это далеко не смерть заслонила от него небо своей чёрной тенью и наполняет его рот живительной влагой, а самый обычный человек, взявшийся невесть откуда. Почувствовав прилив сил, он приподнялся на локтях и осмотрелся вокруг себя. Перед ним стояли пять человек в солдатской форме: это была одна из поисковых групп, посланная на розыски бежавших зэков. Слёзы радости уже не выступили на его глазах, так как организм давно был на грани полного истощения от обезвоживания. Он только слабо улыбнулся, потому что и голосовые связки потеряли способность издавать звуки. «И всё-таки мне повезло! – мелькнула у него последняя мысль перед тем, как он потерял сознание. – Я остался жив!»

**** **** ****

Очнулся Жогов в тёмном, мрачном помещении, где он лежал на земляном полу. Прямо в глаза светила тусклая лампочка сквозь маленькую решётку в стене над дверью. «Я в камере – одиночке! – тут же понял он. – Но как я здесь оказался?!» Оглядевшись, он увидел справа от себя, на приделанном к стене столике, алюминиевую кружку с куском хлеба на ней. Рядом стояла такая же алюминиевая чашка, из которой торчала ложка. «Не забыли оставить поесть», – вытеснила вторая мысль первую, и, приложив все усилия, он поднялся с земли, подошёл к столику и начал есть. С каждым сделанным глотком пусть даже отвратительной баланды по телу растекалась жгучая энергия, согревающая тело. Туман от головокружения постепенно вытеснялся чёткой последовательностью мыслей. Вспомнив всё происшедшее до того, как он потерял сознания, полковник пришёл к выводу, что за это время произошло что-то ещё из ряда вон выходящее, что его содержат в камере-одиночке штрафного барака. Тут он боковым зрением заметил, что на плечах его кителя сорваны погоны. «Охо-хо!.. Это уже серьёзно! – словно выстрел, прозвучало у него в голове. – Что же могло случиться, что ко мне проявили такую немилость?!» Вместо ответа на его мысленный вопрос дверь с лязгом раскрылась, и в камеру вошёл Копытин в сопровождении Еремеева и группы оперативников. Выражение их лиц не предвещало ничего хорошего, но Жогов в силу своей физической слабости остался спокойным при появлении группы офицеров и продолжал допивать воду из алюминиевой кружки. Окинув их взглядом, он увидел, что среди них находится избитый до неузнаваемости Эрих Крамер. Старик едва держался на ногах и представлял собой жалкое зрелище.

– Ну что, волк, ты думал, что тебе всегда удастся ходить оборотнем?! – трясясь всем телом, прорычал Копытин. – Встать смирно, когда с тобой разговаривают!..

Но Жогов никак не отреагировал на приказ подполковника и продолжал равнодушно подпирать стенку плечом, допивая воду из кружки. Ему стало ясно, что они узнали о его оборотной стороне профессиональной деятельности, иначе не посадили бы ослабевшего под арест и не сорвали бы с него погоны. Но сдаваться он не собирался, хотя ещё ровным счётом ничего не знал о том, что известно офицерам-оперативникам.

– Это я могу приказать вам, чтобы вы тянулись передо мной по стойке «смирно», – чуть слышно прошептал он из-за отсутствия сил. – И потрудитесь объяснить, что произошло в моё отсутствие?.. Почему вы держите меня здесь?.. Почему с меня сорваны погоны?.. Вы вообще представляете, что ожидает вас, если моему начальству станет известно, что вы держите меня под арестом?!..

– Представляем! – во всё горло рявкнул Копытин и, стремглав подскочив к полковнику, ударил его в лицо кулаком. Лёгкий, как пушинка, Жогов оторвался от пола и, пролетев в угол камеры, упал на земляной пол. – Мы всё представляем! – орал начальник оперативного отдела, продолжая избивать ногами лежавшего на полу без сознания арестованного. – Мы не только представляем, но и многое знаем!.. Очень многое!.. А твоё начальство скоро будет здесь и спросит с тебя!.. За очень-очень многое спросит!.. – так он приговаривал, пока окончательно не выдохся.

Начальник лагеря Еремеев и остальные офицеры равнодушно взирали на действия Копытина. Когда наконец Жогов вновь пришёл в себя, то к нему подвели Эриха Крамера, и начальник оперативного отдела, задыхаясь от ярости, показал на него.

– Сейчас, Жогов, с тобой была проведена небольшая профилактика, – сказал он. – Нам всё известно, и если не хочешь быть похожим на этого изуродованного фашиста, то посиди и подумай, как лучше чистосердечно во всём признаться!.. Понял?!

«Вот это, кажется, и в самом деле конец!» – донёсся до сознания голос его рассудка. Он не смотрел на своего истязателя, а думал над тем, как Копытин с ним поступил: «Рано порадовался я своему спасению!.. Не подох в пустыне с голоду, так здесь забьют до смерти!.. Эх, знать бы, что они там про меня знают!» Но неизвестность заставляла только думать и догадываться, что известно высшим начальникам лагеря. Напоследок, перед тем как покинуть камеру Копытин угрожающе бросил Жогову:

– А за наших детей ты, волк, будешь умирать мучительной смертью! По твоей милости у меня жена сошла с ума!.. Так что готовься к дыбе!..

Дверь камеры с лязгом закрылась, и шаги офицеров стихли в коридоре штрафного барака. Воцарилась тишина, а в голове узника с методичностью треснувшей пластинки повторялись последние слова Копытина. Почти двое суток его никто не беспокоил, а только четыре раза в день приносили еду и воду, из чего он сделал вывод, что делается это для того, чтобы он немного восстановил силы. Жогов немного удивился такому обстоятельству, потому что обычно арестованных кормят три раза в день… «Значит, они всё-таки боятся за мою жизнь, – понял он. – И что же всё-таки повлияло на них, что они взяли меня под арест и готовят к пыткам?!» Мысль о том, что о нём мог рассказать Эрих Крамер, полковник отбросил сразу, так как он справедливо полагал, что антифашист прошёл Майценех и ему уже не страшны не только пытки, но и сам дьявол.

Ответ он получил, когда к окончанию вторых суток его пребывания в одиночке за ним пришла конвойная охрана и проводила на допрос к Копытину. Помимо начальника оперативного отдела, в его кабинете находилось ещё несколько офицеров из оперативной и режимной служб. Они с ненавистью смотрели на Жогова, когда тот переступил порог кабинета. Стул ему никто не предложил, а Копытин начал допрос с очень прямого и резкого вопроса:

– Где наши дети, гад? – прорычал он.

– Они погибли, – еле слышно ответил полковник, так как силы полностью ещё не вернулись к нему. – И я не гад…

– Точнее… – не обратил внимания тот на его попытку возразить.

– Их убили три ваших любимца из отдела внутреннего распорядка: Авдеев, Тарасов и Шипитько, – обретая дух, по-военному сказал Жогов. – Хорошо было бы, если бы вы их нашли, поймали и допросили…а не арестовывали меня, подозревая чёрт знает в чём!..

Копытин побледнел и стал белым, как свежевыпавший снег. Его лицо исказилось от злости, и он едва сдержался, чтобы не броситься на арестованного.

– Нет, вы только посмотрите на него!.. – сжав кулаки, захрипел он. – Эта гадина ещё совсем недавно насиловала заключённых девочек, и я закрыл глаза на это!.. Тебя надо было вместе с той, которую ты прятал, четвертовать!..

– Вы несёте ахинею, подполковник, – усмехнулся Жогов. – Никого я не насиловал и не прятал…

– Да за тобой же следили!.. – заорал во всё горло Копытин. – О каждом твоём шаге мне докладывали с того самого момента, как ты пожаловал сюда!.. Или ты думаешь, что если мы не из отдела СМЕРШа, то у нас нет оперативной смекалки и нас можно водить за нос?!.. Зануда и Терех видели тебя!..

– Всё в точности до наоборот, подполковник, – возразил Жогов. – Это Терех с Занудой насиловали детей, за что, наверное, и поплатились своими жизнями…

– Ага!.. Значит, ты знал об их пристрастиях, – словно баран, упрямствовал Копытин. – Так это, наверное, ты их… А где Авдеев, Тарасов и Шипитько? – вдруг переключился он на другой вопрос.

– Не знаю, – пожал плечами арестованный. – Я убежал от них… И вообще я не понимаю, Василий Фёдорович, что это за обвинения в мой адрес?.. Может быть, прежде чем допрашивать меня, вы объясните мне, что же всё-таки произошло и в чём мой смертный грех? Кстати, я требую, чтобы вы известили моё начальство о моём аресте и не занимались произволом!

– Твоё начальство давно извещено о твоём аресте и уже находится на пути сюда, – задыхался от злобы Копытин. – А твой смертный грех… Ну что же, изволь, послушай!.. – он перевёл дыхание. – Женщины, которых ты вместе с тройкой зэков держал в общежитии в страхе под угрозой расстрела рассказали нам, как у вас шёл какой-то разговор о вашем с ними договоре, который зэки решили пересмотреть… Это первое! – загнул он мизинец на левой руке. – Второе… – он достал из ящика стола три небольших листа бумаги и потряс ими. – Это записки, сделанные вашей рукой: одна – это обращение к нам с требованием предоставить тебе и зэкам свободный выход из лагеря; вторая – это записка, которую ты вставил в рот младшему сыну Еремеева, где говорится, чтобы мы прекратили за вами преследование… Тоже мне, мудрец из СМЕРШа, не мог заставить кого-нибудь из зэков их написать! – сыронизировал Копытин. – Я таких умников не то что к разведке, к своему отделу на пушечный выстрел не подпустил бы!.. Звёзду Героя, небось, таким же обманом себе заслужил?!..

– Ты её не трогай, подполковник…

– Отсюда напрашивается вывод, – снова не обратил внимания на его слабый шёпот Копытин, – что ты, пользуясь своим положением, вызвал к себе в общежитие трёх заключённых: Авдеева, Тарасова и Шипитько. Там помог им обезоружить и убить конвоиров, ну, а дальше всё по порядку… Ты, гадина, здесь не выявлением бывших абверовских шпионов занимался, а вербовкой. Ты иностранный резидент и приехал сюда с немцем, чтобы из зэков, продавших родину и ставших врагами народа, завербовать как можно больше для себя людей, которые впоследствии работали бы на тебя!.. И малолетних детей ты насиловал с таким же пристрастием!..

– Вы в своём уме?! – не выдержал Жогов. – Вы что несёте?!..

– Мне приказано не трогать тебя, и радуйся этому, иначе я показал бы тебе, в каком я уме! – словно змея, прошипел Копытин. – Тебя будут допрашивать люди из спецслужбы твоего отдела, но до их приезда я всё-таки постараюсь из тебя выбить признание, потому что вот от этого тебе не отвертеться, – он достал из ящика стола ещё лист бумаги. – Это признание, подписанное Дудко, который, как я полагаю, не сам покончил с собой, а ты его убил руками перевербованных тобой трёх зэков из отдела внутреннего распорядка, которые с большим усердием раньше служили мне… Что?.. Почувствовали, что вам близится конец, и решили бежать? Теперь я понимаю, почему ты проявлял такую активность, чтобы не следователи, а ты вёл допросы у беглых заключённых… И никакой ты не разведчик, иначе уничтожил бы такой документ сразу!.. У тебя даже на это ума не хватило!.. Что побледнел?!.. Не ожидал?!..

Жогов и в самом деле почувствовал, как от лица отхлынула кровь. Он и вправду не ожидал, что ему в нос ткнут этой предсмертной запиской истерзанного пытками инженера. Не дооценил он коварства зэков.

– Ты, гадина, обронил эту бумажку, когда драпал отсюда! – Копытин ответил на его немой вопрос, который он задал сам себе: откуда могла появиться эта «петиция» в его руках. – Ты её в общежитии обронил!..

Воцарилась пауза. Они некоторое время смотрели друг другу в глаза. Полковник, зная твердолобость подобных оперативников, чувствовал безысходность.

– Ты дурак, подполковник, – устало вздохнул он.

– Что?! – взревел Копытин. Дальше его реакция была мгновенной: подскочив к Жогову, он стал его яростно избивать. На этот раз офицеры, находившиеся в комнате, оттащили его от арестованного. Полковнику помогли подняться с пола и усадили на стул. Вытерев кровь с лица рукавом кителя, он с тем же усталым вздохом сказал:

– Надо быть полным кретином, подполковник, чтобы нести такую ахинею, какую несёте вы…

При этих словах Копытин опять дёрнулся вперёд, но от порыва его снова удержали офицеры.

– Тогда заткните пасть этой мрази! – перешёл на визг начальник оперативного отдела, но Жогова никто не остановил, и он продолжал, не меняя интонации:

– Вы связали в логическую цепочку все факты, которые абсолютно разные по своей сути и друг к другу не имеют никакого отношения. На это нужен большой талант фантазёра, а не оперативная смекалка. Ну, при чём тут насилие детей и вербовка?.. Я знаю, что человеку с порочной логикой, как у вас, трудно будет что-то доказать, но я попробую рассказать, как всё было на самом деле… Те детали, которые мне неизвестны и я о них знаю только предположительно, я буду прямо о них говорить, чтобы вы не цеплялись за слова… Итак, – он набрал в лёгкие воздуха, протяжно вздохнул и, не торопясь, заговорил: – Вот это «чистосердечное» признание Дудко, которое вы держите в руках, подполковник, выбито из заключённого с целью моего шантажа. Кстати сказать, я не совсем уверен, что овээровцы действовали не по вашему указанию… Товарищи офицеры, как вы думаете: может ли подследственный сделать чистосердечное признание, в котором он указывает причастность следователя к своему преступлению? – обратился Жогов к присутствующим в кабинете офицерам.

– Это отдаёт идиотизмом…– раздался голос.

– Ничего невозможного нет! – сразу же жестко запротестовал другой офицер.