Текст книги "Волчьи выродки"

Немец испуганно замотал головой.

– Я полковник из спецподразделения по борьбе со шпионажем! Надеюсь, мне не надо тебе объяснять значение слова «шпион»?!

Отто Крюгер опять отрицательно мотнул головой.

– Прекрасно… Где научился русскому языку?

– Здесь, в лагере, – пролепетал заключённый.

– Мне нужна вся информация, касающаяся вербовки предателей из нашего местного населения в ту бытность, когда ты служил в войсковой разведке армии Паулюса.

– Но я уже всё рассказал… Меня об этом спрашивали ещё на допросах в 1943 году, когда я попал в плен, – пояснил пленный. – И я всё рассказал, что мне было известно…

– Нет, не всё! – повысил голос Жогов, беря его, что называется, на психологический «выстрел». – Мне стало известно, что не всё!.. И вот поэтому пришлось ехать сюда, в это гнилое место, чтобы тебя, сволочь, снова допросить!..

Страх, казалось, парализовал немца. Он стоял молча, хватая ртом воздух, а его мысли пребывали в полном смятении. Отец, не понимая, о чём идёт речь, но видя состояние сына после строгого к нему обращения офицера, ещё раз попросил его быть откровенным.

– Но… я клянусь… я всё рассказал, – захлёбываясь от приступа страха, выдавливал из себя обрывки фраз Отто Крюгер.

Видя, что его состояние приблизилось к точке полной психической подавленности, которого и добивался полковник, он сменил интонацию.

– А как случилось, что ты ещё до сих пор жив? – спросил он самой что ни на есть беспечной интонацией, какой обычно может обратиться только друг.

– Так… это… я же был разведчиком… В войсковых операциях не участвовал, в карательных тоже… Никого не убивал, не расстреливал… – продолжал отвечать он дрожащим голосом. – Поэтому меня не приговорили к содержанию в роте штрафного лагпункта.

– И много здесь таких, как ты?

– Нет… почти никого уже не осталось…

– Да-а! От твоей прежней арийской выправки остались одни лишь воспоминания, – с усмешкой сказал Жогов, разглядывая трясущуюся фигуру бывшего немецкого разведчика, одетого в какие-то лохмотья. – Ну что, Ганс? Спела вам залпом наша русская «Катюша» заупокойную песню?!.. Захочешь, сволочь, ещё раз воевать против нас?!

Отто Крюгер с ужасом посмотрел на Жогова и яростно замотал головой.

– Вот так-то, гад! – продолжал психологическое давление полковник. – Жить хочешь?!.. Выбраться отсюда и уехать с отцом хочешь?!..

Трясущаяся по горизонтали голова сменила направление на вертикальное и стала двигаться ещё интенсивнее, чем прежде.

– Я попрошу оставить нас, – обратился полковник ко всем присутствующим. – Мне надо поговорить с ним один на один…

Оставшись с немцем наедине, он смягчил интонацию.

– Ну, вот что, Отто, давай рассказывай, какая здесь жизнь… И перестань трястись! Я ничего тебе не сделаю, если будешь вести себя хорошо…

– О чём рассказывать? – искренне не понял обращённого к нему вопроса Крюгер, так как он полагал, что всё и так видно…

– Обо всём, – бесстрастно сказал офицер. – Как вас кормят здесь?.. Кто и где работает?.. Я имею в виду распределение работы по каждому лагпункту, – пояснил он свой вопрос. – Как к вам относится охрана и кто, по твоему разумению, представляет собой наибольшую для вас опасность со стороны администрации лагеря?.. В общем, обо всём, – заключил он. – И по порядку…

Отто Крюгер на мгновение задумался, а затем, с трудом подбирая слова, стал говорить:

– Кормят нас здесь очень плохо. Из военнопленных от голода уже погибло две третьих… Кто, по счастливой случайности, смог устроиться, как я, к какому-нибудь начальнику на лагерный объект (мы их здесь называем административными объектами), – уточнил он формулировку, – тот ещё как-то перебивается на их подачках, а остальные… – он махнул рукой, показывая тем самым безнадёжность существования военнопленных. –На солончаках все гибнут… и не только военнопленные, а все без исключения заключённые! Всех больных или раненых добивают без разбору, включая детей!..

– Детей? – сделал удивлённое лицо Жогов.

– Да, детей, – подтвердил своё прежнее высказывание немец. – Здесь ходят слухи, что это остатки выживших в эсэсовских концентрационных лагерях узники…Их называют волчьими выродками – они родились в публичных домах концлагерей. Их матери назывались службой контроля лагерей волчицами… Отсюда и закрепилось за ними клеймо волчьих выродков… Вот почему их вместо того, чтобы освободить, привозят сюда и убивают здесь… – он пожал плечами и затем показал рукой в направлении скал. – Да вон они…

– Я вижу, – холодно отозвался полковник. – Что тебе ещё известно?

– Если вы спрашиваете о них, то больше ничего… Да! Живут они в пятом и шестом лагпунктах в одной зоне со штрафными ротами, и никого туда не пускают, – вспомнил пленный. – И на работу вон туда, – снова показал он рукой, – их выводят отдельным конвоем…

– Так… – эхом вторил его словам офицер.

– … а раненых и больных расстреливают вон в том ущелье между скал, – показал Крюгер на скалы в северо-западном направлении от озера . – Это ущелье называется Воющим… так его назвали заключённые! – добавил он после короткого раздумья.

– Почему?

– По всей видимости, там после расстрелов собираются волки и шакалы – они-то и издают вой на всю округу по всей Сарыкамышской впадине… Правда, многие заключённые утверждают, что это стоны раненых, которых не добили.

– Так убитых не хоронят? – удивился Жогов.

– Наверное, нет, – ответил Отто Крюгер. – Сам я, к счастью, там не был и не знаю… Но так говорят заключённые! – подытожил он.

Услышав о расстрелах, Жогов был не просто удивлён, а по-настоящему ошеломлён. В этом лагере директива о маратории на смертную казнь не действовала. Хотя позже ему предстояло удивиться ещё больше: начальник лагеря полковник Еремеев уведомил его, что ни о какой директиве о запрещении смертной казни он не знает и действует согласно распоряжению отдела тюремных распределений, которые присылают разнарядки на заключённых, приговорённых к расстрелу. Да, закон о запрещении смертной казни существовал лишь на бумаге и утверждён не был, но об этом полковник не знал. Его подписание произойдёт только в 1947 году, и продлится действие закона всего-то два с половиной года… А пока смертная казнь заключённых вовсю практиковалась в лагерях, и спастись от неё считалось великим чудом!

– Значит, расстреливают…– задумчиво глядя на скалы вокруг ущелья, тихо пробормотал Жогов.

– Да, расстреливают…

– И по много?

Немец пожал плечами, показывая, что ничего не знает о количестве расстреливаемых заключённых.

– Ладно, об этом я узнаю… – махнул рукой Жогов. – Ну, что ещё можешь рассказать мне, Отто? – посмотрел он на него в упор.

– Не знаю, – пробормотал в ответ Крюгер. – Странно слышать от вас такие вопросы, обращённые к военнопленному заключённому: ведь вы всё можете узнать у работников лагерной администрации.

– Вот у них-то как раз я ничего узнать и не смогу, – иронично скривил губы офицер. – Для меня у них существует другая информация, где правды нет ни на грош! А ложь они подают под таким соусом, что от неё потом долго мучает изжога… Вот почему мне надо всё знать об условиях жизни в лагере от самих заключённых! – сделал он ударение. – Теперь понятно, почему я задаю тебе такие вопросы?

Немец сделал утвердительный кивок головой.

– Ну, а раз тебе всё понятно, то расскажи мне о том, что говорят заключённые об охране лагеря и его начальстве, – снова спросил его Жогов.

– А что они ещё могут говорить, кроме как… – не закончив реплику, рассмеялся Отто.

– И всё-таки?!..

– Матерят они всех… всю администрацию лагеря!.. В особенности начальника оперативного отдела и подчиняющихся ему инспекторов по выполнению приговоров о наказании заключённых, – сказал Крюгер, чувствуя уверенность в том, что ему действительно не угрожает опасность. – Ох, они и лютуют!..

– В какое время производятся расстрелы?

– Утром до рассвета и вечером после заката…

«Кое-какая картина начинает вырисовываться, – в это время размышлял полковник, – но этот немец прикован к одному месту и боится каждого шороха, а значит, рядом с ним таких людей, на которых можно положиться, нет!.. Это уже хуже!»

– … да вы услышите выстрелы! – продолжал тем временем говорить Отто Крюгер. – Их слышно здесь, в Саракамышской впадине, на любом расстоянии, где бы ты ни был, – эхом разносится!

– Спасибо, Отто, за рассказ, – поблагодарил его офицер СМЕРШа. – Если что вспомнишь, то непременно приходи ко мне, и я тебя охотно выслушаю!.. А чтобы тебе не чинили препятствия твои начальники, я выпишу тебе пропуск на свободный проход по лагерю!.. Кстати, ты никого не знаешь из уголовников-воров в законе и авторитетных политзаключённых? – на всякий случай закинул он удочку.

– Всех знаю, – охотно ответил немец, услышав о том, что ему пообещал офицер. – Они же все сюда приходят за водой и все меня знают. С некоторыми из них у меня хорошие отношения… А что? Кто вас интересует?

– Я пока сам не знаю, – уклончиво усмехнулся офицер. – Но, возможно, скоро может случиться так, что я о них тебя спрошу… И вот что: я сейчас уйду, и охрана начнёт допытываться у тебя, о чём тут я с тобой так долго разговаривал… так ты скажи им, что…

– Я знаю, что им сказать, – уверенно перебил его Крюгер. – Они ничего не узнают о нашем разговоре!..

– Узнаю разведчика, – пошутил Жогов, похлопав немца по плечу. – Ну, ладно, бывай… Усиленный пай и новую одежду ты получишь уже вечером! – бросил он ему на прощание.

Теперь предстояло посетить бараки штрафных рот заключённых, место казни – Воющее ущелье, а также узнать все подробности об авторитетных политзаключённых и уголовниках. Он ещё не знал, пригодятся ли они в его деле, но зато знал точно другое: кто владеет информацией, то правит Миром!..

ГЛАВА 6.

Возвратившись в административный пункт лагеря, Жогов сразу зашёл к начальнику оперативного отдела Копытину, чтобы сделать первые распоряжения, касающиеся Отто Крюгера.

– Мне необходимо, чтобы немец был хорошо одет, хорошо обут и сыт, – заявил он голосом, не терпящим возражений.

– Вы, ну прямо, как у себя дома, Иван Николаевич, – недружелюбно встретил его распоряжение Копытин. – Этого фашиста впору четвертовать, а вы приказываете его ублажать… А я, между прочим, выполняю директиву УСО – 43 «СС» (Устав Советской обороны от 1943 года, названный «совершенно секретным» о полном уничтожении военнопленных эсэсовцев или кто был причастен к ним или карательному аппарату гестапо – тайной полиции; а также предателей и им подобных).

– И я выполняю требования той же директивы, но, насколько мне известно, её действие приостановлено запрещением на смертную казнь, – попробовал возразить Жогов.

– Мараторий на казнь не распространяется на лагеря особого назначения, – в свою очередь констатировал Копытин, – и не забывайте, что вы находитесь в ИТЛ – «СЛОН» – №2* (Исправительно-Трудовой Лагерь; Сарыкомышский Лагерь Особого Назначения; «СЛОН»-№1 – Соловецкий Лагерь Особого Назначения), где каждый заключённый приговорён к смерти!.. Стоит ли их тогда кормить и одевать? – усмехнулся начальник оперотдела. – Этот Отто Крюгер и так прожил больше того, что ему здесь положено…

– Он мне нужен для работы, – жёстко сказал полковник. – И, насколько мне известно, он не принадлежит к категориям заключённых, перечисленных в УСО – 43 «СС». Он бывший разведчик и не принимал участия в карательных операциях и расстрелах.

– Зато по его милости обнаруживались группировки наших войск, которые затем уничтожались! – яростно возразил Копытин. – Разве это…

– Ну, хватит!.. Я вам уже сказал, что он мне нужен для работы! – повысил голос полковник. – И будьте добры выполнять мои распоряжения!.. И вот что ещё: выдайте ему пропуск на свободный проход по лагерю!.. В конце концов не мне же к нему ходить: ранг не позволяет, – смягчил он интонацию.

Копытин смотрел на Жогова, мягко говоря, недружелюбно.

– Ничего, потерпите, – понял его взгляд полковник СМЕРШа. – Я у вас, Василий Фёдорович, недолго пробуду… Вот сделаю всю свою необходимую работу, и мы с вами больше никогда не увидимся… Да, чуть не забыл: подготовьте мне все списки политзаключённых, наиболее уважаемых среди каторжников: мне необходимо их сверить с теми данными, что есть у меня, – сделал он ход, часто используемый специалистами его службы и поэтому не вызывающий подозрений.

Копытин после такой упорной атаки подчинился полковнику беспрекословно, и через полчаса на столе перед полковником СМЕРШа легли папки с «Личными делами» наиболее авторитетных политзаключённых в ИТЛ – «СЛОН» №2. Перебирая папки и знакомясь с их досье, Иван Николаевич неожиданно для себя наткнулся на фамилию Бородин… Прочитав имя и отчество – Всеволод Михайлович – он сначала отложил её в сторону, но тут же вспомнил фамилию узника Майценеха, ставшего названным сыном Анастасии Ильиничны Сашко. Развернув папку, полковник сразу же увидел надпись, сделанную крупным шрифтом: профессор генетики Медицинской Хирургической Академии… статья– 58 «К»… срок 20 лет… Ранее был судим по той же статье и осуждён на 8 лет… в 1937-ом… Нынешнее наказание считать с 11 мая 1945-ого года… Полистав ещё немного «Личное дело» профессора, Жогов уяснил для себя, что Бородин на свободе пробыл чуть больше трёх месяцев.

– Вот так да! – покачал он головой, продолжая читать сделанные в папке записи. – Профессор-то, оказывается, даже не успел жира нарастить на свои исхудалые кости!.. Да ещё «антисоветчик», сделавший научное открытие, ведущее к подрыву государственного устройства нашей власти!.. – прочитал он витиеватую записку на дополнительном бланке, отмеченном «красной полосой», говорившей не просто об опасности заключённого, но и о взятии его под особый контроль охраны как «склонного к побегу».

– Это уже становится интересным! – заключил он, захлопнув папку. – И есть ещё один человек, с которым, безусловно, стоит встретиться…

Но на этот раз Жогов не стал выписывать себе пропуск в лагерь, а вызвал Бородина к себе в кабинет, который ему предоставил Копытин, выселив, так сказать, оттуда одного из своих подчинённых инспекторов по приказу начальника лагеря. Так что в его распоряжении был отдельный кабинет, где он мог, не боясь посторонних глаз и ушей, вести разговор на любые темы, не опасаясь, что кто-то его подслушает…

Профессор оказался не в таком плачевном одеянии, как военнопленный немец, а его внешний вид и умение держаться, а также открытый и прямой взгляд говорили сами за себя: внутренне это был человек огромной воли и столь же большого ума, и полковник сразу же почувствовал, что разговор с ним не будет простым. Не зная, с чего начать, он предложил профессору присесть на стул, чем вызвал у пожилого заключённого едва заметную усмешку на губах.

– Что я сказал смешного? – насторожившись, спросил его Жогов.

– Нет, ничего, – без тени страха в глазах ответил Бородин. – Просто меня озадачила ваша вежливость… До вас ещё никто нам, вычеркнутым из жизни людям, не предлагал здесь, в лагерях, присесть на стул… если этот стул не является местом допроса и пыток!.. Или такая вежливость может быть адресована сукам, работающим на вас!? – полувопросительно взглянул он на офицера высокого ранга.

Предположение полковника о том, что разговор с Бородиным будет непростым, подтвердился, что называется, ещё не начавшись.

–… перед вами можно стоять либо по стойке «смирно», сняв шапку, либо на коленях, – продолжал тем временем профессор. – Я не знаю для чего вы, гражданин начальник, меня сюда вызвали, и пока вы не склонили меня на колени, я предпочту перед вами стоять… Так, по крайней мере, для меня более привычно, – в очередной раз усмехнулся он, давая понять, что отказывается от предложения офицера присесть на стул.

– А вас, Всеволод Михайлович, не удивляет то обстоятельство, что вы вызваны незнакомым офицером… то есть, я хотел сказать, офицером не из управления лагеря? – поправился Жогов.

– Нет, не удивляет, – почти не разжимая губ, холодно ответил старик. – Мне доводилось со многими встречаться на допросах… Видать, не наговорились… – не закончил он фразу, сверкнув на офицера ненавидящим взглядом.

– И всё-таки присядьте, – снова как можно мягче предложил полковник, показывая ему жестом на стул. – А для начала, чтобы вы имели представление о том, с кем вам предстоит разговаривать, я скажу, что перед вами офицер из спецподразделения СМЕРШа… Слыхали о таком?

Профессор отрицательно покачал головой.

– Мне это ни о чём не говорит, – искренне признался он.

– Тогда я объясню вам в двух словах, чем занимается эта служба: мы разыскиваем шпионов!.. А вы, как мне известно, осуждены за связь с английской разведкой… Да вы садитесь, Всеволод Михайлович, – снова указал ему на стул Жогов, но пожилой заключённый упрямо не отреагировал на его предложение.

– Раньше этим занимались, насколько мне известно, НКГБ и ГРУ, – невнятно прошевелил губами Бородин, страшась предстоящего допроса. – А сейчас, значит…

– Да нет, вы не так поняли, Всеволод Михайлович, – улыбнулся Жогов, – НКГБ и ГРУ продолжают розыск шпионов и диверсантов, но при них создана особая группа, занимающаяся…

– Значит, расстреливать приехали! – упавшим голосом выпалил старик, метнув такой взгляд, что офицеру стало не по себе.

И тут он понял, что с самого начала принял неправильную позицию в разговоре. «Да и что мог подумать профессор, глядя на мою форму старшего офицера и слыша из моих уст такое?..» – промелькнуло у него в голове.

– Вы сядьте! – наконец не выдержав, повысил на него голос полковник. – Никто не приехал сюда с приказом о вашем расстреле!.. А приехал я сюда для того, чтобы передать вам привет от вашего сына… который, благодаря нашим усилиям, освобождён из лагеря Майценеха и сейчас отправлен в госпиталь для психиатрической реабилитации! – отрывисто, через небольшие паузы чётко выговаривал он.

До старика смысл его слов дошёл не сразу. Он сначала оторопело смотрел на офицера, повышавшего на него голос с плавностью громкоговорителя, у которого поворачивают ручку реостата. И лишь затем, потупив взгляд в пол, начал медленно соображать…

– Не… неправда… Что вы сказали?.. Неправда, – пробормотал он себе под нос, осмелившись наконец снова поднять свой взгляд на Жогова. – Я… я всё… узнал… Его в 43-ем… он погиб, – хватал он воздух ртом. – Моя жена и он….

– Жив ваш сын! – чётко повторил офицер. – Сядьте на стул и успокойтесь!.. А для того чтобы вас расстрелять, мне не надо приезжать сюда со спецприказом. Для такого случая можно воспользоваться иными средствами!.. Так что сядьте и успокойтесь! – в очередной раз указал он на стул.

Профессор на этот раз не стал упрямиться, на дрожащих подгибающихся ногах он подошёл к стулу и бессильно плюхнулся на него так, что тот жалобно заскрипел. На лбу у него выступил пот, глаза блестели от слёз.

– Но я … не могу поверить вам, что вы только по этой причине приехали сюда, чтобы рассказать мне о том, что он жив и что вы его освободили из концлагеря Май…

– … ценеха…

– Да, – закивал головой старик. – Вам что-то надо от меня… Меня уже много допрашивали, и я знаю, что если вы заговорили о его жизни, то она будет разменной монетой на те сведения, которые захотите от меня услышать, – дрожащим голосом бормотал он. – Но я уверяю вас: я уже всё рассказал, что можно было, и мне больше нечего добавить…

Старого профессора так залихорадило, что он уже не мог взять себя в руки, и, глядя на него, Жогов понял, что разговор надо отложить до лучших времён, когда старик успокоится и будет в состоянии хладнокровно соображать.

– Хорошо, Всеволод Михайлович, вы убедили меня, – доброжелательно улыбнулся ему Жогов. – Мне и в самом деле кое-что от вас нужно, но совсем не то, о чём вы думаете… Добавлю к этому только то, что ни вам, ни вашему сыну это ничем опасным, ни тем более смертельным, не грозит! Сейчас вы вернётесь к себе в барак, а завтра мы с вами снова увидимся… Вы не возражаете?

У Бородина в душе царило смятение, и он с недоумением смотрел на офицера.

– Я ровным счётом ничего не понимаю, – промямлил он, отвечая на улыбку офицера жалкой гримасой, отдалённо напоминающей радость.

– Ничего страшного, – с задором отреагировал Жогов. – Возвращайтесь к себе и постарайтесь успокоиться… В конце концов у вас есть радостная новость, и я даже не исключаю, что скоро вы и ваш сын сможете увидеться!..

Эта фраза пронзила Бородина, словно молния, и он буквально окаменел.

– Что вы сказа…

– Вы не ослышались, Всеволод Михайлович, – продолжал улыбаться полковник. – И даю слово, что ваша встреча пройдёт не в этих застенках, а на свободе! – и, пока не опомнился старик, он вызвал кнопкой звонка, вмонтированной в стол, конвоира и приказал ему проводить заключённого обратно в барак. Бородин уходил из кабинета с затуманенным рассудком от наплывших чувств, и по нему было видно, что ни ног, ни земли под ногами он не чувствовал; вряд ли он так же слышал и чувствовал собственное дыхание, так как бешеный стук сердца заглушал все его мысли и осязания…

После его ухода Жогов вызвал к себе Анастасию Ильиничну, которая, сидя в «приёмной» перед кабинетом своего начальника, видела приход и уход пожилого заключённого. Разница в его поведении между прибытием и отбытием ничуть не удивила её, так как она уже привыкла к подобным метаморфозам, зная суровый нрав своего начальника, а также его дипломатию, как в хорошем смысле этого слова, так и в обратном…

Жогова она застала озабоченно прохаживающимся по кабинету. На его лице лежала печать глубокой задумчивости. При появлении Сашко он остановился и устремил на неё взгляд.

– Кажется, Анастасия Ильинична, теперь пришёл ваш черёд заняться серьёзной работой, – низким басом сказал он, – и подойти к ней надо более чем ответственно!

У неё в глазах промелькнуло едва уловимое удивление.

– Видите ли, я не хотел раньше времени ставить вас в известность, Анастасия Ильинична, – понял её недоумение Жогов. – Сейчас вы видели, как от меня вышел старик, заключённый…

– Да.

– … так вот он… Как вы думаете, кто? – задал он вопрос загадочным тоном.

Анастасия Ильинична удивлённо подняла брови и дёрнула плечами.

– Да что я буду гадать, Иван Николаевич?.. Откуда мне знать, кого вы могли вызвать к себе?.. Да ещё с вашей работой, – махнула она рукой, – и в этом многотысячном лагере…

– А, между прочим, вы его хорошо знаете, – продолжал интриговать женщину Жогов. – И с недавнего времени некоторым образом, вы стали с ним, если так можно выразиться, родственниками!

– О чём вы говорите, Иван Николаевич?! – почти остолбенела Сашко. – Я этого старика видела сегодня впервые в жизни!..

– И тем не менее… Это Всеволод Михайлович Бородин – отец Алексея, который в Майценехе… Всё? Продолжать не надо? – увидел он мгновенную реакцию женщины на свои слова.

Анастасия Ильинична побледнела и на какое-то время потеряла дар речи.

Жогов подал ей стакан воды и дождался, когда она придёт в себя.

– Для меня это явилось такой же неожиданностью, как и для вас, – сказал он, принимая стакан из рук женщины. – Сначала мы встретили здесь сына Эриха Крамера, а сейчас, спустя пару часов после разговора с ним, оказалось, что у нас, помимо него, есть ещё знакомые…

– Вы меня сразили наповал этим известием! – призналась женщина, буквально выстрелив в Жогова своей фразой. – Прямо-таки какая-то череда совпадений…

– Тем хуже!

– Почему?

– А у меня, к сожалению, очень часто бывает так: или всё… или ничего!.. И очень редко, когда всё по порядку и в умеренных дозах! А такие совпадения вполне объяснимы: самых опасных преступников содержат в спецлагерях, которых у нас в стране не так уж и много! Если в одном не найдёшь того, кто тебе нужен, то в следующем обязательно встретишь… Но перейдём к делу, – сменил он мягкую интонацию на серьёзный тон. – У меня с Бородиным разговора не получилось, Анастасия Ильинична. Старик, похоже, много намучился на допросах в застенках НКВД и НКГБ, и у него на людей в погонах возникает нервозная аллергия! Другими словами, он не верит ни единому моему слову, и ваша задача сейчас состоит в том, чтобы он понял, что я для него не враг.

– Да-да… А как это сделать? – взволнованно спросила Сашко.

– В первую очередь, я думаю, нам ничего не надо изобретать, – задумчиво стал развивать свою мысль полковник. – Достаточно ему рассказать всё, что произошло в Майценехе… Только рассказать это всё надо как можно проще – я в данном случае имею в виду вашу женскую простоту и обаяние, – уточнил он. – Бородин, как стреляный воробей, может не поверить в вашу искренность и принять вас, как мою ставленницу, а не названную мать его сына… Хотя уверен, что сделать это будет довольно-таки сложно, – подвёл он черту под своим размышлением вслух. – И вот что ещё: я ему сказал, что скоро его ждёт свидание с сыном, так что вы, Анастасия Ильинична, постарайтесь как можно тоньше…

– Но вы на самом деле обеспечите ему встречу с Алексеем? – в её голосе чувствовались нотки недоверия. – Ведь если… Я не могу его обманывать! – твёрдо заявила она. – Я даже в глаза ему не смогу смотреть, если…

– Ни о каком обмане не может быть и речи! – поспешил Жогов развеять её сомнения. – В течение месяца я постараюсь устроить ему встречу… Иначе смысла нет затевать всё, если мы начнём с обмана! А без него, я чувствую, мне просто не обойтись: ведь он знает каждого стукача и блатного в лицо! И наверняка у него есть свой круг надёжных людей, на которых в трудную минуту он может положиться! А в нашем деле это имеет немаловажное значение! – сделал он ударение. – К тому же он знает все закоулки здешнего лагеря, и его знание местности непременно пригодится. Это не Отто Крюгер, который пригвождён к одному месту и только рукой может показывать туда, о чём знает понаслышке…

– Когда вы хотите, чтобы я с ним поговорила?

– Завтра утром! Думаю, что к этому времени он уже созреет для такого разговора… Только я ещё раз обращаюсь… то есть прошу вас, Анастасия Ильинична: как можно поделикатнее с ним.

– Обещаю, Иван Николаевич, что постараюсь приложить все усилия, – улыбнулась она в ответ, – и всё своё женское умение…

– Обнадёживающий ответ! – в свою очередь улыбнулся женщине полковник.

Он не сомневался, что Сашко постарается, что называется, «обратить Бородина в свою веру», и всё-таки мысли о возможной неудаче заставляли волноваться его. Он, как тонкий и очень чуткий психолог, знал по своему опыту, что человека, прошедшего допросы и пытки, заставить заново поверить в человека в погонах практически невозможно. Оставалось надеяться только на чудо!..

**** **** ****

Вечером того же дня, чтобы отвлечься от постоянно волнующих мыслей, полковник решил осмотреть пятый и шестой лагпункты, где содержались интернированные из концлагерей и бывших оккупированных зон дети с клеймом «волчьи выродки». Перед тем как отправиться на осмотр, он запросил у Копытина «Личные дела» интернированных, но вместо них получил лишь общий список малолетних заключённых.

– Их «Личные дела» по прибытии сюда мы сжигаем, – коротко объяснил отсутствие папок Копытин. – Приказ об их уничтожении не имеет номера, так что фамилии детей мы заносим в общий реестр и затем просеиваем по мере их отбора…

Это слово «отбор» словно обухом ударило Жогова по голове: ему доводилось слышать его только при разборе преступлений геноцида эсэсовцев в концлагерях, где оно имеет синоним «селекция», а тут он слышит его в стенах кабинета начальника оперслужбы советского ИТЛ… На мгновение его обдало жаром: «Быстро же они переняли опыт у гестаповских новаторов смерти», – пронеслось у него в голове.

– И каким же образом проводится отбор? – полюбопытствовал он у Копытина.

– А кто раньше умрёт, того и вычеркиваем из списка, – с простотой домашней кухарки ответил тот. – Жалко на них патроны тратить! В таких условиях, как здесь, и верблюд не выдержит, так что они быстро мрут!.. А за сэкономленные боеприпасы нам к зарплате премиальные добавляют! – с довольной ухмылкой добавил Копытин.

Жогов едва сдержался, чтобы не заехать ему кулаком по физиономии, но разум, к счастью, возобладал над эмоциями, и он только похвально отозвался о его работе:

– Правильно делаете: сами подохнут!..

– А хотите, Иван Николаевич, поприсутствовать на плановой «стирке» – так мы называем список зачёркнутых после казни? – внезапно предложил Копытин.

– Так вы только что сказали, что никаких казней не проводите, – удивился такому предложению Жогов, – что они у вас сами мрут…

– Иногда приходится, потому что больных очень много становится, – ухмыляясь, ответил Копытин. – А многие симулируют под больных и отказываются выходить на работу… Мы их тоже в расход!

И опять полковник едва сдержался, чтобы не садануть по зубам этого самодовольного – иначе не скажешь – карателя! «Вот тебе и директива УСО– 43 «СС», – невольно подумал он. – Если отбросить первые пять букв, то остальное вполне созвучно с…»

– Что ж, я с удовольствием, – отозвался Жогов, стараясь выглядеть как можно равнодушнее, с трудом подавляя в себе ярость. – Когда прикажете прийти на «смотрины»?

– Как стемнеет…

До захода солнца оставалось чуть больше часа, и Жогов решил это время скоротать за ужином. Плотно поев, он захватил с собой несколько пирожков, которые завернул в газету, и вернулся в свой кабинет, чтобы оставшееся время провести не в пустом ожидании, а за изучением «Личных дел» авторитетных заключённых. Однако углубиться в это занятие ему не удалось: как только он открыл первую папку, её сразу же пришлось отложить в сторону, так как к нему в кабинет вошёл Копытин в сопровождении целого десятка вооружённых автоматами солдат, и они отправились на территорию лагеря, где царила гнетущая тишина. Ночь, сменившая день, была чрезвычайно холодной, хотя это ничуть не удивило полковника, так как в Каракумах только начиналась весна. Поразило другое: огромные, словно жуки, жёлто-белые комары летали мириадами и набрасывались на ночных путников, как пикирующие самолёты-истребители!.. А на открытой местности перед входом в барак, освещаемой прожектором, закреплённым на высоком столбе, их собиралось неисчислимое множество, и пешим ходом идти уже было просто нельзя. Офицеры вместе с группой сопровождения освещённые места преодолевали бегом.

– Всё это из-за вони в бараках! – на ходу объяснял Копытин. – Чуют они, сволочи, где кровью поживиться могут!.. Но это ещё цветочки… Вы бы, Иван Николаевич, посмотрели, что тут в начале лета делается, когда ещё зной не наступил!.. – завораживающе протянул он. – Смерть – да и только!… К комарам присоединяются пустынные мухи, и тогда начинается настоящий ад! Людей заживо пожирают!.. Вот когда свирепствует мор среди заключённых!

– А вы как сберегаетесь от этой напасти? – не удержался от вопроса Жогов.