Текст книги "Волчьи выродки"

– Ну, хорошо, предположим, что так… Но как, по-вашему, я похож на идиота? – он обвёл всех взглядом. Вопрос остался без ответа. – Нет, не похож, потому что любой здравомыслящий человек всегда уничтожит такую важную улику против себя… И уверяю вас: я не собираю досье на себя – это не в моих правилах! Следовательно, я повторяю, зэки выбили дознание у Дудко с целью шантажировать меня, а его, чтобы замести следы, потом убили. Далее, они, пользуясь пропуском на свободный проход по лагерю и за его пределами, который, надо сказать, был выдан им с барского соизволения подполковника Копытина, пришли в общежитие, где напали на конвоиров; обезоружили их и убили… Затем они напали на меня, связали…и забрали пистолет, – решил Жогов сделать такой ход. – Потом они согнали в коридор общежития женщин и детей, а меня заставили под их диктовку написать вам свои требования, о которых вы знаете… Эта бумага перед вами на столе!

– Они же вас связали!? – уставился на него презрительным взглядом Копытин.

– Разумеется, – хмыкнул в ответ Жогов. – А как бы они ещё поступили, когда им необходимо было завладеть моим личным оружием?.. Развязали они меня потом, когда я стал безопасен, как улитка… Приставили ствол автомата к голове и приказали отписать вам послание. А что?.. Кто-то из вас поступил бы по-другому?

– Трусливая гадина!.. Липовый герой!..

– Ну-ну… Поупражняйтесь в красноречии… Вы что?.. Не видели, как они выкидывали из общежития трупы конвоиров?.. Они точно так же могли выкинуть не только меня, откажись я подчиниться им, но и женщин и детей!.. Или вас гложет злоба, что ваша жена сошла с ума, дети погибли, а у других остались целы и невредимы?

Копытин почернел, его лицо исказила злоба, и он снова сделал отчаянную попытку наброситься на Жогова. И вновь ему не позволили этого сделать офицеры: они попросту скрутили его и вывели из кабинета. Возвратились они без него, и арестованный почувствовал неимоверное облегчение, у него из груди вырвался вздох.

– Спасибо, – поблагодарил он их. – Правильно сделали, что вывели его, потому что дальнейший рассказ он всё равно не выдержал бы… Простите, а где Еремеев?

– Мы сами знаем, что правильно, а что неправильно, – недовольно сказал один из офицеров. – А Еремеев поехал встретить комиссию из вашего отдела… Хотя я что-то сомневаюсь, чтобы вы там работали.

– Поживём – увидим, – усмехнулся Жогов.

– Продолжайте…

– Ага… А на чём я остановился?.. Ах, да! – вспомнил Жогов. – Когда Авдеев, Тарасов и Шипитько вывезли нас из лагеря… В общем, вы сами знаете, что бензина в машине было немного, и знаете, где она остановилась… Я думал, что тут зэки оставят хотя бы детей: они плакали и капризничали, а такая обуза в побеге ни к чему, но на горизонте показались ваши машины преследования, и вы же спровоцировали их на убийство сына Еремеева и младшей дочери Копытина. Меня они так же, как и в общежитии, под дулом автомата заставили написать записку, которую потом Авдеев вставил в рот мальчику…

Жогов остановился и внимательно посмотрел в глаза офицерам, стараясь понять, что творится в их умах и душах, верят ли они ему.

– Что дальше? – подстегнул его всё тот же офицер.

– Я бы очень хотел, чтобы вы застенографировали мой рассказ, – наконец осмелился сказать Жогов. – Без этого нет смысла продолжать…

– Ну, что же, это сделать нетрудно, – ответил офицер. – Вы, надеюсь, не будете возражать, если это сделаю я?

– Не буду, – облегчённо вздохнул Жогов.

Он во всех подробностях рассказал всё, что произошло дальше с детьми Еремеева и Копытина и как ему удалось бежать от зэков. Все его показания офицер тщательно запротоколировал от начала до конца, включая ту часть его рассказа, которая велась без протокола.

– Не скрою, Иван Николаевич, что все ваши показания выглядят убедительно, – признался офицер. Это был майор Чоба, которого Жогов знал как оперативника по разработке и исполнению наказания заключённых. Разумеется, среди зэков он славился репутацией «чёрного кума», а среди офицеров лагеря – большим мудрецом. – Да я, собственно говоря, и не ожидал, что вы будете рассказывать что-нибудь другое… И сразу не был согласен, как вы хорошо подметили, с порочной логикой Копытина, но вот что настораживает: много совпадений, в которых вы играете, если не главную, то существенную роль, и всегда остаётесь «без пятна на рубахе»… Так сказать, выходите сухим из воды!..

– Вы вправе подвергнуть сомнению всё, что я говорю. На то у вас работа такая, но я больше ничего не могу добавить к тому, что уже рассказал…

– Вижу, что вы бесстрашный человек, но…

– Это вам только так кажется, – вставил реплику Жогов.

– …испугаться вам всё-таки придётся, – не обратил на его слова внимания Чоба. – И это мы оставили, так сказать, «на скоромное»… Что вы скажете на то, что Эрих Крамер дал показания, что вы являетесь агентом подпольного движения немецких фашистов и сюда прибыли для вербовки как военнопленных, так и заключённых?..

Гром среди ясного неба не произвёл бы на арестованного такого действия, как слова майора. Жогов был попросту парализован тем, что услышал.

– Мне известны разработанные вами методы наказаний, и не раз доводилось видеть их в действии, – наконец выдавил он из себя. – Не сомневаюсь, что и из Эриха Крамера вы выбили показания таким же способом…

«Бедный немец! – подумал Жогов. – Пытки Майценеха выдержал, а здесь сломался…»

– …либо вы просто выдумываете, – тяжело вздохнув, добавил он.

– Нет, не выдумываю, – резко выпалил Чоба, – Вам привести его сюда, чтобы он при вас подтвердил то, о чём рассказал мне?

Полковник молчал: он понял, что ему не выкрутиться. Побег трёх заключённых и гибель детей Еремеева и Копытина, безусловно, спишут на него, и они ни перед чем не остановятся, потому что им надо найти крайнего за то, здесь произошло. «От того-то и сгребли они всё в одну кучу, – подумал Жогов с горечью. – И, якобы, моё насилие над детьми, и организацию побега Авдеева с его «шестёрками», и заодно «вербовку»… Недурной букет!» И вдруг он очень остро ощутил всю нелепость своего положения. Он и в самом деле организовал побег не одному десятку заключённых, но попался там, где меньше всего ожидал, а точнее, где совсем не ожидал попасться. «Воистину, Судьба преподнесёт такой сюрприз, когда на ровном месте ты поскользнёшься, наступив на вишнёвую косточку, и, упав, можешь разбиться насмерть! – с горечью подумал он. – Видать, в моей жизни наступила чёрная полоса неудач»… И он не ошибся: в тот же вечер его заковали в железные колодки и закрыли в вертикальном «гробу» – так назывался ящик, в который помещался заключённый и содержался там на протяжении длительного времени в положении стоя. Ни пищи, ни воды, ни отдыха… Началась длинная цепь пыток…

ГЛАВА 2.

Жогов отлично понимал, что до приезда комиссии из его отдела оперативники лагеря под руководством Еремеева сделают всё, чтобы заставить его подписать собственной рукой показания против себя: от этого зависела их дальнейшая судьба, ибо побег трёх вооружённых зэков, который повлёк за собой столько смертей, безнаказанно для них не пройдёт. В лучшем случае, они просто лишатся работы, в худшем – все дружно сменят кресла начальников на нары заключённых. И в этом случае их дальнейшая судьба тогда будет предопределена… Также полковник не сбрасывал со счетов и то, что Копытин, с его узколобым видением мира, мог искренне верить в собственную версию, что арестованный является насильником и убийцей как заключённых, так и детей. В этом случае он расстарается, чтобы замордовать арестованного и чем больше начальник оперативного отдела усердствовал на допросах и пытках, тем больше Жогов убеждался в своей правоте. Три дня адских мук показались арестованному вечностью, но он не изменил своих первоначальных показаний и продолжал стоять на своём!

Наконец на четвёртый день его вывели из «гроба» на допрос, и он увидел в кабинете Копытина своих коллег по отделу СМЕРШа. Это были Санаев и Бромель – оба бывшие разведчики, работавшие вместе с Жоговым в 1944 году в Чехословакии. Увидев их, он чуть было не бросился к ним с объятиями, но его радость оказалась преждевременной. Еремеев, Копытин и другие офицеры из оперативного отдела, видимо, очень хорошо «поработали» над ними, дезинформировав их о его «подпольной» деятельности немецкого «вербовщика». Бывших тёплых отношений когда-то работавших вместе разведчиков как не бывало. Санаев с такой силой отшвырнул от себя Жогова, что тот, пролетев через всю камеру, разбил головой ненавистную ему вертикальную «колодку-гроб». Рухнув на пол под обломки пыточного станка, полковник долгое время не мог прийти в себя. Когда он очнулся и открыл глаза, то увидел себя раздетым догола. Над ним, кроме Санаева и Бромеля, трудились ещё несколько офицеров из оперативного отдела Копытина. Жогов понял, что его ждёт, и ему даже на какое-то мгновение показалось, что он сходит с ума от ужаса. Его готовили, так сказать, к офицерской пытке – а это очень страшно! Его руки и ноги плотно привязали к предохранительной решётке, которая находится на расстоянии приблизительно полуметра от железной камерной двери (она расположена в самой камере и служит защитным средством от нападения заключённых на надзирателей в момент, когда те открывают основную железную кованую дверь камеры…) Жогова, можно сказать, распяли на ней, и Чоба, как уже говорилось ранее, знал толк в пытках и сам разрабатывал их, на его плечах ножом вырезал звезды его офицерского звания и ловкими отработанными движениями снял с плоти тонкие полоски кожи. При этом, не обращая внимания на нечеловеческие крики пытаемого офицера, Санаев и Бромель вели допрос, который уже неоднократно повторялся с того самого времени, как арестованного первый раз допросили в кабинете Копытина. Разумеется, ничего нового к тому, что говорил полковник в кабинете начальника оперативного отдела, он не добавил. Вопросы офицеров и ответы арестованного превратились в сплошную занудную тупость. Однако Санаева, Бромеля, а уж тем более Чобу это нисколько не смущало. Видя стойкость и непокорность полковника, который вместо того чтобы отвечать на их вопросы, постоянно причитал: «Что же вы делаете, ребятки?!.. Что же вы делаете?!..» они решили продолжить физическое насилие и вбили ему в плечи огромные гвозди в «звёзды». Болевой шок был настолько силён, что истязаемый потерял сознание ещё задолго до того, как ему вбили последний гвоздь. Тут только Санаев и Бромель поняли, что перегнули палку с пытками, и прекратили его допрашивать.

Пришёл Жогов в себя глубокой ночью от невыносимой ноющей боли во всём теле. Он лежал на полу таким же голым, каким его привязали в предохранительной решётке. Холод пронзал всё тело, но одеться он не мог: руки висели, как плети, от вбитых в плечи гвоздей. Оглядевшись, он попытался подняться, но снова впал в глубокий обморок. Вторично он пришёл в себя уже через несколько минут, и, как ему показалось, он услышал откуда-то издалека очень знакомый голос. «Вот тебе и слуховая галлюцинация, – со страхом подумал Жогов. – Так недалеко и до сумасшествия… Нет, если они продолжат пытки, то я точно не выдержу и сойду с ума!.. Надо что-то делать»… А знакомый голос тем временем продолжал всё так же приглушённо звать его откуда-то издалека. Жогов помотал головой, но он упрямо не хотел исчезать и эхом отдавался в каждом ухе через каждые несколько мгновений. Наконец, найдя в себе силы и превозмогая боль, он поднялся с пола и встал на колени. Голос послышался более отчётливо, и тут он понял, что никакие это не галлюцинации, а кто-то зовёт его по-настоящему. Сориентировавшись, Жогов услышал, что зов идёт из коридора штрафного барака. Не в силах подняться на ноги, он на коленях дополз до предохранительной решётки и всем телом упал на неё. Руки по-прежнему висели и не повиновались, пол вокруг был залит его кровью. Немного отдышавшись, полковник СМЕРШа собрал все свои силы и едва слышно сиплым голосом позвал:

– Кто меня зовёт?.. Ты кто?..

– Это я, Бородин… – отозвался знакомый голос. – Всеволод Михайлович…

Услышав измученный старческий голос, Жогов, сам не зная почему, испытал неимоверную радость, – наверное, потому, что в такие трудные минуты жизни всегда человек остро нуждается в поддержке близкого…

– Я слышу вас, Всеволод Михайлович, – радостно просипел он. Ему показалось, что даже боль, пронзившая его тело, словно жало гигантской осы, на миг отпустила его из своих объятий. – Вы почему в коридоре?

– Часовые выволокли по приказу кумовьёв, – тихо ответил Бородин, – а сами пошли на улицу покурить.

– Вас пытают?..

– Да… Нас всех пытают, кто хоть чуть-чуть входил в контакт с вами, – прохрипел профессор. – Вам, я слышал, тоже сильно достаётся… Вы так сильно кричали…

Жогов промолчал и только тяжело вздохнул.

– Вы меня слышите, Иван Николаевич? – заволновался Бородин, не услышав голоса полковника.

– Да.

– Эрих Крамер вчера под вечер покончил с собой: не выдержал пыток… А его сын, Отто Крамер, сошёл с ума… Вы слышите?

У полковника снова всё внутри окаменело от холода, и он судорожно проглотил слюну.

– Вы слышите? – снова повторил вопрос Бородин.

– Слышу.

– Я вот что хочу сказать вам, Иван Николаевич… У меня мало времени, и каждую секунду могут сейчас вернуться сюда часовые… Так вот что я хочу сказать, – сбивчиво бормотал профессор, – вы рассказывали мне, что мой сын в Майценехе ловко сыграл роль сумасшедшего и только поэтому остался жив!.. Не сочтите за грубый совет: сделайте то же самое!.. Последуйте его примеру! Это, конечно же, от смерти вас не спасёт, но зато избавит от пыток!.. Ведь, в конечном счёте, нас всё равно расстреляют, так зачем же к этому идти через мучения?!.. Последуйте моему совету, если вас ещё не сломали и вы ещё не подписали против себя сфабрикованные обвинения…

– Так вы всё знаете… – тяжело просипел Жогов.

– А как же?.. Нас ведь пытают всех потому, что вы якобы из подпольной немецкой организации «Вервольф» и находитесь в этом лагере по спецзаданию… Но мы-то знаем истину!..

– А вот Эрих Крамер, похоже, её забыл! – с болью в сердце сказал полковник.

– Не судите его строго, Иван Николаевич, такие пытки мало кто выдержит, – с мольбой в голосе прошептал Бородин. – Я по разговорам часовых понял так, что и Отто Крюгер от пыток сломался и подписал обвинение против вас!..

– Этого следовало ожидать, – бесстрастно ответил измученный полковник.

– Да…конечно же… Вот поэтому я и прошу вас последовать моему совету, если они ещё не смогли заставить вас подписать против себя лживые обвинения… Играя роль человека, тронувшегося умом, вы тем самым спасёте своё доброе имя! Они, увидев, что вы сошли с ума, отстанут от вас и перестанут пытать!.. И никто!.. Слышите? Никто не сможет вас обвинить в том, что вы предатель и завербованный немецкий агент, подписавший собственноручно свои же показания, которые они пытаются вам навязать через пытки… А другими обвинительными бумагами в этом случае они могут только зад себе подтереть!..

«А ведь он прав!» – подумал Жогов.

– По вашим словам, у Эриха Крамера честная репутация! Он антифашист, и любое следствие без труда это установит, – тем временем продолжал профессор. – А его сын, понятное дело, кто!.. Не хочу я, конечно, его порочить: он держался на пытках молодцом, и даже когда «дырка в голове засвистела», то его показания ничто!.. Простите меня, Иван Николаевич, за то, что я лезу к вам со своими советами, но вы когда-то спасли моего сына и пытались спасти меня… А сейчас я очень хочу помочь вам! – услышал Жогов его последние слова.

В конце коридора послышались громкие шаги кованых сапог возвращавшихся с улицы часовых, и он замолчал. Через минуту в коридоре началась возня, и истошные крики Бородина огласили весь штрафной барак: его снова начали пытать. Полковник, услышав крики профессора, медленно сполз с предохранительной решётки на пол в застывшую лужицу собственной крови и свернулся калачиком, сжавшись от страха. Крики пытаемого профессора заставили забыть его о собственной боли, и он даже слегка помог себе руками, когда ложился на пол. На торчавшие из плеч гвозди он даже не обратил внимания и, склонив голову набок, прислонил её к их широким шляпкам… В голове царил хаос. Слушая вопли и хриплые стоны Бородина, он лихорадочно обдумывал его слова. По его мнению, старик, безусловно, был прав, но сможет ли он сыграть роль сумасшедшего так, как это удалось его сыну. И всё-таки другого выхода у него не было, и, чтобы прекратить издевательства над собой, надо испытать этот шанс, – к такому заключению пришёл полковник СМЕРШа. Его мысли прервала внезапно наступившая в коридоре штрафного барака тишина, которая нарушилась словесной перепалкой часовых:

– Похоже, что и этот рассудком двинулся, – сказал один из них.

– За сутки уже второй… – коротко отреагировал его собеседник.

«Что это? – пронеслось в голове Жогова. – Неужели и Бородин сошёл с ума. Или он просто прикидывается?!» Вместо ответа на вопрос собственных мыслей он услышал в коридоре дикий хохот старика-профессора и ещё больше сжался от страха. Он физически ощущал, как ужас парализовал его волю, и стал бормотать себе под нос то, о чём ему посоветовал Бородин.

– Я – сумасшедший!.. Я – сумасшедший!… Я – сумасшедший!..

Так под звуки собственного бормотанья он впал в тяжёлое забытьё. Разбудил его грохот открываемых дверей. В камеру вошли Санаев, Бромель и Копытин в сопровождении других офицеров и часовых и сразу обступили его со всех сторон. Бромель толкнул узника в поясницу ногой и, склонившись, посмотрел в глаза.

– Ну-ка, вставай, сволочь, продолжим разговор! – проревел он.

Но вместо того чтобы выполнить его приказ, Жогов, превозмогая боль и строя невообразимые гримасы, стал слизывать с пола языком собственную кровь, приговаривая при этом: «Вот напьюсь я сока, и цыган, поселившийся у меня в животике, не будет больше есть просить… Он покушает со мной, и ни ему, ни мне больше никогда кушать не захочется … Вот такой вкусный сок!.. Никогда больше не позволю бабушке носить его и проливать!.. Сейчас вот я тебя накормлю, цыганская твоя ненасытная утроба!.. Сейчас!»

– Вот те раз! – донёсся до слуха Жогова возглас Бромеля. – Кажется, и этот свихнулся!.. Третий!..

– Не удивительно, – отреагировал на его слова Копытин. – У нас даже Чоба со своими методами ангел против ваших!..

– Да, – тут же отозвался Чоба. – У нас и в самом деле всё просто: надрезал ножом язык и забил солью полон рот!.. И не смертельно, и язык быстро развязывается, а с вашими методами и бронзовые статуи могут с ума сойти…

– Что будем делать, Игорь Михайлович? – не обращая внимания на слова Чобы, спросил Бромель Санаева. – Как теперь отчитываться будем перед начальством?.. Угрохали, как говорится, мы и самого главного виновника, а заговор так и не раскрыт!.. А?!

Санаев не торопился с ответом: он внимательно следил за действиями Жогова.

– А мы не будем делать никаких отчётов, – сказал он после длительной паузы. – Мы лучше отправим их всех в психиатрическую лечебницу, и пусть там врачи с помощью своих методов психотерапии развязывают им языки, а мы пока подождём результатов… Если он и в самом деле связан с подпольной организацией «Вервольф», то не стоит торопиться с отчётами, Борис Васильевич. Тут необходима выдержка! В случае позитивного развития дел нас всех может ожидать приятный сюрприз: кому повышение звания, кому прибавку жалования и перевод на более высокую должность, а кому не исключены и награды на грудь!..

У Жогова при этих словах вырвался из груди стон, и он заскрипел зубами. На его счастье, никто из стоящих вокруг него офицеров на это не обратил внимания. Все расценили его поведение как реакцию на адские боли от вбитых в плечи гвоздей и срезанной с тела кожи.

– И вызовите ему врачей, пока он окончательно не подох, – распорядился Санаев, обращаясь к Копытину. – Может быть, и в самом деле удастся из него выбить что-нибудь с помощью психиатров.

Они ушли. Всё получилось так, как и предсказывал Бородин… Даже больше: он ожидал скорого расстрела, а судьба благоволила ему и оставила в живых. Жогов почувствовал неимоверное расслабление во всех мышцах. Теперь главное – не переиграть, а дальше…дальше видно будет!.. «Но как же нелепо я попался в эту историю! – время от времени не давала ему покоя мысль. – Ведь и Еремеев, и Копытин оболгали меня, а Санаев и Бромель охотно верят им!.. Чувствую я, что трудно мне будет выкарабкаться из этого дерьма… Попробуй, расскажи им, чем я здесь на самом деле занимался, так они и не поверят ни за что!.. А вот в какую-то ахинею… Хотя я был в Германии и привёз оттуда Эриха Крамера. А его сын, Отто Крюгер?!.. Да нет, не получается ахинея: всё, вроде бы, имеет взаимосвязанную цепь деталей, которые при умелом построении кривой логики могут иметь вполне реальные очертания… Похоже, что мне не выкарабкаться… Что же, буду пока идиотом!»…

Врачи, пришедшие по распоряжению Копытина, сделали всё необходимое, чтобы облегчить Жогову страдания. Они сделали ему обезбаливающие уколы, вытащили из плеч гвозди и перевязали бинтами все раны. А он продолжал перед ними играть роль дурака. Правда, давалась она ему с большим трудом. Голод и неимоверные боли делали своё дело: организм стенал, и иногда ему казалось, что он уже не играет роль сумасшедшего, а на самом деле сходит с ума. Но скоро, после медицинской помощи, часовые пустили к нему в камеру баландёров, и те накормили его. Впервые за столь длительное время он от души наелся. На небольшие рези в животе от обильного обеда Жогов даже не обратил внимания: он перенёс такие мучения, что эта боль показалась ему райским наслаждением.

Прислушиваясь к тому, что происходит в коридоре, он понял, что и Бородину, и Отто Крюгеру оказывают такую же помощь, как и ему. Его сердце наполнилось радостью. «А роль дурака, оказывается совсем не плохая, когда ты её играешь с воодушевлением! – весело подумал он. – Иногда полезно побыть и сумасшедшим: это, оказывается, не всегда подрывает здоровье, а иногда и восстанавливает!..»

Пять дней за ним вели наблюдение как врачи, постоянно делая перевязки, так и оперативники во главе с Санаевым и Бромелем. И всё это время Жогов успешно справлялся с ролью тронувшегося умом человека. Так как руки из-за сломанных гвоздями плечевых костей и ключиц не слушались его, а точнее, они находились в специальных шинах, то мочился он и ходил «по большому» под себя… И всё это он делал так, будто вообще не знал, что необходимо попросить помощи у приставленного к нему в качестве санитара заключённого. Понятное дело, что такое поведение бесило не только санитара и часовых, которым приходилось купать сумасшедшего прямо в камере, но и оперативников, приходивших понаблюдать за ним. И однажды «больной» услышал от Санаева, который обращался к Бромелю и Копытину, возглас негодования:

– Нет! С меня достаточно!.. Я больше ни ногой в эту отстойную яму!.. В конце концов, я ещё не сумасшедший ассенизатор!..

Это произошло на третий день, и никто из них в дальнейшем больше не появлялся. На шестой день его вывели из камеры в коридор, и он увидел, что из других камер вывели Бородина и Отто Крюгера. Их вид оставлял желать лучшего, и у полковника защемило сердце. Правда, он с горечью подумал о том, что и он, наверное, выглядит не лучшим образом. И профессор, и немец с трудом смотрели вокруг себя глазами из-под распухших век, на которых ещё виднелись остатки запёкшейся крови. Лица почерневшие, а из-под рваной одежды виднелось тело, изуродованное до крайности. «Похоже, что и их пытали теми же методами, что и меня…»

Следующая мысль, промелькнувшая в голове Жогова, была: «А не прикидывается ли Бородин, как и он, сумасшедшим?» Ведь именно он посоветовал ему сыграть роль полоумного, значит, и сам он мог последовать своему же собственному совету. Но, разумеется, в такой момент, на глазах часовых и оперативников, ничего выяснить невозможно. Он продолжал играть свою роль, а другие…выглядели, как ему показалось, тоже вполне «приличными сумасшедшими». Их вывели на улицу, и тут оказалось, что не только они трое пострадавшие, ставшие сумасшедшими. Из других секций штрафного барака ещё вывели четырёх человек, которые не были знакомы Жогову. Он раньше никогда не задумывался над количеством заключённых, сошедших с ума от пыток и условий заключения, но сейчас почувствовал какое-то щемящее угрызение совести, что раньше относился к этим несчастным так равнодушно.

Их всех усадили в грузовик, вплотную подогнанный к штрафному бараку, и в сопровождении четырёх конвоиров вывезли за пределы лагеря. Как же всё-таки хорошо дышалось на свежем воздухе! Жогов очень пожалел, что его руки в таком плачевном состоянии, ведь если бы они были здоровы, то он без труда мог бы бежать… Теперь он уже ничего не боялся и хорошо знал, что по-другому ему никогда не вырваться на свободу: как говорится, не те времена, когда можно доказать свою правоту. А если бы он бежал, то всё равно никому ничего не стал бы доказывать, а жил бы по другим документам и под чужим именем. Но самого худшего Жогов ещё не знал: его руки после заживления будут двигаться лишь частично из-за повреждения нервов, нарушенных во время перелома костей. Пальцы на обеих руках приобретут крючковатый вид и двигаться будут только на правой руке.

Он наслаждался свежим воздухом, пытаясь уяснить, есть ли кто нормальный среди окружавших его людей. Больше всех его беспокоил Бородин. Изредка он бросал на профессора косые взгляды, но так ничего и не понял: играет ли он роль сумасшедшего, или же старик всё-таки действительно сошёл с ума. Окончательно он всё узнал, когда их привезли в каспийский порт Туркменбаши и оставили в общей камере транзитной пересылки до прибытия парома. Там находилось около сотни заключённых, которые сразу же обступили их со всех сторон. Вообще их не должны были подсаживать в общую камеру к заключённым, а определить каждого в отдельную камеру, из чего Жогов сделал вывод, что их проверка продолжается. Либо за ними будут вести наблюдение через «глазок» камерной двери, либо в камеру уже заранее подсажена «наседка» (осведомитель оперативников из числа заключённых, то есть стукач), которая и будет осуществлять за ними строгий надзор. Знал ли об этом Бородин или нет, Жогову осталось лишь догадываться. Сам он продолжал играть роль сумасшедшего, в которую начал постепенно вживаться. Сначала, когда заключённые обступили их со всех сторон, ему стало страшно. Он не знал, чего можно было ожидать от них, хотя и приготовился к самому худшему, но реакция на их появление у заключённых для него явилась полной неожиданностью. По каторжанским понятиям того времени, так сказать, убогих не трогали, а, напротив, их появление в камере считалось чем-то из ряда замечательного – хорошей приметой! Даже приговорённые к смерти при таком стечении обстоятельств, когда им удавалось повстречаться в тюремных коридорах с сумасшедшим (поверьте, такое случалось крайне редко), вновь обретали дух и верили в то, что теперь их ни за что не казнят. Ходили такие легенды среди заключённых (а они большие мастера рассказывать такие истории), что во многих случаях приговорённых к смерти после встречи с «убогим» миловали. Правда это или нет, но приём в общей камере новоприбывшим был оказан по высшим каторжанским канонам: лучшие места на нарах, питание из вольных дачек (передач или посылок), чифирь и, конечно же, самый лучший табак – самосад! Но Жогова поджидал ещё один сюрприз: среди сотни заключённых оказалось девять человек, которым он помог бежать из лагеря вместе с малолетними детьми. Увидев его, они, можно сказать, восторженно завизжали:

– В натуре, каторжане, это тот самый фрайер – полковник, о котором мы вам рассказывали! – кричали они на всю камеру. – Это он спасал нас и детей-«волчьих выродков» от вышки!..

Вокруг него столпились чуть ли не все зэки «транзитной» камеры и стали глазеть на него, как обычно разглядывают одно из чудес света! Жогову стало не по себе, хотя он старался никак не выдать своего внутреннего волнения и продолжал разыгрывать начатый им «репертуар» конченного дебила. Он подходил ко многим зэкам, стоявшим около него небольшим полукругом, заглядывал им сначала в глаза, затем, нелепо улыбаясь и делая извилистые движения телом, пытался заглянуть им в рот и жалобно просил:

– Открой рот. У тебя там за щеками ты спрятал мою еду… Открой!.. Дай мне покушать… Ведь у тебя там, правда, есть кусочек хлеба?!.. Дай мне немножко…

В камере после бурной и восторженной встречи «убогих» воцарилась мгновенно тишина. Все с состраданием и болью смотрели на искалеченного умалишённого транзитника, который, заглядывая каждому из них в рот и глаза, просил еды.

– Вот суки, что они с ним сделали! – в сердцах выпалил один из стоявших в толпе зэков. – Раскусили всё-таки кумовья, что ты наш!.. Каторжане, да что же мы стоим?!.. Смотрите, до чего их довели!.. Давайте у кого что есть! Накормим их…

На общем столе, окованном железом и стоявшем в центре камеры, сразу же появились все яства, считавшиеся у зэков деликатесами: хлеб, шпик, сливочное масло, конфеты и т. д. Всех новоприбывших усадили за стол и стали со всей внимательностью, на какую только способны заключённые, потчевать. За Жоговым был особый уход. За ним ухаживали сразу три человека, так как его руки не позволяли ему обихаживать самого себя. Все трое были, как понял Жогов, из тех, кому он когда-то спас жизнь. «Вот начинается, – с горечью подумал он, – постепенно их начинают отлавливать. Не за горами то время, когда о моей подлинной деятельности в спецлагере СЛОН № 2 будет всё известно, и тогда меня уже ничто не спасёт!» И он оказался частично прав: его бывшие коллеги из особых отделов лагерей за освобождённых от казни узников, за его фамилию и горячее сердце дали ему прозвище Искра; и это прозвище плотно за ним укоренилось.

Его печальные мысли прервал всё тот же зэк, который первым его узнал:

– А тут, полковник, на всех пересылках от Архангельска до Магадана о тебе знают все каторжане!.. В практике ещё такого не было, чтобы офицер из охранки помогал бродягам… Да ещё от чего?!.. От вышки!.. На тебя уже воровской клифт примерен! – подытожил он. – Воровским шалашом постановили!..

Но смысла последних его двух реплик Жогов не понял. Только спустя немного времени он узнал, что среди тех, кого он спас от расстрела, было несколько воров в законе, которые, следуя неписаным воровским законам, на первом же воровском шалаше (сходке) постановили, что полковник Жогов, невзирая ни на какие условности (они считали его офицером конвойной охранки), заочно причислен к положению высшей касте уголовно-каторжанского мира: вор в законе; то есть вором в законе он, разумеется, быть не может, но пользоваться воровскими привилегиями – это ему позволялось. И это известие ими было распространено по всем пересыльным тюрьмам нашей необъятной страны. Такое ему не могло присниться даже в самом фантастическом сне… Но сейчас он ни о чём не думал и только с удовольствием поглощал маленькие кусочки шпика с хлебом, которые ему аккуратно подавали в рот заботливые зэки, и продолжал играть роль сумасшедшего заключённого.