Текст книги "Волчьи выродки"

– А только что мне сказали, что вокруг меня хорошие люди и за этими стенами для меня нет ни преисподней, ни страшного суда, – не меняя интонации, сказал Жогов. – А вы, следователь, дурак…

Простота, с которой была произнесена последняя фраза, повергла в смятение даже врача-психиатра, не говоря уже о следователе и враче-реаниматоре. Воцарилась пауза, длившаяся целую вечность… И всё это время опешивший от неожиданности и негодования следователь хватал ртом воздух и хлопал глазами, пытаясь по достоинству отреагировать на выпад беспомощного больного. Когда же он наконец нашел в себе силы подавить приступ бешенства и подобрал нужные слова, тот вновь опередил его очередной репликой:

– Да, следователь, вы дурак, потому что облаку, рождённому в огне, ваши угрозы не страшны… При первом же прикосновении кого-нибудь из вас ко мне я растаю и растворюсь в воздухе прямо у вас на глазах… Попробуйте, и вы увидите…

– Вы эти свои выходки бросьте! – вскипел следователь. – Я вам…

– Дурак!

Следователь вскочил со стула, но психиатр и врач-реаниматор тут же пресекли его эмоциональный взрыв, указав на то, что больной всё ещё находится в бредовом состоянии и не ведает, что говорит. Его вывели из реанимации, а Жогов остался наедине со своими мыслями. «Итак, я нахожусь в больничном изоляторе в тюрьме города Салехарда, вдалеке от тех мест, где меня покинуло сознание, – размышлял он. – Перегнул я «палку», выведя офицерика из себя, а что с остальными, так и не узнал… Но ничего, это лишь первое знакомство со следователем, в следующий раз я применю к нему другой подход!… Интересно, почему меня хотят судить?» – внезапно осенил его вопрос. Он, словно заноза, впился в мозги и не давал покоя ни днём, ни ночью до тех пор, пока в очередной раз он не встретился со следователем. Вторая встреча произошла спустя две недели, когда его перевели из реанимационного отделения в обычную палату тюремной больницы. Как и предполагал Жогов, судить его вздумали только по одной причине: он бывший подполковник СМЕРШа, которого обвиняли в сговоре с подпольными неофашистами.

– По нашим предположениям, вы инсценировали сумасшествие, чтобы уйти от ответственности и справедливого суда, а точнее, от справедливого возмездия, – объяснил следователь причину возобновившегося следствия. – Всем нужен показательный процесс над врагом народа, так искусно замаскировавшегося под маской разведчика да ещё сумевшего получить звезду Героя! Теперь всем понятно, как вам удавалось доставать самую редкую информацию… Хотя сейчас установлено, что ваши сведения являлись дезинформацией и наше командование было вами искусно обмануто, – с издевательской циничностью говорил он. – Но, к счастью, время рано или поздно всё расставляет по своим местам… Доказательство тому то, что даже воры в законе признали в вас своего! А отсюда сразу напрашивается вывод, что вы никогда не были нормальным гражданином своей страны!

– Времени только предстоит всё расставить по своим местам, – печально ответил Жогов. Его лицо после снятия повязок выглядело неестественно: стянутая узлами и испещрённая морщинами почерневшая кожа и пустая левая глазница делали его страшным. Единственный правый глаз смотрел в упор и, словно стеклянный, был бесстрастен. – Да и в остальном, следователь, ты дурак!..

И больше ни слова. Следствие длилось почти восемь месяцев, но за всё это время он не проронил ни звука в ответ на вопросы следователей. Ему предстояло предстать перед судом по делу, названному в 1947 году «Салехардским делом», которое частично транслировалось по радио по всей стране. Частично, – потому что прямая трансляция приговора была отменена ввиду того, что Жогов сказал «на последнем слове». Весь процесс он молчал и не проронил ни слова. Председатель суда, заседатели и прокурор смеялись над его молчанием, говоря, что обвинения столь сильны, что подсудимый лишился дара речи. Но настал час…

Г Л А В А 10.

…Один, два, три, четыре, пять, поворот… Один, два, три, четыре, пять…поворот… И так с утра до вечера с небольшими перерывами на завтрак, обед и ужин… Сон – и затем всё сначала. Тоска в одиночной камере такая, что порой удивляешься, как ещё остаёшься в полном рассудке и не сходишь с ума… «Хотя нет, я давно сумасшедший!.. Так, по крайней мере, считают все, от контролёра до старшего кума…да и каторжане по соседним камерам думают так же… Что же, для меня это совсем даже не плохо. С дурака взятки гладки…и это обстоятельство надо использовать в своих интересах, тем более что сейчас планов у меня никаких!.. Ах, как надоело умирать, а смертный приговор, как всегда, у них вынесен заранее… Завтра последнее слово и…приговор! – размышлял Жогов, топчась по камере из угла в угол. – Нет, я не приму его безропотно, я вынесу им свой приговор!..» Он подошёл к столику, прикреплённому болтами к стене, и вынул из алюминиевой чашки ложку. Его правая рука за прошедшее время стала двигаться лучше, но не настолько хорошо, чтобы совершать ею полноценные действия, поэтому ему контролёры оставили ложку с ручкой (обычно её отламывают, чтобы из неё не сделали ножа). Подержав её немного в руке, Жогов подошёл к бетонному табурету, расположенному в центре камеры, и стал об него затачивать ручку ложки.

После трёх часов упорной работы одна из её сторон была уже вполне острой. Проведя ею по ладони левой руки и убедившись, что лезвие легко разрезает грубую кожу, Жогов приступил к следующему этапу операции, более тонкому и вместе с тем трудоёмкому. Раздевшись до пояса, он подошёл к маленькому зеркальцу, висевшему над умывальником и, так как на его левой груди не было татуировок с изображением Сталина и Ленина, он вырезал на ней фамилию прокурора. Он не обращал внимания на боль и кровь, так как его мысли полностью были заняты другим… Покончив с этим занятием, он принялся вырезать фамилию судьи у себя на лбу и фамилии народных заседателей у себя на висках. Получилось довольно-таки ужасающее зрелище: обожжённая левая сторона лица с пустой глазницей и залитая кровью, изрезанная лысая голова. Кровь арестант умышленно смывать не стал, а просто обмотал голову одеждой и так улёгся на нары в ожидании утреннего конвоя, который должен был увезти его на последнее, заключительное заседание суда. Эффект был ошеломляющим! Конвоиры, прибывшие за ним утром, оторопели в дверях камеры, увидев окровавленного инвалида-заключённого с перемотанной головой. Поначалу они даже подумали, что он покончил жизнь самоубийством, и об этом перекинулись словами, но, к их великому удивлению, заключённый поднялся с нар и, развязав голову, стал одеваться. Тут, увидев, что у него с лицом, они оба едва не потеряли равновесия. У них подкосились ноги. Жогов остался доволен: «Если я на них произвёл такое впечатление, то и у присутствующих в зале суда реакция будет такая же бурная!» – с удовлетворением подумал он.

Надев на себя тюремную хламиду – от предусмотренного в таких случаях официального костюма, который на всякий случай имеется в казённом гардеробе тюрьмы, он отказался – сам скомандовал конвоирам, чтобы его вывели из камеры.

– И никаких костюмов, – непреклонно процедил он сквозь зубы, – иначе вам, прежде чем надеть его на меня, придётся изрезать меня на куски. Валяйте, ведите меня на суд! Пусть теперь на меня такого посмотрят!

И даже старший офицер лишился дара речи от вида арестанта и прямолинейности его напора. Интонация заключённого произвела на него гипнотическое действие, и он пробубнил себе под нос, что от него, в конце концов, требуется только доставить подсудимого в зал суда, а там не его дело, пусть делают с ним, что хотят.

Но и в зале суда с Жоговым ничего не смогли поделать. При его появлении сначала воцарилась такая тишина, что только слышалась дробь многих сердец присутствующих в зале людей. Первый оправилась от оцепенения секретарь суда и сразу же приказала операторам отключить радиотранслятор. Сделано это было не напрасно… Затем последовала обычная для таких мероприятий команда: «Встать! Суд идёт!» – и в зал вошёл председатель суда с двумя народными заседателями. Должна была начаться процедура продолжения судебного заседания, но вместо этого установилась пауза: судья прочитал на окровавленном лбу подсудимого свою фамилию, и у него перехватило дыхание. Он долгое время с изумлением смотрел на Жогова, на губах которого играла ироничная усмешка.

– Я прошу операторов включить радиотранслятор, – наконец нашёл он в себе силы сделать первое обращение, – и заседание суда переносится в связи со здоровьем подсудимого, – добавил он с большим трудом.

– Зачем переносить суд? – усмехнулся Жогов. – Я вполне здоров! Не обращайте внимания на мой внешний вид. Просто у меня не было времени для переодеваний, а потом…ведь нет никакой разницы, в чём идти по вашему предписанию на смертный приговор. Я думаю, что он у вас уже заранее приготовлен, так что не будем тянуть время. Как говорится, перед смертью не надышишься, а такая передышка мне ни к чему… Сейчас я скажу своё последнее слово, вы скажете своё… И на том разойдёмся!

У судьи не нашлось слов для ответа. Он немного постоял в раздумье, и затем предложил всем присутствующим садиться. Зачитав обвинения по статьям подсудимому, он перешёл к непосредственному продолжению судебного заседания, длившегося уже третий день, и предоставил ему «последнее» слово.

– Я начну с того, что все вы являетесь живыми инструментами одного палача, – не очень громко, но достаточно твёрдо заявил Жогов. Его единственный глаз на окровавленном лице сверкал блеском, который может быть только у неистового человека. – А моё преступление заключается лишь в том, что я думаю по-другому… Я – инакомыслящий, которого уже однажды признали сумасшедшим… Признали за то, что я спасал от смерти ни в чём не повинных людей! Людоедство, которым, якобы, по моему собственному признанию, я занимался в туркестанских песках, – это извращённая логика вот этих самых судей-людоедов и их людоедской власти… Я никогда не мог предположить, что гонения на младенцев, начатое ещё царём Иродом в незапамятные времена, продолжатся через две тысячи лет после его правления новым деспотом… И вы, – он жестом показал на судей, – его посланцы! Удивительно, как повторяется время и вместе с ним история… Год назад мне довелось увидеть одного очень знаменитого профессора, который по приговору таких же вот палачей, как и вы, сошёл с ума. Его судили за прекрасное открытие, названное впоследствии доморощенными учёными-дилетантами антинародным…

– Ваше словесное отступление никакого отношения к делу не имеет, – отчаянно перебил его судья.

– Имеет! – взревел Жогов. – Его открытие позволило бы избавиться от вас! – он осёкся, перевёл дыхание, и затем спокойно продолжил. – Самым простым образом, взяв на анализ немного крови, его открытие позволило бы распознать по ней, что собой представляет человек! А именно: его характер, наклонности, способности и так далее… Таким образом он хотел выявить причину психических заболеваний, но…по велению случая, а точнее парадокса, он сам сошёл с ума!..

В зале раздался взрыв хохота.

– … Но теперь я вижу, как необходимо его открытие, – не обращая внимания на смех, громогласно продолжал подсудимый. – Оно позволило бы сейчас установить, кто из нас сумасшедший… Ведь никаких медицинских освидетельствований со мной не проводилось. Отсюда следует вывод, что вы сами установили мою вменяемость! Недурно… Вы судите сумасшедшего… Тогда напрашивается вопрос: а сами-то кто вы?!.. Ничего выше этого идиотизма в природе ещё не встречалось и вряд ли встретится… Такое возможно только у вас! – он перевёл дыхание и с усмешкой сказал: – Я вот что вам скажу, граждане судьи, взявшие на себя мудрую миссию судить сумасшедшего: иногда и безумец становится пророком!.. А вот вы никогда таковым не станете! Я вырезал на голове и на левой груди ваши имена и фамилии, чтобы мне не было так одиноко умирать… Когда меня будут расстреливать, я обязательно буду думать о вас!.. И только ради этого я требую вынести мне смертный приговор! – и в довершение ко всему он громко, с издёвкой рассмеялся. Его хриплый хохот заставил ещё раз содрогнуться всех в зале: слишком велико было давление его слов на сознание. Всё это очень походило на театральное представление, в котором разыгрывалась сцена исповеди сумасшедшего, но в ней были задействованы все участники суда. По их лицам нетрудно было догадаться, как они представляют себе могильный зов будущего покойника. У многих в глазах царил испуг. Но больше всех, пожалуй, были подавлены представители суда: им ни разу не доводилось выслушивать подобного последнего слова подсудимого. Обычно все просят о пощаде, а тут…

Суд удалился на совещание для вынесения приговора, а судебный секретарь объявил в заседании перерыв. Люди в терпеливом ожидании застыли на своих местах, но, к их большому удивлению, спустя несколько минут судья через своего секретаря объявил всем, что заседание суда переносится на следующий день и приговор будет зачитан следующим утром.

Жогова повезли назад в тюремный изолятор. Всю дорогу он молча смотрел через решётку «воронка» на улицы города, а его единственный глаз не выражал ничего, кроме пустоты и безразличия. Переступив порог тюремных дверей и оказавшись в длинных коридорах каменного каземата, он вдруг как будто очнулся ото сна. И вывел его из оцепенения вопрос, донёсшийся из одной камеры:

– Чьи сапоги дорогу знают? – был он задан хриплым голосом на обычном жаргоне заключённых, который, если перевести на обычный, нормальный, язык, означал: «Кто идёт по коридору?»

– Искра! – не задумываясь, ответил Жогов.

В следующее мгновение по тюремным коридорам прокатился гулкий рокот, эхом затерявшийся в глубинах казённого здания, и дружный хор заключённых слаженно стал скандировать:

– Искра!.. – грянуло, чередуя выкрики со стуком алюминиевых чашек. – Та – та – та… Искра!.. Та – та – та…

Казалось, что тюрьма превратилась в чудовищного монстра, ожившего после долгой спячки.

– Та-та-та… Искра! Та – та – та…

Так они провожали заключённого «по последнему коридору смерти». Это было вроде прощального траурного марша. Так прощались друг с другом даже штрафники на войне, хотя удивляться нечему: все они были заключёнными.

– Та-та-та… Искра!.. Та – та – та…

Никто из них не знал, что приговор Жогову ещё не вынесен, но «цыганский телефон» в тюрьме работает быстрее молнии. Утром, когда его увозили на суд, все заключённые в тюрьме знали, что ему должны были вынести приговор. А непререкаемый авторитет Жогова за его «заслуги» не оставлял сомнений, что судьи приговорят его к смертной казни. Они провожали его в последний путь «по коридору смерти».

– Та-та-та… Искра!.. Та – та – та…

Жогова завели в его одиночную камеру, а прощальный «марш» доносился ещё долго. Он разлёгся на нарах и чётко представил «расстрельную» камеру, где приговор приводится в исполнение. Будучи офицером СМЕРШа, он неоднократно бывал в таких камерах, но он и представить не мог, что когда-то, годы спустя, он сам окажется на месте приговорённого к смерти. Закрыв глаза, он увидел, как конвой ведёт его по коридору, заводит в камеру с обшарпанной грязно-коричневой плиткой; на полу сливная дыра, закрытая решёткой, а из одной стены торчит водопроводная труба, к которой приварен кран с надетым на него чёрным шлангом… Слышится свирепая команда расстрельного конвоира: «Не оборачиваться!»…Его ставят на колени напротив широкой и толстой доски с пулевыми отверстиями и сзади к затылку приставляется холодный ствол пистолета и… Мрак!.. Жогов содрогнулся и открыл глаза. «Судьба подарила мне ещё один день, – улыбнулся он своим мыслям. – Подождём следующего утра…» Но прошёл ещё день, затем второй, третий… Приговор так и не состоялся…

**** **** ****

… Один, два, три, четыре, пять…поворот… Один, два, три, четыре, пять…поворот… И так день за днём… за годом год… С клеймом «социально опасный», а именно в такой разряд определили его врачи-психиатры по распоряжению суда, Жогов переезжал из одной психушки в другую и поменял бесчисленное количество одиночных камер за десятки лет своих скитаний. По частному определению врачей, общение с людьми ему строго воспрещалось, и долгие годы молчания, в конце концов, сделали своё дело. Он замкнулся в себе и превратился в живую мумию. От недостатка солнечного света его кожа приобрела бледно-землистый оттенок, и иногда он больше походил на тень, чем на человека. Дара речи он не потерял, но ни с кем не разговаривал. Очень часто вспоминал детей, которых ему довелось спасти, и в минуты таких воспоминаний он чувствовал себя очень счастливым. Мир в тюремной камере слишком узок, и счастье там воспринимается очень просто, и часто оно лишь в воспоминаниях узника.

Со временем Жогов стал осознавать, что он стал дряхлеть, тем более, что не давали покоя раны от перенесённых им ранее пыток. И постепенно он стал впадать в отчаяние, понимая, что с клеймом «социально опасный» ему никогда не увидеть свободы – это, так сказать, негласное пожизненное заключение, применявшееся во времена советской эпохи. Но вот однажды дверь его камеры распахнулась, и конвоир приказал ему выйти в коридор. Его отвели в какую-то комнатушку, переодели там в гражданскую одежду, вывели за ворота и, помахав рукой, сказали:

– Ну, вот и всё, Искра, ты свободен!

Жогов стоял на ступеньках и не верил в происходящее. «Я свободен! – вдруг с ужасом подумал он. – Но куда я пойду?!.. Ведь с 1947 года прошло бесконечно много времени – тридцать восемь лет!.. И у меня никого из близких… Я старик… Нет, нужно вернуться… Боже, что я делаю?!.. Ведь столько лет я хотел обрести свободу и даже порою от отчаяния хотел свести счёты с жизнью, а сейчас хочу вернуться назад в мою, ставшую для меня уютной, камеру… И всё потому, что я, оказывается, боюсь свободы!.. За долгие годы, проведённые в тюремных камерах, у меня выработался синдром «клеточной» птицы, которая, попав на волю, не может добыть себе пропитания и пытается вернуться назад в клетку… Господи!.. Что мне делать?.. Куда мне идти?..» Он осмотрелся вокруг себя и увидел, что на почтительном расстоянии от него стоит множество народа. Сотни людей с цветами… Для человека, проведшего за решёткой в одиночной камере столько лет, такое скопление народа непривычно и даже пугающе. Жогов в смятении постучал обратно в дверь диспансера, но, не дождавшись ответа, пошёл прочь, куда глаза глядят. И вдруг он услышал за своей спиной дружелюбный голос:

– Иван Николаевич, куда вы?! Мы здесь дожидаемся вас со вчерашнего дня!.. Остановитесь!..

«Не может быть! – промелькнуло у Жогова в голове. – Неужели кто-то позвал меня?!» Он обернулся и увидел, как это огромное скопление народа ринулось на него. От неожиданности и страха у него подкосились ноги, он оторопел и затем попятился назад. Но толпа окружила его со всех сторон и завалила цветами. «Я, рождённый облаком в огне времени, растворюсь в пространстве, а по прошествии многих лет прольюсь живительной влагой, – всплыли где-то в голове строки его стихов, написанных в камере, – …и вокруг цветы… Откуда это?..» Ему казалось, что это происходит не с ним. Всё это ему кажется и сейчас…с минуты на минуту всё пройдёт. Но ничего не проходило! Его обнимали, целовали и одаривали цветами… В толпе он слышал иностранную речь.

– Кто вы?! – боясь собственного голоса, спросил он.

– Мы те, кого вы спасли! – последовал прямой ответ. – Да – да! И не только… С нами наши дети и даже внуки!.. Все пришли поклониться вам!

Жогов не верил ни своим глазам, ни своим ушам, ни, вообще, своему осязанию. Ему казалось, что он забыт навечно: ведь с той поры минуло тридцать восемь лет – для человека это целая эпоха! К концу приближался двадцатый век, а ему уже минуло шесдесят пять лет. Старик…

*** *** ***

Случилось так, что всё это время его разыскивала группа немцев, которых когда-то Жогову удалось спасти в Майценехе, но по-настоящему поиски им удалось вести только с 1965 года, когда им удалось беспрепятственно попасть в Россию. Они, прилагая неимоверные усилия, отыскали почти всех, кому посчастливилось с помощью полковника СМЕРШа обрести свободу и спасти свою жизнь. На поиски у них ушло почти двадцать лет. Не правда ли это очень похоже на чудо?! Но, к счастью, они разыскали того, кого хотели, а в придачу и тех, кого спас этот сердечный человек. И нет лучшего счастья, чем дарить радость другим!

– Иван Николаевич, вы меня узнаёте? – робко спросил его какой-то пожилой мужчина. – Это же я… Алексей…

– Бородин?! – захлебнулся от восторга Жогов.

– Да!.. Мы все остались живы!.. Там, в пещере Сорни эква…

Слёзы счастья! Разве их можно удержать? Нет, их не надо стесняться… Мужчины обнялись и долгое время стояли так, не находя в себе силы разжать объятия. Когда же наконец им это удалось, то на смену Бородину подошла женщина, очень элегантная и красивая.

– А меня вы узнаёте, Иван Николаевич? – застенчиво спросила она.

Но Жогов опять растерянно покачал головой.

– Я Мартова Женечка!

И снова слёзы радости, и снова объятия…и так нескончаемым потоком! Люди подходили, подходили и подходили… Встреча закончилась тем… Да что я говорю? Она только началась! Все сели в заранее приготовленные автобусы и поехали, а потом полетели… а потом снова поехали… туда, где был схвачен и арестован Жогов, – в долину Идолов, к пещере Сорни эква. То, что там увидел он, не могло его не взволновать: на месте сожжённого посёлка стоял высокий обелиск в память о погибших, а из чрева пещеры Сорни эква, которая своим видом напоминала каменную женщину, доносился колокольный звон. Недаром у местных племён легенда гласила, что многих людей спасла она от смерти в своём чреве. Спасла она и оставшихся в живых детей в то далёкое время. А они в память ей достали тот самый колокол, который солдаты из конвойного подразделения утопили вместе с группой ребят в заливе Обской губы, и водрузили его в головной пещере при входе. Рядом установили табличку с надписью о событиях далёких лет.

Встречали делегацию приезжих потомки вогула Неро и те ненцы, у которых долгое время скрывалась детвора. Сам шаман давно уже умер, но его дети и внуки были столь же внимательны и гостеприимны, как и сам он в те далёкие годы. На берегу красивого залива возле церкви были накрыты столы, которые стояли под брезентовыми тентами. Началось гулянье… Нет смысла передавать, как это происходит в нашей стране у всех, независимо от национальности, – широко, с душой, как будто человек живёт последний день. Не забыли помянуть и погибших… А вокруг Жогова кружилась детвора и просила его:

– Деда, расскажи, как ты воевал!..

– А как детишек любил?!..

– Как тебе больно делали?!..

А он смотрел на всё происходящее вокруг него, и по его щекам текли слёзы… У него не было своей семьи и детей, но он и предположить не мог, что станет таким богатым отцом. И он наслаждался счастьем…

Его поздравляли! И поздравляли от души. Его полностью реабилитировали, восстановили в звании и вернули награды. Но так ли это важно было для него? Думаю, что нет. Главное то, что он нашёл своих детей, и то, что они нашли своего отца. Да – да, именно отца, прозванного когда-то в застенках его коллегами из спецслужб Искрой. Искрой, живущей в добром пламенном сердце, какое, наверное, билось в груди легендарного Прометея, спасшего человечество от гибели. Почему «наверное»? История знает величайшее количество людей-героев, чьи сердца горели огнём созидания и спасения народов от гибели поработителей-деспотов, и легенда о Прометее лишь дополнительное тому свидетельство. И, слава Богу, что они рождаются среди нас…