Текст книги "Кому я нужна. 7 шагов от самоабьюза к возрождению"

«Кружевница» Вермеера. Терапия искусством

Совсем как от алкоголя или наркотиков, от эмоций можно впасть в зависимость – злость, тревога, печаль вызывают в организме выброс гормонов, и тело к ним привыкает. Наши самые частые эмоциональные проявления запечатлены в нейронных связях мозга, подобно воспоминаниям, и оживают в схожих обстоятельствах – так легко декламируешь заученное в детстве стихотворение.

Даже осознавая вред, мы снова и снова воссоздаем условия, в которых происходит эмоциональная разрядка. Гневливый человек легко раздражается по мелочам – живет в постоянной точке кипения, очень нервнозатратной. Неумение сдерживать злость «подсаживает» его на словесные перепалки, в крайних случаях – домашнее насилие, побои. Точно так же, пережив травмирующий опыт, можно привыкнуть к состоянию тревоги и печали – от этого один шаг до регулярных приступов неконтролируемого ужаса (синдром панических атак) или депрессии.

«Я красива» или «чувствую себя уродливой» – тоже переживание, и ему свойственно меняться. Сегодня я красивая, а завтра проснусь с прыщом на носу, весь день буду помнить об этом и ощущать себя уродиной. Или надену юбку-карандаш и в один миг буду казаться себе стройной, женственной, а в следующий – уязвимой из-за того, что мои щиколотки и колени на виду, под оценивающими взглядами. Зацикливаясь на переживании эмоции «я безобразна», можно дойти до дисморфофобии – страха перед внешностью.

Подпитывая день за днем, мы закрепляем эмоциональную реакцию – от этого наш характер обедняется, как будто скукоживается до пары исхоженных маршрутов-защит, психика истощается. Чтобы выбраться из зависимости, нужно пройти уровень «ломки» – первое время физически плохо, например, если отныне берешь под контроль гнев и не разрешаешь себе срываться на окружающих; перестаешь заедать неприятности и зацикливаться на внешнем виде (ежедневное взвешивание, страх выйти из дома без макияжа); сводишь на нет общение с человеком, чьи слова и поступки ранили и разрушали самооценку.

Женщина, долгие годы страдавшая от депрессии, сумела вылечиться, когда осознала, что мрак в ее душе питает клубок негативных мыслей – год за годом, бессознательно она рассказывала себе злую и печальную историю своей судьбы. Ей удалось стереть из сознания ранящую версию и выйти из депрессии. Поймав себя на ядовитых мыслях, она терпеливо, как ребенка, останавливала этот голос внутри и переключала сознание на что-то хорошее.

Привычка замечать хорошее вызывает другой настрой, а он, в свою очередь, меняет наш выбор, поведение и обстоятельства. Похоже на искусство Blackout Poetry – берешь любой текст, все равно, стихотворный или прозу, и зачеркиваешь в нем черным фломастером одни слова, чтобы высветить другие и сотворить новый смысл. Будто сквозь невидимые чернила, проявляется иная история, спрятанная прямо у тебя под носом, точнее, под текстом. «Я толстая и небрендовая», – написала одна девушка мне в блог. Я вглядываюсь в буквы и читаю в них: «То ли небо я». Самый злобный, ненавистнический, оскорбительный комментарий интернет-травли можно пропустить через волшебные штрихи – и разогнать темноту, вывести на свет его тайное жизнеутверждающее послание. В мозге формируются новые нейронные связи, а старые распадаются. Так мы в прямом смысле становимся новыми людьми.

Сознательно искать и запоминать то, что радует, сначала трудно – чувствуешь себя идиотом и злишься: «Чего хорошего-то, когда все плохо?!» Мне на первых порах пригодился прием позитивных вопросов: они открывают – а не закрывают – дверь возможностей. Я спрашивала себя: «Могу ли я быть умным человеком и все-таки иногда совершать ошибки?», «Могу ли я переживать нелегкие времена в одной части своей жизни и одновременно радоваться в другой ее части?», «Могу ли я упустить в жизни одну возможность и все-таки получить то, что я хочу?», «Может ли опыт, с одной стороны, быть тяжелым, а с другой – нести в себе что-то позитивное?» Практически в любой ситуации можно спросить себя: за что я могу быть ей благодарным? Это быстрый способ повернуть настроение и мысли в другое русло.

В первый раз после зимы распахиваешь окна настежь, и сразу в комнату – щебет птиц, стук каблуков прохожих по мостовой. Водитель-поливальщик на машине бережно выключает воду, объезжая прохожих, чтобы случайно не забрызгать. В промозглый день, когда холод пробирает до костей, под дождем и сердито-всклокоченным небом, вдруг – грузинская песня, негромко, из машины на светофоре. Блаженство и свобода, когда можно скинуть узкие туфли на шпильках и идти босиком. Фиалка распустилась на зимнем окне: крупный розовый цветок, как у девушки в волосах. Прикосновение к нежной румяной щечке ребенка, похожей на булочку, когда мы целуем его на прощанье, а он в ответ обнимает еще крепче, не хочет отпускать…

Конечно, подобные моменты не заставляют нас терять голову от счастья, зато наполняют умиротворением и питают душу. Хотя по отдельности они длятся всего несколько секунд, «ломтики радости» наслаиваются друг на друга, как коржи в торте, и приводят к волшебному эффекту: чем больше мы замечаем светлого вокруг себя, тем чаще радуемся. Внимание помогает увидеть то, что мы раньше не замечали, – становится интереснее жить. Тот, кто внимателен, в самом скучном предмете или тяжелом положении найдет выход, возможность укрепить силы.

У Честертона есть эссе «Сияние серого цвета» – в нем он показывает, что бесцветный день, если смотреть не лениво, вскользь, а зорко и чутко, открывает миллион оттенков и настроений. «Очень обидно слышать про «серые, одинаковые дни», – пишет Честертон. – С таким же правом можно сказать «зеленые, одинаковые деревья»… Один день серый, как сталь, другой – как голубиное крыло; один напоминает о морозе, другой – о теплом дыме из кухонной трубы. Что может быть дальше друг от друга, чем неуверенность серого и решительность алого? Однако серое и алое могут смешаться – на утреннем небе, например, или в теплом дымчатом камне, из которого в западных графствах строят маленькие города. В тех краях даже самые серые дома – розоватые, словно в их очагах так много тепла и радости, что они светятся изнутри, как облако»[20].

Живопись, как никакой другой вид искусства, приучает всматриваться, примечать детали, идти с поверхности вглубь – созерцать. Христианские мистики называли это «умной молитвой». В музее можно сбросить «старую кожу», залечить душевные раны и возродиться – и для этого не обязательно быть художником. Легендарный Жоан Миро настаивал, что картина всегда предлагает зрителю взгляд под другим углом, озарение, догадку, выход:

– Я не исключаю, что предприниматель, глядя на одно из моих полотен, найдет средство заключить сделку, а ученый – ключ к научной головоломке. Решение, предлагаемое картиной, – общего порядка и применимо ко всем областям. Ценнее даже не картина сама по себе, а то, что она посылает в пространство, ее выдох. Неважно, что картина пострадала от времени. Искусство со временем умирает, но оно разбрасывает семена по земле, и только это в нем по-настоящему ценно.[21]

Прогуливаясь по музею, выберите одну картину или скульптуру, которая настойчиво призывает к себе – цепляет взгляд, не отпускает внимание, вызывает душевный подъем. Задержитесь около нее на 15 или даже 20 минут, вглядываясь и одновременно неспешно прислушиваясь к себе – что хочет сказать вам картина? Джули Хейзлип, профессор педиатрии, однажды надолго остановилась перед портретом проститутки «Монруж. Красная Роза» кисти Тулуз-Лотрека в музее Фонда Барнса – ей захотелось понять, почему у нее такой суровый вид. Героиня картины показалась ей «загнанной в ловушку, но в то же время – полной решимости найти выход. За ее плечом Тулуз-Лотрек написал окно – как возможность спасения, только обернись». Хейзлип вышла из музея – вроде бы ничего не изменилось, – а три месяца спустя совершила неожиданный поступок, приняв предложение о новой перспективной работе. «На самом деле, стоя перед картиной, я проецировала на нее очень многое из того, что тогда происходило в моей жизни и что я держала в себе, – говорит Хейзлип. – В конце концов, она помогла мне понять себя и найти выход… За моей спиной действительно было окно, о котором я не знала и которое никогда бы не увидела, не начни я смотреть на вещи по-другому»[22].

Оказавшись в музее, я вспоминаю, как смотрел на полотна знаменитый кинооператор Вадим Юсов, и тоже стараюсь «включить Юсова». Вот как описывает совместный поход в «Метрополитен» его студентка, кинодраматург Александра Свиридова:

– Юсов попросил отвести его к голландцам – малым и большим – и там с озаренным лицом стоял перед полотнами…

Я старалась не мешать – что-то непостижимое творилось на моих глазах: он всматривался в картины придирчиво, выискивая ему одному известные детали, отступал, приближался снова, заглядывал слева и справа. Оборачивался и пояснял: в одном случае он был изумлен размерами – ему казалось, что это полотно (со сценой охоты) должно быть гигантским, а оно вот такое крошечное. В другом – думал, что события развиваются днем, а – оказывается! – дело было вечером. Юсов указывал на признак сумерек – огоньки в окнах дальних домиков, которые на репродукциях не были видны.

А уж когда дошли до «Кружевницы» Вермеера, время остановилось…

– Вот, – обернулся он ко мне. – Мои учителя. Я учился у них ставить свет. Видите, в чем чудо? Все освещено, но в разной степени. И главное – нет источника света. То, что нет искусственного освещения, я понимаю, но естественное откуда? Это всегда окно, но оно не всегда показано, и нужно найти – по лучу – предполагаемое место: в крыше или на стене… Задачи живописца и его натуры удивительным образом совпадают: кружевница сама ищет самое светлое место в келье и словно специально указывает мне – вот, смотри, здесь кончик этого луча. А я должен найти другой… – А дальше Юсов описал каждую складку ее платья и ткани. Как их коснулся свет. И объяснил, что следовать путем луча принято сверху вниз – ниспадать по лучу, а в случае с Вермеером нужно идти «от обратного»: из нижней точки, куда упал свет, подняться вверх и нащупать источник света.[23]

Пока в нашем арсенале всего пара выражений для описания хаоса внутри, переживания обрушиваются на нас шумным водопадом, и контролировать их труднее – не зная о существовании каких-то эмоций и чувств, невозможно определить их в себе. Поэтому сознательно расширяйте эмоциональный словарь – старайтесь как можно точнее выражать душевное состояние. Лучший учитель в этом – литература.

С римских времен до наших дней дошло выражение «vade mecum». Буквально оно означает «иди со мной» – так говорили о книгах, которые, как верные друзья, повсюду следуют с нами, в сумке или в кармане, давая мудрый совет, поддержку и подсказывая, как лучше поступить. В трудный момент я всегда обращаюсь к разным книгам, точнее, они вдруг возникают ниоткуда, случайно, как будто кто-то невидимый оставляет их мне, и мы какое-то время идем вместе, я и книга. Например, я лучше поняла механизмы физического и психологического голода, как они переплетаются друг с другом, и прояснила отношения с едой, прочитав великую и страшную книгу Лидии Гинзбург «Записки блокадного человека».

Читая, мы выходим за пределы своего «я», перестаем быть узниками нынешних обстоятельств. Турецкий писатель Ахмет Алтан, обличавший злоупотребления чиновников и политиков, на рассвете открывает дверь полицейским, которые пришли арестовать его как «распространителя настроений». Семидесятилетнему человеку предстоит провести в тюрьме, вдали от семьи, не видя неба, несколько лет, но он спокоен и даже весел – унять тревогу, отчаяние и ярость ему помогли в тот момент герои любимых книг. Вспомнив, как офицер в повести Пушкина «Выстрел» безмятежно ест черешню и выплевывает косточки, ожидая смертельного выстрела на дуэли, Алтан тоже абстрагируется от ситуации – да, телом он в тюрьме, но разум его свободен и никому не дано запереть его в четырех стенах.[24]

Я узнаю свои эмоции и чувства, встречаясь с ними в книгах. Прежде запертые, забытые, но исподволь ноющие, они высвобождаются и получают голос – выражаются в моей душе – и это приносит облегчение, прогоняет смуту. «Все в ней стемнело и стихло»[25]. – пишет Вирджиния Вульф в «Орландо». «Железная горсть схватила и закогтила его сердце. Отпустила и снова сжала. И весь он был полон ржавого железа и тоски. И тоска эта была тоже железная, тупая, каменная. Не тоска даже, а просто страшная тяжесть»[26]. Это Юрий Домбровский, «Факультет ненужных вещей». Удивительный роман, переворачивающий с ног на голову привычные способы выражения эмоций и чувств, – «Бог мелочей» Арундати Рой: «Рахель попыталась выговорить фразу. Она свалились с языка исковерканная, как зазубренный кусок жести. Рахель подошла к окну и открыла его. Чтобы. Глотнуть. Свежего. Воздуха. – Потом не забудь закрыть, – сказала Крошка-Кочамма и заперла лицо на ключ, как дверцу буфета»[27].

Некоторые вещи для меня невыразимы на родном языке, потому что я воспринимаю их очень остро, близко к сердцу, или просто в моей родной культуре не нашлось для них места, а в моей душе – да. Тогда в памяти всплывают слова из иностранных языков. Чешское «litost» передает унизительное отчаяние, когда кто-то достижением или удачей ненароком напоминает нам о наших ошибках и мы рисуем себя неудачниками. Древние греки говорили «атараксия», имея в виду стоическую безмятежность, которая рождается от понимания устройства вселенной, принятия своей судьбы, возможностей и ограничений, когда не тратишь душевные силы ни на что, кроме того, что ты в силах изменить. Уэльское слово «hiraeth» означает ностальгию по месту, в которое нельзя вернуться; потерянный дом, умерший человек, оборвавшиеся отношения, которые отныне обитают лишь в нашем воображении.

Изучая еще один язык, мы можем посмотреть на свои поступки и отношения уникальным взглядом, освободиться от того, что мучило и не давало покоя – как будто право голоса получает не только русская «я», но и английская, немецкая, турецкая, французская. На иностранном языке я смелее, раскованнее – легко перепрыгиваю барьеры. В то же время есть русские чувства и эмоции, которые я с трудом могу перевести иностранцу («воля», «тоска», «люто», «пошлость», «благодать», «прелесть») – они многоуровневые, многосмысловые.

Уникальные слова для описания душевного мира в разных языках доказывают, что стандартный набор эмоций и чувств, то, как их испытывать и проявлять, нам прививают в семье, школе, культуре. В будущем, сталкиваясь с тем, что чувствуем не как все, а точнее, не как нас учили, мы переживаем стыд – и напрасно.

Наш эмоциональный фон – не признак слабости или недостатков, и нет шаблона чувств, которому мы обязаны следовать, – в такой-то ситуации чувствуй только так и не иначе. Писательница Элизабет Гилберт приводит несколько примеров «неправильных» чувств из жизни друзей и коллег. Знакомую бросил муж после двадцати лет брака – их союз считался крепким, она посвятила ему всю себя. Но вместо того, чтобы рвать волосы с горя и отчаяния, женщина, к своему удивлению и ужасу, почувствовала облегчение и даже восторг, когда за бывшим мужем закрылась дверь: наконец-то свободна! Друг Гилберт признался, что первой мыслью, когда он узнал, что у него смертельное заболевание и ему осталось недолго, была: «Слава богу, со мной все кончено». Ни ярости, ни страха смерти и потерянности – его охватила тихая радость. Больше не придется проходить через мучительные выяснения отношений, беспокоиться о сбережениях на старости лет, страшиться за близких из-за терактов и глобального потепления и нервничать, что крыша над гаражом прохудилась и надо вызывать сантехников»[28].

Если ребенком мы решили, что прятать себя настоящего – единственный способ не оказаться наказанным и отверженным, внутри поселяется огромный страх: наверняка я чудовище, раз так чувствую, поэтому не буду подпускать никого близко – ни других, ни самого себя. Мы начинаем изматывающую игру в прятки – создаем внешний образ, плоский, как нарисованный камин в сказке про Буратино, а под ним задыхается наше настоящее, совсем другое «я».

Осмелиться спуститься в гулкие пещеры своей личности, исследовать темные, страшные, болезненные воспоминания, освободиться от давления среды, комплексов, вытащить наверх негативные установки – «обеззаразить» их светом новых, позитивных убеждений – помогает творчество. В нем можно вернуться в прошлое и заново пройти раненую версию-этап, переосмыслить ее. Метафорически мы выходим на сцену и предъявляем миру себя настоящих – сублимируем самые ужасные переживания и ночные кошмары в юмор и мощь и на этот раз требуем, чтобы нас приняли целиком, такими, какими мы хотим быть увиденными.

Есть много научных исследований о том, как в творчестве возвращается душевное равновесие – погружаясь в волшебство ремесел, можно восстановиться после потери, даже самой ужасной, преодолеть болезнь, тюрьму, одиночество, отпустить травму, о которой невозможно говорить обычным языком.

В этом смысле удивительна вышивка – сосредоточенность, хотя бы ненадолго, на чем-то одном вместо атакующей нас со всех сторон многозадачности и погружение в «поток», которого требует это занятие, успокаивает ум, снижает стресс, а готовая работа поднимает самооценку и даже укрепляет иммунитет. В то же время вышивать можно вдвоем или в группе – тогда мы работаем плечом к плечу, передаем в вышивке то, что лежит на сердце, и преодолеваем расстояние, которое все чаще и дальше отделяет нас друг от друга в эпоху виртуальных технологий.

Художница по росписи ткани и вышивальщица Клэр Хантер собрала вдохновляющие истории в книге «Живительные нити: история мира, увиденная сквозь игольное ушко» (Threads of Life: a History of the World Through the Eye of a Needle). В ней она делится и личным опытом. Когда ее мать лежала на смертном одре, Клэр четыре дня и четыре ночи вышивала рядом. «Хотя к тому времени мама уже впала в кому, мне хотелось верить, что она ощущает наше с сестрой присутствие, слышит, как я описываю ей этапы работы над вышивкой, и чувствует мою благодарность – за умение, которое она передала мне, – вспоминает Клэр Хантер. – Я до сих пор храню ткань, которую тогда вышила. Она вызывает память о наших последних днях вместе, по-прежнему соединяет меня с ней и утешает. В этом целительная сила вышивания: способ выразить, а иногда изгнать боль, используя тактильность, в разговоре иголки с ниткой»[29].

Иранка по имени Масумэ не позволила ужасу и ненависти разрушить себя, – она сумела сделать так, что трагедия ее закалила. Бывший свекр пришел к ней домой увидеться с внуком, попросил закрыть глаза – якобы у него есть для нее подарок-сюрприз – а потом плеснул в лицо соляной кислотой, в отместку за то, что она развелась с его сыном. Женщина ослепла и получила множественные ожоги, но отказалась сломаться и жить в страданиях и одиночестве, как мечталось палачу.

Она освоила шрифт Брайля и ходьбу с тростью – это в сто крат тяжелее, если ты не слепой от рождения – и полюбила работу с глиной, прошла обучение и сама стала преподавать курс керамики и обеспечивать себя и сына. «Я прошла долгий путь к тому, чтобы стать сильной после всего, что мне пришлось пережить, – говорит она. – Боль, которую я испытала, была… тяжелее смерти. Я чувствовала смерть каждый день. Но я одержала над ней победу. И оказалась способной доказать самой себе еще кое-что: мы, женщины – не только лица. Наша красота идет изнутри и проявляется в нашем искусстве, эмоциях, работе. Когда я общаюсь с другими людьми, невзирая на мою слепоту, на мои ожоги и шрамы, меня встречают любовью и добротой. Благодаря этому я горжусь собой, какая есть, без малейшей тени сомнения»[30].

Увидеть тяжелое прошлое в новом ракурсе и отпустить из души призраков мне помогло ведение дневника. Так же, как поэтесса Шэрон Олдс, я верю, что, если довериться бумаге, можно узнать удивительные вещи о своем внутреннем мире. Дневник и творчество придали Олдс мужества, спокойствия и мудрости пройти через мрачный период одиночества после развода. Спустя 30 лет совместной жизни муж ушел от нее к другой женщине. Олдс написала о своем опыте расставания в книге стихов Stag’s Leap («Прыжок оленя»), за которую удостоилась сразу двух престижнейших премий: Пулитцеровской и премии имени Т. С. Элиота. В ней много потрясающих стихов, благодаря которым по-новому смотришь на брак. Олдс опубликовала сборник в 2012 году, спустя 15 лет после развода, – с тех пор она встретила новую любовь и выпустила еще одну книгу стихов, тоже поразительную, об отношениях с телом и сексуальностью.

– Усилия выглядеть нормальными, во что бы то ни стало соответствовать ожиданиям и стереотипам окружающего мира сходят на нет перед лицом нашего необычного, странного «я» на странице, – говорит Олдс. – С того дня, как мой муж объявил мне, что уходит, я начала писать – много. Мне хотелось сделать что-то со своей внезапно изменившейся жизнью, разразиться песней, выплакать горе на бумаге. Я напоминала себе, что никто не увидит написанного… это помогало быть смелее… Вести дневник или создавать что-то еще – стихи, кормушку для птиц, шоколадный пирог – в этом проявляется наше самоуважение. Ты прикладываешь усилия. Ты пробуешь идти дальше. Ты не лежишь, поверженный, на земле, сдавшись и опустив руки. В писательстве есть еще одно, очень дорогое мне свойство – через него мы можем говорить с отсутствующими, мертвыми, отчужденными и теми, по ком мы тоскуем, – со всеми людьми, с которыми мы разлучены. Мы можем снова их увидеть, лучше понять, даже попрощаться.[31]

В следующий раз, когда болезненные эмоции или стресс будут угрожать затопить вас, возьмите ручку/карандаш, то, на чем можно писать, и кратко, достаточно слова или двух, перенесите на бумагу накатившую эмоцию. Вкладывая чувства в слова, мы переносим фокус внимания из одного полушария мозга в другое: с объекта, который нас страшит или заряжает яростью, на самих себя – наблюдателей. В этой позиции меньше страсти и больше логики, и мы плавно опускаемся с волны стресса обратно на твердую землю.

Любопытное открытие, которое я сделала с течением лет: чаще всего мы нравимся или не нравимся окружающим сразу с первой минуты знакомства. Мы ничего не должны делать, чтобы завоевать любовь или антипатию, они возникают сами по себе.

Всегда найдутся люди, которые нам не симпатизируют, – не потому, что мы совершили что-то плохое или причинили зло. Может, их отталкивает наша внешность, наши манеры, стиль в одежде, вкусы в музыке или мы очень по-разному провели детство. Может, в чем-то завидуют. Что бы мы ни сделали, они будут смотреть злыми глазами и ждать ошибки – и ничего тут не поделать. Тратить энергию на то, чтобы завоевать расположение таких собеседников, – бессмысленное занятие. Если я буду бегать за ними, пытаясь убедить, что на самом деле я хорошая, меня это только сильнее ранит и опустошит. Пытаясь контролировать отношение других к себе, чтобы чувствовать себя уверенно, в безопасности (например, зацикливаясь на впечатлении, которое производим внешне), мы еще сильнее ощущаем себя под контролем окружающих, беспомощными, в страхе отвержения и наказания, неспособными управлять своей жизнью.

Не стоит переживать, выберут ли нас на должность, пригласят ли на свидание, сложатся ли отношения – они легко и быстро сложатся с теми, кто с самого начала к нам расположен, а с другими быстро развалятся или будут двигаться вперед «со скрипом». Мы не обязаны нравится всем, когда входим в комнату, это нормально – так же, как не спеша присмотреться к новому знакомому, отделить его реального от наших проекций на него из прошлого.

Мы не вольны выбирать одни эмоции и отменять другие. Мы не можем раз и навсегда застраховать себя от ошибок, моментов слабости и несовершенств. Но в нашей власти отнестись к ним по-другому – с участием. «Я должен научиться принимать дурака в себе – того, кто слишком много чувствует, слишком много болтает, хватается за слишком много возможностей сразу, иногда выигрывает и часто проигрывает, ему недостает выдержки, он любит и ненавидит, причиняет боль сам и чувствует боль, причиняемую другими, обещает и нарушает обещания, смеется и плачет, – писал американский психиатр Теодор Исаак Рубин. – Это моя единственная защита от хладнокровного, непревзойденного тирана, который тоже нашел во мне пристанище, – он уничтожит все человеческое во мне, лишит смирения и достоинства, если только мой дурак не встанет у него на пути»[32].

Вопреки стереотипам, те из нас, кто добр к себе – но не сливается со своими страданиями, – гораздо щедрее в отношениях, чем те, кто постоянно занимается самоедством и испытывает вину по малейшему поводу. У таких людей больше ресурсов и меньше эгоизма – не жертвуя своими потребностями в угоду другим, не стыдясь своих слабостей, они не ставят свои нужды во главу угла и умеют находить золотую середину. Для них чужие потребности достойны того, чтобы их учесть, – потому что достойны свои собственные. Они умеют договариваться с выгодой для разных сторон, меньше выгорают, и поэтому из них получаются лучшие друзья и партнеры. Те же из нас, кто поглощен самокритикой и стыдом, наоборот, быстро истощаются и застопориваются на себе, волей-неволей становясь эгоистами.

Быть уверенной – не значит внушать себе, что ты лучше всех. Это значит прийти к пониманию: каждый из нас уникален, поэтому бессмысленно сравнивать себя с кем бы то ни было. Мы хороши – собой.