Текст книги "Бархатный диктатор (сборник)"

Исповедь

Во времена баронов повесить на воротах вассала ничего не значило. Убить своего брата тоже. Следовательно, натура подчиняется тоже разным эпохам…

Из черновиков «Преступления и наказания»

Из окна Полины открывался превосходный вид на Париж. Особенно на ближайший квартал святой Женевьевы. Как-то днем она обратила его внимание на архитектуру средневековой базилики, за самым храмом революционного Пантеона.

– В этой церкви я недавно исповедалась в одном преступном замысле.

Он вздрогнул…

– Неужели же ты клевещешь на себя перед этими католическими патерами, развращенными целибатом?..

– Нисколько, я говорила правду. А чем католический священник хуже нашего протодиакона?

Его снова охватила мучительная тревога за нее. Сердце его исходило болью. Она ласково улыбнулась.

– Не горюй, смотри лучше, какая это чудесная часовня! Она считается одной из самых изящных во всем Париже. Это Сент-Этьен-дю-Мон. Право же, здесь стоит исповедаться в самом страшном грехе…

Он уже любовно следил за контуром этого маленького дворца-церкви. Греческий портал с боковыми нишами и барельефами, каменные розы и высокий остроконечный фронтон, над которым капризно и стремительно возносилась узкая квадратная башня к легкой и сквозной флорентийской кампаниле. Все вместе было восхитительно по тонкости узоров и фантастическому рисунку целого.

– Тебя не было в Париже, я и пошла в эту часовню исповедаться аббату.

– Но в чем же? в чем?..

Тогда она созналась ему в одном своем тайном плане. В припадке ненависти к Сальвадору, в неутомимом желании всех растерзать и уничтожить она пришла к страшной и кровавой мысли, совершенно и безраздельно овладевшей ею. Необычайный и огромный замысел захватил ее и не выпускал из своих цепких лап. Она до сих пор не вполне освободилась от него.

– Что же это? Убить Сальвадора?

– Нет, не его.

– Не его? Но кого же? Может быть, меня?..

– О нет! – бросила она так легко и спокойно, что даже горько стало от этого презрительного миролюбия. – Нет, не тебя. Я говорю тебе – замысел грандиозный и необычайный…

Глаза загорелись героической решимостью.

– Скажи же, облегчи душу.

– Да, я скажу тебе. (Ей, видно, трудно было сознаться даже ему.) Ну, слушай: я изнывала от тоски и возмущения. Я чувствовала – мне нужно непременно убить, но я соглашалась с тобой – не его: он мелок, не стоит великого греха. Ты, может быть, и прав… Губить себя из-за безвестного студента… О нет, свою месть я превращу в подвиг, жертвуя собою, достигну славы, мстя за поруганную любовь, войду в историю человечества…

– Что же ты задумала? – произнес он в глубочайшей тревоге, предчувствуя нечто неслыханное.

– Не все ли равно, какой мужчина заплатит за надругательство надо мной. Все вы виновны, у всех на совести обманы, предательство, жестокое сластолюбие. Но если уж мстить, так чтоб всему миру стало известно о единственной, неслыханной, небывалой, неповторимой мести…

– Поля, опомнись! Неужели же ты могла бы действительно убить человека?

– Не колеблясь.

– Кого же?

Она посмотрела на него с глубоким и почти презрительным равнодушием.

– Неужели же ты не догадываешься? Царя.

Он вздрогнул. Возможно ли? Сколько же должна была перестрадать эта женщина, чтоб из-за обычной любовной интриги идти на такую муку! Он схватил ее за руку.

– Поклянись, что ты никогда не помыслишь более об этом.

Он смотрел на нее молящими глазами. В памяти проносились разговоры 1848 года, Спешнев, кабинет Дубельта, равелин, страшный путь из каземата на эшафот. Три столба среди удручающей белой пустыни. Замкнутая стена солдат. Смертные саваны. Неумолимые раскаты многократного «расстрелять»…

– Ты хочешь, как Дю Барри, валяться в ногах палача с воплем: «еще одну минуточку»?..

Она устала и с каким-то безразличием взглянула на него.

– Нет, я уже от этого отказалась. Теперь прошло… У него отлегло от сердца.

– Как отошла ты от этой чудовищной мысли?

Она задумалась, беспечно как-то вспоминая:

– Недавно бродила по нашему кварталу, обдумывала свой план. Ведь в петербургских кружках не раз говорилось об этом. Решила осмотреть это маленькое кладбище, вон там, за оградой Сент-Этьена, где были погребены тела Марата и Мирабо, выброшенные из Пантеона. А рядом эта красавица-часовня с гирляндами и розами. Вхожу. Служба прошла. С висячей деревянной кафедры у колонны католический патер заканчивает проповедь. Чем-то сразу захватил душу. Решилась во всем сознаться ему. На другой же день стучусь в его келью. «Аминь, войдите!» Днем он показался совершенно другим: огромный толстый мужчина пишет что-то за конторкой. Еле обернулся. «Что вам нужно?» Да еще так грубо и раздражительно. Я совершенно растерялась. – «Ну же?» (Все так же резко и нетерпеливо.) Я не выдержала и зарыдала. Он отвернулся. Наконец я пробормотала несколько слов. «Если вы русская, то должны были пойти к православному духовнику». – «Но мне столько о вас говорили». – «Чем же я могу быть вам полезен? Ищете место? Нет денег? Нет родных, друзей? Согрешили против нравственности?» (Особенно строго.) Я наконец созналась ему: на свете столько страданий и преступлений, у нас в России особенно, я и решилась убить виновника зол на моей родине. «Вздор! – закричал он. – Есть законы, страдают только ленивцы и пьяницы, император Александр – идеал государя и человека!» Это было грубо и очень уж просто! Словно ушатом холодной воды окатило меня. С той поры и прошло.

– Но как могла ты прийти к такой мысли?

Она опять как бы замечталась.

– Очень уж увлекает цареубийство. Огромность шага: вот вонзить кинжал – и по всему миру пронесется о тебе слух! И ты в рядах великих героев. «В Елисейских полях я буду рядом с Брутом»… В конце концов, как просто, подумай только, – один жест, одно движение, и ты в сонме знаменитостей, гениев, великих людей, спасителей человечества…

– Славу зарабатывают трудом, – угрюмо произнес он.

– Или беспримерной смелостью.

– А о му́ке ты не подумала?

– Это-то и остановило меня. Вдруг подумала: казнят, а ведь прожить до восьмидесяти лет где-нибудь в тишине, на солнце, у южного моря, очень недурно…

Откровенность была почти бесстыдной. Он отвернулся и не продолжал разговора, подавленный внезапной темой цареубийства, словно преследующей его на всех путях.

Фонтан Медичи

Мысль о том, что я вполне верно и отчетливо сознаю всю ее недоступность для меня, всю невозможность исполнения моих фантазий, – эта мысль, я уверен, доставляет ей чрезвычайное наслаждение, иначе могла ли бы она, осторожная и умная, быть со мной в таких короткостях и откровенностях.

«Игрок»

Рано утром, чуть свет, она разбудила его. – «Одевайся и сейчас же приезжай ко мне, я приняла одно важное решение. Ты должен быть моим судьею». Он отправился к ней. – «Мне нужно о многом тебе сообщить. Но только не здесь. Такой душный день, – словно в июле. Пройдем в парк, тут близко».

Они прошли двумя узкими улицами, тесно застроенными столетними отсыревшими домами. Это было самое сердце старого Парижа. Тихо, как в провинции. Ничего от Содома и Вавилона. Кошки греются на солнечных подоконниках огромных, пузатых и почерневших домов. Шарманка тягуче развертывает медленный вальс. Тесная полутемная улочка с отвесными стенами, без тротуаров, с грязными ручейками посредине, извиваясь, сбегает под гору. Но вот узенькое ущелье раздвигается. Перед ними пустынная, чистая, стройная площадь. Широкими просторами своих воздушных пространств она охватывала огромное, строгое, легко возносящееся здание. Он невольно остановился. Тяжеловесные столбы поддерживали лепной треугольник фронтона, и роща легких колонн поднимала на высоте изогнутую чашу купола. Ему вспомнились прошлогодние прогулки по Риму с этим тонким знатоком искусства, Николаем Страховым. И вот торжественный портик Агриппы и коринфские капители Пиранези возникли в его памяти, пока с невольной дрожью волнения он пробегал глазами змеящуюся надпись фриза: «Великим людям благодарная страна». Да, поистине это – храм славы.

– В революцию это был Пантеон, теперь здесь снова церковь…

У многих домов шла усиленная работа каменщиков. Латинский квартал перестраивался. В толще сгрудившихся древних зданий прорубали широкие просеки бульваров. Наполеон III обновлял старинную Лютецию, сметая узкие переулки и тупики, столь благоприятные для действий инсургентов, для уличной революции, для баррикад и засад. Нужно было во всех направлениях прорезать прямые дороги для свободной циркуляции правительственных войск. Уже четыре революции, начиная с Фронды, использовали кривые и тесные пути старого Парижа. Широкие бульвары и проспекты, просторные аллеи и площади – вот что исключит возможность народного мятежа. И по левому побережью, как и на остальной территории столицы, не прекращались работы по разрушению старых домов, проведению новых улиц, вырубке целых рощ вокруг Люксембурга.

Мимо досок, повозок, руин, обломанных балок, развороченных зданий, нагроможденных камней и сваленного леса они сошли вниз, к решетке старинного сада, и продолжали путь по аллеям Люксембургского парка. Широкими каменными террасами с балюстрадами и урнами под мраморным взглядом французских королей они прошли мимо старинного дворца Марии Медичи, словно хранящего в своих очертаниях легкую память о флорентийских палаццо. Весь парк вокруг напоминал тосканские сады.

– В эпоху террора здесь была тюрьма. Продавщица фруктов у выхода на улицу Мадам прекрасно помнит высокую изгородь из сомкнутых досок вокруг всего замка и надписи на деревьях: «Граждане, следуйте своим путем, не поднимая глаз на окна этого дома заключения…»

Опытным взглядом петропавловского узника и омского каторжника он окинул дом Марии Медичи.

– Но уже в эпоху Директории здесь заседало правительство. В этом дворце был подготовлен переворот 18 брюмера.

Они прошли к уединенному месту, где над прямоугольным продолговатым бассейном высилось целое сооружение – фонтан Медичи. Под итальянским гербом в глубокой нише поднимался огромный угрожающий коричневый Полифем, готовый раздавить беломраморных Ациса и Галатею, приютившихся под скалистой громадой, поддерживающей циклопа. Полукруглые ступени лестницы погружались в спокойную, гладкую воду, отражающую все контуры сложной и вычурной скульптуры.

– Тебе будет тяжело слушать, но я должна рассказать тебе всю историю моей любви к Сальвадору, всю, ничего не утаивая. Уж помучься, ведь ты любишь меня…

И потекли долгие, подробные, томительные описания встреч, влечений, приближений, первых признаний, жадных прикосновений, бурной борьбы – «ведь я хотела сохранить верность тебе», страстных признаний, упрашиваний, обещаний и этих душных, жестоких, распаленных ночей неутолимой полуденной страсти.

– Ты бледнеешь, друг мой, тебе тяжело слушать?

– Рассказывай дальше…

– Пойми, ведь мне некому рассказать, как глубоко, всем существом, всей кровью, всей плотью своей я люблю этого человека, нет, этого красивого зверя, этого золотистого тигра…

Ему казалось, что она намеренно мучит его описаниями их альковных встреч во всех неизъяснимых подробностях, во всех перебоях и вспышках неистощимой, знойной, молодой похоти, чтоб отомстить в его лице неверному мужчине, оскорбившему ее своим внезапным охлаждением, чтобы утешиться его болью и ревностью. Он знал это чувство и сам не раз с каким-то злобным равнодушием вымещал на покорных уличных женщинах свои обиды от строгих и гордых красавиц. Как странно! Словно через всю жизнь проклятье какое-то: мимо него, так легко изменяя ему, переходят к другим эти юные, нежные, пленительные женщины. Аннунциата – к дельцу Некрасову, Маша – к этому самцу Варгунину, Полина – к Сальвадору. Он только для продажной любви, для Минушек и Клар, для Селесты Могадор (если повезет в казино). Они утешали его своей лаской за равнодушие тех, недоступных и оскорбляющих. Поистине он должен был бы поставить в своем творчестве памятник этим нечистым – impures, как их называют в Париже, блудницам, грешницам, падшим. У них он находил всегда утешение от сердечных неудач в мире прекрасных, благоуханных и чистых. А между тем на эти покупные и часто искренние ласки он всегда отвечал жестокою пыткою. Нравственное истязание приносило какую-то сложную долю утешения, тень успокоения, чуть-чуть утихомиривало боль: ты не один горюешь и мучишься, вот у тебя товарищ по страданию, видишь, душа у него тоже разрывается от горя… Но пусть, пусть! Он даст Полине высказаться до конца, излить до дна эту жгучую любовную досаду, облегчить душу этой обнаженной, бесстыдной исповедью, чего бы это ему ни стоило. Пусть истязает его и находит целебное забвение в этом медленном терзании любящего сердца. Ведь, может быть, и вся-то любовь – это добровольно дарованное нами близкому существу право безжалостно мучить нас. В этом он давно уже был убежден.

– Он перестал бывать у меня. Я писала ему, что люблю его до безумия, что не в силах выразить это словами. Ответа не было. Наконец пришло письмо от его приятеля: Сальвадор болен тифом, видеть его нет возможности. Какое варварство! Я изнемогла вся от тоски и тревоги за его жизнь, – и вдруг вчера на улице Сорбонны встречаю его. Я не поверила глазам своим, но он подошел ко мне, бледный, слабо улыбающийся. Он взял меня за руку. Я едва устояла на ногах и ничего не могла сказать ему. Мы пошли, я узнала все: он лгал мне, он тяготился мною, он ищет способов избавиться от меня…

– Но, друг мой, ты не должна оскорбляться. Это совершенно в нравах парижских студентов. Не скрою от тебя, конечно, ты загрязнилась, но ведь твоему Сальвадору, как человеку молодому, нужна любовница. Ты подвернулась, он и воспользовался. Все это в порядке вещей – а о любви до гроба они не думают…

Она молча глядела на стеклянную гладь бассейна. Из глубины вод опрокинутый Полифем словно готов был принять в свои объятия летящих в бездну Ациса и Галатею.

Внезапно она очнулась. Порывисто поднялась со скамьи:

– Пойдем, пойдем, здесь под деревьями душно…

Погребок вдовы Капет

Берегитесь вы этих доморощенных Ласенеров наших. Повторяю вам, преступление слишком обыкновенное прибежище этой бездарной, нетерпеливой и жадной ничтожности.

– Разве это Ласенер?

– Сущность та же, хотя, может быть, и разные амплуа. Увидите, если этот господин не способен укокошить десять душ, собственно для одной «штуки»…

«Идиот»

Подросток идет в адскую ночь и думает о Lacenaire.

Из черновиков к «Подростку»

Они вышли из противоположных ворот Люксембургского парка и аллеей Обсерватории дошли до странного здания, построенного с таким хитрым расчетом, что парижский меридиан как раз рассекал его на две половины. За Обсерваторией с крупными полушариями куполов начинались глухие, почти загородные кварталы. Весь путь от парка был полон воспоминаний. Стена, у которой расстреляли маршала Нея. Изящный домик с колоннами, балконами и садом на углу улицы Кассини, где жил молодой Бальзак, еще не облеченный мировой славой.

Кривоколенными закоулками они вышли на полукруглую площадь окраины. Старые, заплесневелые дома тесно обступили ее. Это была площадь святого Иакова у старой заставы, где в Июльскую монархию казнили преступников.

На одном из почернелых зданий можно было прочесть сквозь завесу дикого винограда:

«Погребок Вдовы Капет».

– Не пообедать ли нам в этом кабачке?

Мысль несколько экстравагантная, как многие предложения Полины. А впрочем, любопытно: парижская трущоба.

И пока в маленьком садике под сквозным туннелем они распивали бутылку бордо, закусывая ее лапками кролика под белым соусом, старый балагур-хозяин развлекал иностранцев рассказами о своем заведении.

– О, я превосходно помню, как император Александр въезжал на белом коне в Париж. Статный был мужчина! Я служил тогда поваренком у Прокопа. Русские офицеры поражали всех своей щедростью, – и девок и трактирщиков. Ну и повесы же у вас на родине, скажу вам! Иногда ко мне и теперь заглядывают ваши соотечественники. В последнее время особенно. А то при Луи-Филиппе их было что-то мало в Париже. Изредка какой-нибудь знатный ваш боярин заглядывал сюда в день казни. Ведь перед самыми моими окнами воздвигали гильотину. Так прямо и воздевала вдоль той кирпичной стены свои длинные красные лапы. Да, славные, славные времена! Дело наше процветало. Не то что теперь – глушь, затишье… Ведь ко мне собирались, как в королевскую оперу. Ведь вся-то казнь подготовлялась здесь, в погребке. Палач уж обязательно проводил у меня два дня. С трех часов ночи приходилось устанавливать машину. Здесь, вон перед той конторкой, исполнитель обряда опрокидывал последний стакан, прежде чем идти на работу, сюда же возвращался подкрепить свои силы после труда. Да, кстати, и закончить прерванную партию в пикет. Хороший был игрок, всегда меня обыгрывал. А народу-то сколько набивалось сюда во время зрелища – вы себе представить не можете! По луидору за стул платили. Один англичанин заплатил десять фунтов стерлингов золотом за столик у окна во время казни Фиески. Славные, славные времена! А когда рубили голову Алибо, яблоку негде было упасть… Сбор архиполный. А вот когда гильотинировали Ласенера…

– Ласенера?

Имя поразило его. Недавно он поместил в своем журнале в серии уголовных дел Франции большую статью о знаменитом убийце.

– Вы видели Ласенера?

– Так же, как вижу вас или мадам. Красивый парень! Благородная осанка, свежее лицо, маленькие усики, подстриженные по последней моде. Красавчик! Когда повозка подъехала почти к самым моим дверям и он сошел с подножки, все женщины так и ахнули. Вот так молодчик!

– Ну как же он себя держал перед казнью?

– А спокойно. Совершенно, знаете, невозмутимо. Первым обезглавили его сообщника Авриля. Наблюдал весьма внимательно. Словно бы даже удивился, как мгновенно отскочила голова. Но самому-то пришлось повозиться. После первого удара что-то в машине испортилось. И вот спускают нож уже весь окровавленный, а он еле падает, вяло царапает затылок, а пользы никакой. Несколько раз пришлось повторять, и все безрезультатно. Целую минутку лишнюю прожил Ласенер. Наконец оттяпали. Преинтереснейшее вышло зрелище…

– А за что казнили Ласенера? – спросила Полина.

Достоевский встрепенулся.

– Это и я могу рассказать вам. Вы не помните статью о нем во «Времени»? Это был самый чудовищный и самый опасный тип убийцы. Представьте себе красивого юношу, талантливого и нищего, которому предстоит изучать право. Аппетиты и соблазны огромные: нужен сразу весь капитал, а тут приходится усидчивым трудом и строгой бережью создавать себе копейку. Общество, как всегда, равнодушно. И вот молодая душа ожесточается и отвечает ему презрением и ненавистью. Ласенер решает стать обличительным поэтом, сатирическим писателем, гневным публицистом. Он выпускает сборник негодующих стихов и пишет статьи о современной тюрьме – ряд пощечин правительству и столько же оправданий погибающим преступникам. Слава не приходит, жажда золота и наслаждений растет. Чем жить? Пять франков за статью. Высший месячный заработок двадцать франков. Так нужно же преступить через законы! Воровство и подлоги обходятся очень дорого, нечего белоручничать, пойдем путем крови. Грабежи, убийства терпугом, зверские преступления становятся практикой литератора. «Вид трупа, агонии не производит на меня никакого впечатления, – говорил он на суде, – убить человека для меня то же, что выпить стакан вина…» Прокурор и судьи были ошеломлены этой дерзостью. «Я избрал систему поголовного убийства как средство самосохранения и упрочения собственного существования». – «Но вы убивали с равнодушием коммерсанта, заключающего сделку, чтоб ценою крови устраивать оргии». – «Конечно. Я не жесток, но средства должны соответствовать цели. Сделавшись убийцей по системе, я должен был отречься от всякой чувствительности». Он произнес блестящую заключительную речь, отнюдь не в оправдание свое и даже не прося помилования – но как бы в обоснование своей теории. Он до конца считал себя писателем и философом: «Господин Гюго написал прекрасную книгу «Последний день приговоренного к смерти». Но если б дали мне сроку, я перещеголял бы его».

– Но как удалось ему совершить столько преступлений и остаться безнаказанным?

– Изумительное хладнокровие и редкое присутствие духа. Вот вам пример. Он убил и ограбил какого-то старика, некоего Шардона, на его квартире. Только что он отворил входную дверь, чтоб скрыться, как двое неизвестных спросили Шардона. Ласенер спокойно отвечал, что тут его нет, и в то же время держался за дверь, которая не запиралась из-за сбившегося на пороге половика. Последовали расспросы – куда пошел, когда вернется, словом, разговор длился несколько минут. Если б посетители заглянули в эту растворенную дверь, они бы увидели труп Шардона. Вы представляете себе, с каким самообладанием нужно вести беседу в такую минуту и в таких условиях?

– А знаешь, тебя невольно, вопреки твоему желанию, увлекает этот образ…

– Не думаю… Нет, конечно. Но, с одной стороны, он, пожалуй, любопытен для романиста. Ласенер выработал философию убийства, в своих статьях он оправдал и возвеличил преступника, он не просто грабил, он разрешал кровь по соображениям какой-то особой, пусть чудовищной морали. Право поэта, призвание писателя, литературную гениальность он превращал в аргумент своих кровопролитий. Это неслыханно, это напоминает вызов Клеопатры, это головокружительно страшно, но в это стоит всмотреться и вдуматься… Кровь по совести, – подумай только, куда это может завести!

Они расплатились с трактирщиком «Вдовы Капет» и снова вышли на уродливую площадь, обильно политую кровью жертв короля-буржуа.