Текст книги "Слово в современных текстах и словарях"

ВЕРХ … 1. Наиболее высокая, расположенная над другими часть чего-н.; НИЗ … 1. Часть предмета, ближайшая к основанию, а также само основание ВЕРШИНА … Самый верх, верхняя часть (горы, дерева ит. п.) ВЕРХОВЬЕ …Часть реки, близкая к ее истокам, а также прилегающая к ней местность ДНО … 2. Нижняя часть углубления, выемки. Д.колодца. Д. котлована (толкования приведены по [СОШ 1997]).

Типичными обозначениями неотторгаемых частей являются слова край и кромка. Казалось бы, этому нашему утверждению противоречит факт сочетаемости этих слов с предикатами, указывающими на возможность отделения части от целого: Край льдины обломился; обрезать кромку и т. п. Однако ситуация отделения от предмета кромки или края не означает уничтожения таких частей: край (кромка) остается у предмета – льдины, куска материи и др. – и после отделения какой-либо «краевой» его части до тех пор, пока существует предмет (невозможно представить себе льдину, у которой нет края). Сочетания же отсечь (дракону) голову, отломать (у игрушечного автомобиля} дверцу и под. описывают ситуации, когда дракон остается без головы, а автомобиль без дверцы.

С помощью слова край в словарях толкуется слово лезвие: «острый край режущего, рубящего орудия» [СОШ 1997]. Тот факт, что эта часть неотторгаема, проявляется в сочетаемости слова лезвие: лезвие можно наточить, затупить, зазубрить, но, по-видимому, нельзя «лезвие отломить». В отличие от этого, острие можно отломить или обломить, но это слово и толкуется не через компонент 'край', а через компонент 'конец' (ср. в [СОШ 1997]: «… острый, режущий конец…»).

Смысловой компонент 'часть' используется в толковании слов, обозначающих «срединные» области предметов: середина, середка, сердцевина, стрежень, стремнина и нек. др. (Читатель может убедиться в этом сам, обратившись к соответствующим словарным толкованиям).

Обозначения относительно автономных частей целого

Эти обозначения можно разделить на три основные группы; их порядок отражает убывание степени относительной автономности частей целого: 1) части артефактов – сооружений, машин, механизмов ит.п.; 2) части тела человека и животного (органы, ткани); 3) части природных объектов, а также плодов растений (части других природных объектов – гор, лесов, озер, рек и т. п., как мы пытались показать выше, чаще всего являются неотторгаемыми: подножие, вершина, исток, устье, опушка и т. п.).

1) Части артефактов.

Части сооружений: крыша, стены, фундамент (дома, здания).

Части бытовых вещей: ножка (стула, стола), спинка (кровати, стула), валик (дивана), носик, крышка (чайника), дверца (шкафа, холодильника), дужки (очков) и т. п.

Части машин, механизмов: колесо, рама, руль, фара (автомобиля, велосипеда), штурвал (судна, самолета, комбайна), суппорт, станина (токарного станка), карбюратор, поршень, цилиндр (мотора) и т. п.

Части приборов: окуляры (микроскопа, бинокля), объектив (фотоаппарата), корпус, стрелки, циферблат (часов, компаса), экран (телевизора, компьютера) и т. п.

Части орудий труда, части оружия: топорище, ручка, рукоятка (ножа), черенок (лопаты), ствол, затвор, прицел, приклад (винтовки, карабина, автомата), эфес (сабли), лафет (орудия) и т. п.

Части этого рода могут быть отделены от предмета, и это обстоятельство обусловливает относительную свободу синтаксической сочетаемости наименований частей с зависимыми, обозначающими сам предмет: фара автомобиля, фара от автомобиля, автомобильная фара, фара к автомобилю и т. п.

2) Части тела человека и животного.

Обозначения частей тела человека и животного неоднократно становились объектом внимания исследователей ввиду коммуникативной важности для говорящих самих этих обозначений, их частотности в речи, а также ввиду неординарности их семантики и, в частности, способности служить базой для формирования многообразных переносных значений, сложных коннотативных смыслов, фразеологических оборотов и т. п. (см., в частности, работу [Иорданская 2004]). Нас в данной статье интересует вопрос о том, как толкуются (или должны толковаться) слова, обозначающие части тела человека и животного, в их прямых значениях.

Критерием отнесения слова к лексической группе, обладающей интегральным семантическим признаком 'часть тела', является наличие в толковании такого слова компонента 'часть' или его аналога, который может быть истолкован с помощью смыслового компонента 'часть'.

Одним из таких аналогов является слово орган, которое в словарных толкованиях определяется с помощью компонента 'часть', например:

«ОРГАН … 1. Часть организма, имеющая определенное строение и специальное назначение» [СОШ 1997]; «ОРГАН …

1. Часть животного или растительного организма, выполняющая определенную функцию» [MAC].

Приведем примеры некоторых словарных толкований частей тела человека и животного с использованием смысловых компонентов 'часть' и 'орган':

«ГОЛОВА … 1. Верхняя часть тела человека, верхняя или передняя часть тела животного, содержащая мозг…»[92]92
  Компонент 'содержащая мозг', вероятно, не покрывает всех случаев употребления слова голова: так, можно говорить о голове червя, голове моллюска, но едва ли в этих случаях актуален признак 'наличие (в голове) мозга'.


[Закрыть] [MAC];

«ГОРЛО … 1. Передняя часть шеи» [СОШ 1997];

«НОС … 1. Орган обоняния, находящийся на лице человека, на морде животного…» [СОШ 1997];

«МОРДА … 1. Передняя часть головы животного» [СОШ 1997];

«СЕРДЦЕ … 1. Центральный орган кровеносной системы в виде мышечного мешка (у человека в левой стороне грудной полости)» [СОШ 1997];

«ШЕЯ … У позвоночных и человека: часть тела, соединяющая голову с туловищем» [СОШ 1997].

3) Части природных объектов.

Выше мы рассмотрели некоторые наименования таких природных объектов, которые от этих объектов нельзя отделить: верховье (исток, устье, стрежень) реки, поверхность озера, подножие горы и т. п. Но у природных объектов могут быть части и относительно самостоятельные, имеющие свою функцию. Мы имеем в виду главным образом объекты растительного мира: деревья, кусты, травы, цветы. У них есть ствол, ветви или ветки, листья, корни, стебель, цветки, плоды и нек. др. части.

Особую группу по идиоматичности сочетания с другими словами составляют названия различных видов наружного покрова растений и их плодов: кожица, кожура, кора, оболочка, скорлупа, шелуха и нек. др. Наиболее общим значением обладает слово оболочка, которое может быть истолковано примерно следующим образом: оболочка Х-а = 'поверхностный слой растения или плода X, составляющий с Х-ом одно целое, но имеющий иное строение, чем остальные части Х-а, и потому отделяемый от Х-а'.

Остальные названия, приведенные выше, можно истолковать с помощью компонента 'оболочка', например: кожица – 'тонкая оболочка листьев, стеблей и некоторых других органов растений'; кожура – 'оболочка плодов, семян'; кора – 'многослойная оболочка древесных растений, обычно легко отделяемая от древесины'; скорлупа – 'твердая оболочка яйца или ореха', шелуха – 'отделенная оболочка картофеля, семечек подсолнуха, семян злаков' (в последнем случае, в отличие от всех остальных, компонент 'отделенная' обязателен: ср. невозможность сочетаний типа *снять шелуху с картошки, *очистить картофелину от шелухи – при правильности подобных сочетаний с другими из рассматриваемых слов: снять кожуру с банана (кожицу со стебля), очистить ствол дерева от коры (яйцо от скорлупы) и т. п.).

Обозначения пустот

До сих пор мы рассматривали материальные части тех или иных предметов. В данном разделе предлагается и некоторые пустоты – отверстия, вырезы, канавки, прорези ит.п. – считать частями некоего целого. При этом мы проводим различие между русским словом пустота, которое в прямом своем значении (ср. переносное: душевная пустота) имеет довольно ограниченный круг употребления (пустоты в литье, в горной породе, в металле), и фиктивным словом пустота', которое необходимо для толкования всех видов отверстий, прорезей и т. п.

Пустота' истолкована Ю. Д. Апресяном следующим образом: «пустота¹ = пустое пространство в теле, ограниченное телом а) со всех сторон (ср. пустоты в литье), или б) со всех сторон, кроме одной (ср. выемка), или в) со всех сторон, кроме двух противоположных (ср. отверстие)» [Апресян 1974: 74-75]; см. также использование смыслового компонента пустота' при толковании группы глаголов, обозначающих деструктивные действия, в [Крысин 1976]. В работе [Урысон 1997] толкования слов дыра, отверстие и некоторых их синонимов даются с помощью русского слова пустота.

Как мы видим, в толковании слова пустота' отсутствует смысловой компонент 'часть', наличие которого необходимо для отнесения толкуемого слова к классу обозначений части целого. Может быть, в таком случае мы и не должны рассматривать разного рода пустоты как части предметов?

При ответе на этот вопрос необходимо принять во внимание природу пустот. Одни из них образуются стихийно: дыра, выбоина, колдобина,рытвина, пролом ит.п. (1); другие являются результатом целенаправленной деятельности человека и обычно выполняют определенную функцию в том или ином предмете: прорезь прицела, смотровая щель (в танковой башне), вырез платья и т. п. (2); третьи составляют часть (орган) живого организма (ноздри, рот, пасть, влагалище и т. п.) и также выполняют ту или иную функцию (3).

По всей видимости, лишь пустоты второго и третьего рода (то есть выполняющие определенные функции) можно интерпретировать как части целого. Соответствующие слова – обозначения такого рода пустот – могут быть достаточно естественным образом истолкованы с помощью компонента 'часть': прорезь – это часть прицела, смотровая щель – это часть башни танка, вырез – часть платья, ноздри – часть носа ит.д., разумеется, с необходимыми уточнениями, касающимися индивидуальных особенностей каждой из пустот и их функций. (В то же время слова первой группы трудно истолковать с помощью смыслового компонента 'часть': дыра (в заборе) = 'часть забора'? выбоина, колдобина, рытвина (на дороге) = 'часть дороги'?, пролом (в стене) = 'часть стены'?)

Некоторые из пустот, возникающих в результате целенаправленной деятельности человека или составляющих часть живого организма, не являются пустотами в строгом смысле слова: они имеют внутреннее строение, сами состоят из частей, но всё же смысловой компонент 'пустота' является их определяющим признаком (ср. слова: (замочная) скважина, канал (ствола орудия), рот, ухо, ноздри, пасть и нек. др.).

В заключение необходимо отметить, что в данной статье рассмотрены лишь лексические способы и средства выражения смысла 'часть целого' в русском языке. Словообразовательные средства и синтаксические конструкции, используемые для выражения этого смысла, описаны в некоторых других работах: см., например [Всеволодова 1975; Всеволодова, Владимирский 1982; Рахилина 2000] и нек. др.

Социально-стилистический анализ лексики в работах академика В. В. Виноградова[93]93
  Впервые опубликовано в журн.: Русский язык в школе. 2005. №3. С. 110-113, 119.


[Закрыть]

Слово переливает экспрессивными красками социальной среды.

В. В Виноградов. Русский язык

Трудно найти область науки о русском языке, в которой не работал бы академик В. В. Виноградов. Он исследовал лексику и фразеологию, словообразование, морфологию и синтаксис, поэтику и стилистику, язык художественной литературы, изучал историю лингвистических учений. Особенно значителен его вклад в изучение истории лексики русского языка и в построение основ лексической семантики. Хотя самого термина – «лексическая семантика» – во времена Виноградова, кажется, еще не было (или же он употреблялся в несколько ином значении, чем сейчас), этому выдающемуся филологу принадлежит заслуга в формулировании принципов изучения лексического значения слова, в разработке типологии лексических значений; некоторые его наблюдения над тем, как устроено значение слова, какова его структура, над характером соотношения прямых и переносных значений предвосхищают более поздние по времени исследования в области лексической семантики.

Фундаментальный труд В. В. Виноградова «Русский язык. Грамматическое учение о слове» – исследование, которое содержит прозорливый анализ проблем морфологии, словообразования и лексики, основанный на богатейшем, порой уникальном материале. Эта работа, несмотря на то, что она была опубликована более полувека назад, до сих пор остается настольной книгой лингвистов. Виноградов основал новую научную дисциплину – историю русского литературного языка, ей посвящена его книга «Очерки по истории русского литературного языка XVII-XIX вв.» (1938). Эта работа в значительной мере «социологична»: факты языка в ней рассматриваются с учетом социальных факторов, которые влияют на языковые процессы. Это и ряд других исследований, принадлежащих перу Виноградова, свидетельствуют о том, что для его лингвистической концепции был весьма характерен социально-стилистический подход к анализу языка (преимущественно на уровне лексики и синтаксиса).

Так, исследуя историю русского литературного языка XVII-XIX вв., В. В. Виноградов настаивал на конкретно-историческом подходе к описанию различных его подсистем. Такие понятия, как просторечие, простонародный язык, чиновничий язык, солдатский жаргон и другие, трактовались им по-разному в зависимости от того, к какому этапу развития русского языка они прилагались. Говоря, например, о различиях между просторечием и простонародным языком в конце XVIII – начале XIX в., В.В. Виноградов писал:

… понятие просторечия охватывало широкую, ненормированную, разнородную область фамильярно-бытовых стилей «не офранцузившегося» дворянства, духовенства, разночинной интеллигенции и даже мещанства. Просторечие претендовало на роль национального выразителя коренных русских бытовых начал – в отличие, с одной стороны, от ученого, книжного, «славенского» языка, а с другой – от чужих, заимствованных, по преимуществу французских форм речи русских европейцев… Просторечие представляло пеструю смесь «народных», т. е. не имевших узко-областного значения, слов и идиом городского общеупотребительного говора… общеупотребительных профессионализмов и арготизмов… и подвижного фонда выражений из разных социальных стилей буржуазно-дворянской и мещанско-крестьянской устной речи [Виноградов 1935: 387]; см. также [Виноградов 1938/1982: 211 и сл.].

Простонародный язык, в отличие от просторечия, – это

обиходный язык крестьянства (независимо от областного деления на диалекты), дворни, городских ремесленников, мещанства, мелкого чиновничества, вообще мелкой буржуазии, не тронутой просвещением. Он вклинивался в просторечие, питался его формами и пополнял их… Вообще граница между просторечием и простонародным языком была очень подвижной, извилистой… В своих «низких», наиболее далеких от сферы литературного повествования формах дворянское просторечие сливалось с простонародностью [Виноградов 1935: 392].

При изучении русского литературного языка, его истории В.В. Виноградов за стилистическими разновидностями литературного языка стремился увидеть их «социальную подоплеку», а во взаимоотношениях литературного языка с просторечием, диалектами, жаргонами – взаимные связи коллективов носителей этих языковых подсистем.

Для понимания В. В. Виноградовым социального расслоения лексики языка важно неоднократно выдвигавшееся им положение о социально-экспрессивной окраске, присущей языковым средствам. Характерно, что социальную окраску слова В. В. Виноградов рассматривал в связи с социально-коммуникативной закрепленностью различных функциональных разновидностей речи. В этом он предвосхитил некоторые идеи современной социолингвистики о зависимости речи от ситуации и социальных ролей коммуникантов. Вот, например, что писал он о разновидностях диалога:

В общественном сознании закреплены шаблоны диалогов, дифференцированных по типичным категориям быта. Так, говорится: «официальный разговор», «служебный», «интимный», «семейная беседа» и т. п. Даже с представлениями о разных формах социального взаимодействия, каковы, например, «судебный процесс», «дискуссия», «прения» и т. п., у нас соединяются определенные ассоциации о сопровождающих их формах речеведения. Как существуют разные виды социально-экспрессивной окраски слов, так есть и разные типы социально-экспрессивных разновидностей диалога» [Виноградов 1965: 161].

Указывая на гетерогенный характер языковых образований, которые традиционно рассматривались как нечто целое (социальный диалект, профессиональный жаргон, крестьянский говор), на их чрезвычайно сложное и в разные эпохи различное дробление в зависимости от ряда факторов, он призывал учитывать социальную и стилистическую окраску, которую несут на себе слова, идущие в литературную речь из некодифицированных разновидностей национального языка. Его собственные характеристики языковых средств с этой точки зрения представляют собой блестящий образец социолингвистического анализа фактов русского языка.

Так, отмечая, что с 30-х годов XIX в. в дворянский литературный язык начинают проникать профессионализмы, В.В. Виноградов точно «паспортизирует» каждое из перечисляемых им слов и выражений: из военной среды, из «приказно-канцелярских диалектов», из карточного арго, языка охотников, плотников, каменщиков, портных, торговцев и др. [Виноградов 1938: 128]. Исследователь стремится по возможности более наглядно представить «многоступенчатый» характер влияния социальных факторов на изменения в лексике языка, в значениях слов и особенностях их употребления, сосуществование исторически и социально разных стихий в системе русского литературного языка.

При изучении взаимодействия и взаимопроникновения книжной и разговорной форм речи В.В. Виноградов отмечает поразительную живучесть церковно-книжных языковых традиций и находит общественно-бытовые и политические причины такой живучести: эти стилистические традиции еще и в начале XIX в. имели поддержку в среде духовенства, в бюрократических кругах, у консервативной части дворянства; напротив, новые веяния, шедшие от «европейцев», вызывали в этой среде протест [Виноградов 1938: 191-195].

За каждым фактом языка В. В. Виноградов видел социальное лицо его носителя, и его стилистические квалификации слов и оборотов русского языка являются одновременно и социальными их характеристиками.

Вот лишь несколько примеров анализа В. В. Виноградовым истории слов с упором на социальные условия их возникновения и семантического развития, на стилистические контексты их функционирования.

1) Прослеживая историю возникновения в русском литературном языке слов двурушник, двурушничество, двурушничать, он отмечает «яркую экспрессивную окраску презрительной оценки», свойственную этим словам, указывает на характерный морфологический признак этих слов (сочетание -шн-), свидетельствующий о том, что они «вошли в русский литературный язык из устной народной речи (вероятнее всего, с южновеликорусским налетом)» и на начальном этапе своего употребления были «характерной приметой нищенского арго»: Виноградов приводит пространный пример из романа В. В. Крестовского «Петербургские трущобы», где описывается быт нищих [Виноградов 1994: 130] (как известно, первоначально двурушник – это нищий, собирающий милостыню, протягивая обе руки).

2) В хорошо известном сейчас очерке истории прилагательного животрепещущий, который сначала был опубликован в труднодоступных и почти нечитаемых ученых записках, а затем перепечатан в книге «История слов», В. В. Виноградов не только приводит богатейший и разнообразный литературный материал, иллюстрирующий разные стороны истории этого слова и его употребления на протяжении ХІХ и XX вв., но и фиксирует внимание на социальных условиях появления этого слова и на его стилистических особенностях. Так, он указывает, что животрепещущий «возникло в профессиональной среде, в диалекте рыбных торговцев» и «имело вполне конкретное значение, служа определением к слову рыба или названиям разных рыбных пород: 'бьющийся и подпрыивающий, трепыхающийся (о живой рыбе, извлеченной из воды и еще не заснувшей)'». Это слово, вполне вероятно, – позднейшая «переделка на литературно-книжный лад первоначальной мещанско-профессиональной формы – животрепящий»: последняя форма была гораздо более распространена в устной речи рыбных торговцев начала ХІХ в. (это утверждение подкрепляется примерами). Но почему этот торговый арготизм стал популярен в литературном языке и при этом в совсем ином смысле, обозначая нечто, вызывающее живой интерес? Оказывается, здесь не обошлось без влияния французского языка. В журналистской среде первой трети ХІХ века большой популярностью пользовалась идея о том, что журналы и альманахи должны публиковать злободневные статьи на актуальные темы современности. В ходу было французское слово palpitant, для которого не находилось хорошего русского соответствия: буквальный перевод его с помощью слов бьющийся, трепещущий плохо подходил для обозначения указанного смысла 'злободневность, актуальность'. Пришедшее из торгового арго слово животрепещущий оказалось более точным лексическим средством для передачи этого смысла [Виноградов 1994: 158-159].

3) Еще одно слово – прилагательное завалящий, источником которого было торговое арго, также стало объектом исследовательского внимания В. В. Виноградова. Первоначально оно применялось к лежалому товару, который не находит спроса у покупателя. Это слово, отмечает Виноградов, широко распространено и в народных крестьянских говорах, где оно употребляется «и в переносном, общем, не специально торговом значении 'дрянной, негодный'». «Поэтому можно предполагать, – делает вывод Виноградов, – что и русский литературный язык в период своего демократического сближения с областными народными говорами (в 30-40-е годы [ХІХ в.]) вновь воспринял слово завалящий в его общем презрительно-экспрессивном значении» [Виноградов 1994: 170].

4) С точки зрения социальных и стилистических характеристик лексики любопытны сами вопросы, которыми задавался В. В. Виноградов при анализе истории и особенностей употребления тех или иных слов. Так, в статье о глаголе клянчить он обращает внимание на то, что при выяснении истории этого глагола остаются неясными многие вопросы, в частности, такие: «когда это слово укоренилось в литературном языке? проникло ли оно непосредственно в литературный язык или через какой-нибудь социально-групповой диалект и жаргон?.. Чем объясняется яркая экспрессивно-фамильярная окраска слова клянчить и его несколько просторечный, развязный стилистический тон?» [Виноградов 1994: 249]. И Виноградов исчерпывающим образом отвечает на эти и другие вопросы, связанные с историей появления в русском литературном языке слова клянчить. Исследование путей, которыми шло в литературное употребление слово отщепенец, собственно языковых и социальных причин появления этого слова приводит Виноградова к всесторонне обоснованному выводу: «Таким образом, в общелитературный язык слово отщепенец со значением 'отступник от какой-нибудь системы мировоззрения или от какого-нибудь коллектива' было занесено разночинно-демократической интеллигенцией 60-х годов [XIX в.], происходившей из среды духовенства или близкой к этой среде» [Там же: 430].

Послеживая историю многих других слов и фразеологизмов, он тщательно анализирует комплекс вопросов, относящихся к социальной среде, породившей ту или иную языковую единицу, к семантическим и стилистическим изменениям, произошедшим в этой единице в процессе ее перемещения из одного социального слоя носителей русского языка в другие, к влиянию других языков – в виде заимствований или калек, – влиянию, которое чаще всего обусловливало книжный или специально-терминологический статус слова[94]94
  См., например, очерки о словах влияние, игнорировать, мировоззрение, потусторонний, самоуправление, самочувствие, фигурировать и нек. др. в книге «История слов».


[Закрыть], и т. п.

Как историка языка, как исследователя русской лексики В. В. Виноградова интересовали по преимуществу такие слова и фразеологизмы, которые стилистиче ски маркированы – либо в современном языке, либо на предшествующих этапах его развития. В них он видел своеобразие русского языка, национальную самобытность выражения тех или иных общечеловеческих смыслов. Кроме уже приведенных примеров, можно указать на слова ахинея, вздор, влопаться, втемяшиться, голословный, дешевка, допотопный, дотошный, ерунда, завзятый, злопыхательство, канючить, мурло, нудный, однокашник, отщепенец, пригвоздить, приспешник, пронять, простофиля, солдафон, сморозить, финтить, фитюлька, хлыщ, шалопай, шумиха, шустрый и мн. др., фразеологизмы белены объелся, бить по карману, заложить за галстук, как рукой снял, квасной патриотизм, кисейная барышня, муху зашибить, не в своей тарелке, перемывать косточки, родиться в сорочке, тянуть лямку, шиворот-навыворот и мн. др.: истории этих слов и выражений, анализу их социальных связей и условий употребления в разных стилистических контекстах посвящены многочисленные статьи и заметки В. В. Виноградова, собранные уже после его смерти в цитированной выше книге «История слов», а также рассеянные по научным сочинениям этого выдающегося русского филолога.

Можно с достаточным основанием заключить, что академик В. В. Виноградов стоял у истоков социальной стилистики – лингвистической дисциплины, которая лишь в последнее время начинает получать систематическое развитие на основе изучения как явлений лексики, так и языковых единиц, принадлежащих другим уровням языка.