Текст книги "Рубикон Теодора Рузвельта"

Люди в лесу

В марте 1914 года у потерявшей две лодки и застрявшей на берегах Рио да Дувида экспедиции Рондона-Рузвельта оставались две возможности: трудный путь пешком через бескрайние джунгли или изготовление нового большого каноэ. Первый вариант означал почти неминуемую гибель экспедиции от истощения и болезней – бразильская сельва знала множество таких историй. Выдалбливание нового каноэ с помощью примитивной индейской технологии означало опасную задержку экспедиции. По подсчетам офицеров Рондона, даже при самой жесткой экономии провизии могло хватить только на три недели пути. Изготовление каноэ обычно занимало неделю.

Существовала еще одна причина, заставлявшая людей с беспокойством всматриваться в джунгли. Они явно были не одни. Полковник Рондон предполагал, что эти места населены первобытными племенами, которые никогда не имели контакта с цивилизацией. Лес по-прежнему выглядел пустынным, хотя за две недели водного похода время от времени попадались следы человеческого обитания: разрушенный мост из лиан, расчищенная поляна у реки и странным образом загнутые ветки на их пути. Возможно, то был сигнал пришельцам, что они должны покинуть чужую территорию. «Никто не отходил от лагеря без винтовки даже на десять метров», – записал в дневнике Теодор Рузвельт.

Под нескончаемым проливным дождем «комарадас» искали в лесу подходящее для изготовления каноэ дерево. Наконец под радостные крики в лагерь волоком доставили ствол десять метров длиной и полтора метра в диаметре. Теперь предстояла изнурительная работа по выдалбливанию и выжиганию ствола изнутри для придания ему формы узкой лодки. Рондон дал своим людям всего четверо суток на изготовление каноэ, поэтому «комарадас» работали не только днем, но и ночью при свечах. Их мокрые спины и распухшие руки превращались через пару часов работы в кровоточащие раны, на которых паслись полчища гнуса.

Кандидо Рондон, опытный офицер и исследователь, прекрасно понимал, что не может дать никакой поблажки своим людям. Он не раз находился в джунглях между жизнью и смертью, и малейшие признаки упадка духа или отсутствия субординации могли обернуться катастрофой для всего предприятия. Рондон исповедовал железную дисциплину как в отношении своих офицеров, так и нанимаемых для экспедиций местных жителей. Многие отказывались участвовать в его походах даже за тройную плату.

Люди, не занятые изготовлением каноэ, пытались подстрелить дичь в лесу. Теодору Рузвельту с добычей не везло. В молодости он был неплохим охотником несмотря на близорукость. Во все путешествия Рузвельт брал с собой от восьми до десяти пар пенсне, тщательно упакованных в разных местах его багажа. В бразильских же тропиках от дорогих нью-йоркских очков оказалось мало проку: стекла из-за стопроцентной влажности постоянно запотевали, а ливни, обрушивавшиеся по многу раз в день, делали полковника практически незрячим.

13 марта 1914 года люди Рондона закончили работу над лодкой. Потребовалась мускульная сила всех двадцати двух участников экспедиции, чтобы отнести ее к берегу реки Сомнения. После обеда каноэ было спущено на воду, и экспедиция продолжила свой путь. Тяжело нагруженные лодки опасно низко сидели в воде, хотя «комарадас» искусно обходили то и дело возникавшие водовороты и заторы. Казалось, судьба хранила вновь обретавших надежду людей. К концу дня показались небольшие буруны, которые решили пройти с ходу. Мириады речных сюрпризов казались им меньшей опасностью по сравнению с риском голодной смерти в джунглях. Как писал Рузвельт, «выбирая из двух зол, мы решили проплыть через пороги».

Вечером следующего дня, устраиваясь на ночлег, все чувствовали себя триумфаторами. Экспедиция без потерь проплыла почти десять миль, преодолев при этом шесть порогов. «У нас случались неудачи, – написал в дневнике орнитолог Джордж Черри. – Но следующий день приготовил нам настоящую трагедию».

Река Сомнения

15 марта экспедиция стартовала в семь утра. Первые три мили удалось пройти по идеально гладкой воде. Река бесконечно петляла, не позволяя всматриваться вдаль, и вскоре опять явственно послышался нарастающий рокот порогов. Рио да Дувида разделилась на два рукава, оставляя посередине небольшой остров. Сразу же за ним оба потока обрывались водопадами. Преодолеть такое препятствие каноэ были не в силах. Рондон дал команду причаливать к левому берегу.

Полковник Рондон отправился на рекогносцировку на близлежащие холмы, а Кермит Рузвельт решил доплыть до острова посередине реки в надежде найти безопасный проход у противоположного берега. Вместе с гребцами Жуао и Симплисио он добрался до этого островка – увы, лишь для того, чтобы убедиться, что и правый рукав непроходим для лодок.

На обратном пути, когда каноэ Кермита почти достигло берега, неожиданно возникший водоворот отбросил его к середине реки. Лодку понесло к обрыву. Жуао бросился в воду в надежде удержать каноэ с помощью каната. Течение сбило его с ног, лодка перевернулась и исчезла в бурлящей воде.

Все участники экспедиции бросились вдоль берега к подножию водопада в надежде спасти людей. Теодор Рузвельт словно лишился дара речи, но то, что увидел полковник вместе с другими, не требовало слов: близ водопада среди камней плавали щепки каноэ его сына.

Кандидо Рондон немедленно отправил на розыски спасательную партию. Через некоторое время в грязи на берегу они отыскали тело Рузвельта-младшего. Отец бросился к нему и радостно перевел дух, обнаружив, что Кермит дышит. Придя в себя, сын поведал, что из последних сил боролся с течением, пока не увидел низко свисавшую ветку, за которую чудом сумел зацепиться. Вскоре отыскали раненого, но живого Жуао. Потом нашли разбитое весло и один ящик с консервами.

«Симплисио утонул», – короткая запись в дневнике бразильского полковника. Так как погибший молодой гребец не имел семьи, Кандидо Рондон и Теодор Рузвельт договорились по окончании экспедиции переслать оба своих жалования матери Симплисио.

Джордж Черри, проведший в дебрях Южной Америки около двадцати лет, был в тот день более многословен. «Гибель человека всегда трагедия, – писал он. – Потеря же каноэ и запаса продуктов – не меньшая трагедия для оставшихся членов экспедиции».

Следующим утром, засветло, под нескончаемым дождем они вновь грузились в лодки, чтобы всего через полторы мили встретить новые пороги. У них оставалось только пять каноэ. Если экспедиция потеряет хотя бы одну из лодок, то часть людей должны будут идти пешком. Кандидо Рондон вновь распорядился рубить обходную тропу через джунгли.

Неожиданно из чащи раздались пронзительные крики, от которых похолодела кровь в жилах. Казалось, на них сейчас посыплется град стрел и копий. Люди схватились за оружие. Но атаки не последовало: видимо, где-то в ветвях засела стая обезьян-ревунов. На лицах ловких и бесстрашных «комарадас» вместо облегчения появилось выражение мрачной тревоги – старое поверье гласило, что вой обезьян предвещал несчастье. Рондону было не до суеверий. Нужно было идти на разведку местности и раздобыть хотя бы пару обезьян на обед.

Бразильский полковник был прирожденным охотником, который разбирался в звуках леса и умел выслеживать добычу. Рядом с ним была его верная собака Лобо. Рондон начал осторожно подбираться к месту, откуда слышались крики обезьян. Неожиданно Лобо рванулся вперед и исчез в зарослях. Еще через несколько секунд раздался жалобный собачий визг. Кандидо Рондон ринулся на выручку, но воздух огласился победными криками дикарей. Полковник выстрелил в небо несколько раз и все стихло. Через минуту он увидел ползущего к нему Лобо: его тело насквозь пронзили две стрелы. Аборигены заманивали пришельцев в ловушку, имитируя крики обезьян. Своей гибелью верный пес спас жизнь начальнику экспедиции.

Кермит Рузвельт

На общем совете Кандидо Рондон доложил ситуацию: Рио да Дувида населена неизвестным доселе враждебным племенем, которое готово защищать свою территорию. Чтобы просветить друзей-американцев, Рондон добавил, что в большинстве случаев местные племена нападают, если их провоцируют или же в отместку. Рузвельт на это саркастически заметил: «Одинаково неприятно, если тебя убьют потому, что боятся или потому, что ты им просто не понравился».

И все же бразильский полковник посчитал нужным вернуться на место гибели Лобо и оставить там несколько мелких безделушек – такие подарки иногда умиротворяли некоторые из амазонских племен.

Ученый мир того времени почти ничего не знал о жизни аборигенов экваториальных лесов. Европейцы видели в действии и описали смертельное вещество кураре – темную маслянистую жидкость, которой туземцы смазывали наконечники копий и стрел. При попадании токсинов кураре в кровь мелкая дичь погибала от паралича дыхания почти мгновенно, а человек перед гибелью мог промучиться несколько минут. Среди других историй, известных «белому человеку», были вызывавшие дрожь предания об «охотниках за головами», которые отрубали и мумифицировали определенным образом головы жертв в качестве боевого или религиозного трофея.

Всего какой-то десяток метров отделял участников экспедиции Рондона-Рузвельта от каменного века: от зажигаемых трением деревянных палочек костров, от наполняющих душу ужасом выкриков шамана, от тихого свиста отравленных стрел и глухих ударов копьем из засады. Постоянно ощущая незримое присутствие лесных людей, они не могли чувствовать себя в безопасности ни при свете дня, ни во мраке ночи.

Как писала историк Кэндис Миллард, встретившееся путешественникам племя «поддерживало строгие правила в отношении каннибализма: они могли есть людей лишь в ознаменование военной победы, и такой ритуал мог иметь место только на закате… Обычно они отрезали голову и вырезали сердце врага. Затем отделяли съедобные части тела: руки, ноги, верхнюю часть живота. Плоть обжаривалась на костре и только затем приносилась женам для приготовления блюд… Рузвельт, хотя и потерял в весе из-за недоедания и физических лишений, был по-прежнему самым плотным мужчиной в экспедиции. Если им суждено было погибнуть, бывший президент мог бы стать отличной церемониальной трапезой».

«Великолепная кафедра»

История Америки стала скучной – утверждали высоколобые эстеты на излете XIX столетия. После авантюрного XVIII века, начало которого упиралось в глухие леса и колониальные войны, а закончилось славными именами «отцов республики» Вашингтона, Франклина, Гамильтона, после напряженного XIX столетия с высоким трагизмом противостояния Севера и Юга наступил, говоря словами Марка Твена, «позолоченный век». На смену романтической эпохе паруса и плуга пришло время электричества и стали. Люди делали деньги, главные новости приходили с Уолл-стрит.

«Пейзаж эпохи» сильно измельчал. После Линкольна в белом президентском особняке в Вашингтоне образовалась «галерея посредственностей». Даже участие в сражениях Гражданской войны и гибель от рук убийц двух президентов – Гарфилда и Мак-Кинли – не принесли им посмертного исторического ореола. Имена полдюжины остальных и вовсе канули в лету.

В первые дни своего президентства Теодор Рузвельт жил в доме сестры Анны в Вашингтоне, ожидая, пока вдова Мак-Кинли выедет из Белого дома. Он ходил на работу пешком, в сопровождении одного телохранителя, заявив, что знает, как себя защищать. Рузвельт призвал всех членов кабинета не оставлять свои посты и всячески подчеркивал преемственность президентского курса. Первые речи Рузвельта содержали много общих положений: он говорил о величии страны, о социальной справедливости для всех классов и о безмерном господстве («ожирении») банков и промышленных монополий. Власть имущие посчитали все это многословной моральной дидактикой. Казалось, нацию ожидает очередное «тихое» президентство.

В одном из писем сыну Кермиту Теодор Рузвельт вспоминал через много лет: «Иногда я думаю, что не знаю, смогла ли бы какая-либо семья так хорошо проводить время в Белом доме, как наша. Вспоминаю, как утром мама и я вместе завтракали на террасе, а потом гуляли по великолепным полянам вокруг Белого дома и любовались хранившим историю старым зданием». Такое мог написать какой-нибудь ленивый созерцатель или же начинающий романтический политик.

Молодой президент начал крестовый поход против «американских спрутов» – всевластных трестов и корпораций, подминавших под себя индустрию и торговлю, право и мораль. Ко времени его прихода в Белый дом в стране было широко распространено мнение, что один закон существует для богатых, а другой – для бедных; один закон – для владельцев корпораций, а другой – для простых людей. Имевшееся антимонопольное законодательство именовали «швейцарским сыром» – из-за обилия дыр в законе. Поэтому громом среди ясного неба стало сообщение о том, что 19 февраля 1902 года министерство юстиции США возбудило уголовное дело против «Нозерн Секьюритис» – гигантской монополии, которая не только сконцентрировала в себе громадную силу капитала и промышленности, но и контролировала главные железные дороги страны от Сиэтла и Сан-Франциско до Чикаго и Детройта.

Начиная судебный процесс, президент «наступил на хвост» самому Джону Пирпонту Моргану, создателю компании – этой, по словам Рузвельта, «экономической медузы Горгоны». Годом раньше Морган выкупил стальной трест Карнеги, создав первую в человеческой истории корпорацию стоимостью миллиард долларов. Казалось, нет предела могуществу Дж. П. Моргана, чье личное состояние превышало бюджет федерального казначейства. Инициированное Рузвельтом расследование деятельности «Нозерн Секьюритис» продолжалось больше года, и в марте 1904 года Верховный суд США пятью голосами против четырех вынес решение о расчленении монополии.

«Во главе реформ всегда стоит безумец», – однажды произнес Рузвельт. В 1903 году президент «продавил» в Конгрессе три важнейших законодательных акта, регулирующих деятельность крупных корпораций. Первый из них предусматривал ускорение судопроизводства в процессах, возбужденных против трестов. Второй закон создавал Федеральное министерство торговли и труда, в состав которого вошло Бюро по делам корпораций. Третий закон вызвал наибольшее сопротивление на Капитолийском холме: он запрещал железнодорожным компаниям произвольно манипулировать тарифами на перевозку грузов.

Железные дороги в условиях лишь нарождавшегося шоссейного сообщения составляли «кровеносную систему» американского бизнеса. Примечательно, что известный всем из новостей индекс Доу-Джонса, старейший из американских биржевых индексов, создали в 1884 году для котировки акций девяти крупнейших железнодорожных компаний. Каждый из этих левиафанов американского бизнеса содержал больше наемных работников, чем все почтовое ведомство страны или ее вооруженные силы.

В Белом доме

Президент поставил серьезный барьер на пути безудержного обогащения железнодорожных королей и связанных с ними индустриальных монополистов. Оставалось одолеть опору старого порядка, хранителя консервативных ценностей – Сенат США. В то время верхнюю палату открыто именовали «клубом миллионеров». Ожидая яростной схватки под куполом Капитолия, Рузвельт сыграл на опережение. Он собрал корреспондентов нескольких газет и сообщил, что шесть сенаторов, имена которых он пока не раскрывает, получили письма от Дж. Д. Рокфеллера с требованием воспрепятствовать прохождению антитрестовских биллей. Консерваторы в обеих палатах, учитывая газетную шумиху, стиснули зубы, но предпочли отступить.

Сегодня такое выражение может вызвать циничную усмешку: он был честным человеком в мире большого бизнеса. Никто и никогда не смог упрекнуть Рузвельта в получении в той или иной форме материальной благодарности за услуги. Когда сам «император Уолл-стрит» Дж. П. Морган пришел в Белый дом с предложением «договориться», Рузвельт указал ему на дверь. Эдит Кароу регулярно подкладывала в карман непрактичного мужа-президента двадцать долларов на личные расходы. Теодор оставил самый влиятельный в Соединенных Штатах пост с относительно скромным достатком, и ни одному из недоброжелателей не пришло в голову заподозрить нью-йоркское семейство в коррупции.

Рузвельты принадлежали к зажиточному классу, хотя в их жизни случались периоды, когда Эдит приходилось серьезно экономить. Однажды даже обсуждался вопрос об отказе от фамильного поместья Сагамор Хилл, но в конце концов ограничились продажей большой части земельного владения. В 1910 году изобретатель безопасной бритвы К. Жиллетт предложил покинувшему Белый дом Рузвельту шестизначную зарплату за то, чтобы экс-президент возглавил корпорацию «Жиллетт». Теодор отказался от выгодного предложения, сказав, что не доверяет человеку, который делает бритвы, а сам носит усы.

Один из самых известных рузвельтовских законов родился непосредственно из американской литературы. Молодой писатель-социалист Эптон Синклер опубликовал в 1906 году роман-бестселлер «Джунгли», описав страшные условия, в которых жили и трудились рабочие-иммигранты на бойнях и консервных заводах Чикаго. Производство там не останавливалось, даже если в котлы, где готовились мясные продукты, падали люди. Когда Рузвельт прочитал роман, он встретился с писателем в Белом доме, а затем в июне 1906 года провел через Конгресс Закон о чистой пище и лекарствах, направленный против фальсификации медицинских препаратов и продажи испорченных продуктов. Была также создана государственная мясная инспекция. Узнав о законе Рузвельта, Синклер сказал, что хотел попасть в сердце нации, а попал в желудок.

Сделать новый федеральный закон эффективным смог доктор Харви Уайли, глава Химического бюро (предшественницы Food & Drug Administration). В свое время Уайли был изгнан с профессорской должности в штате Индиана за «скандальную» езду на велосипеде – университеты конца XIX века были очень консервативны. В качестве главы Химического бюро экс-профессор начал проводить необычные и зачастую опасные «пищевые» опыты на добровольцах. Двенадцать физически здоровых молодых людей собирались в подвале министерства сельского хозяйства для трехразового питания. Обильные обеды готовил бывший шеф-повар баварского двора. Перед экспериментом мужчины взвешивались, измеряли температуру и сдавали все анализы. Харви Уайли добавлял в рацион волонтеров различные вещества, которые широко использовались в пищевой индустрии: консерванты, красители, загустители, вкусовые добавки. Сами добровольцы шутливо называли себя «эскадроном ядов». Результаты работы Уайли и его команды позволили Рузвельту повести борьбу за права и здоровье потребителей: так были запрещены добавки в пищу буры (борнокислого натрия), использовавшейся для «освежения» подгнивших мясных продуктов, сульфата меди, придававшего сочную зелень овощам, формальдегида, который «предотвращал» скисание молока.

Интеллектуал Теодор Рузвельт, не только читавший и ценивший классику, но и следивший за современной литературой, обратил внимание на нищего поэта Эдвина Арлингтона Робинсона. В прошлом неудачливый фермер из штата Мэйн, Робинсон работал диспетчером в нью-йоркской подземке и издал два сборника стихов за свой счет. Литература не приносила ему ни цента. Президент Рузвельт в 1902 году опубликовал хвалебную рецензию на творчество молодого поэта и даже подыскал ему нехлопотную должность в нью-йоркской таможне. Подтверждением правоты Рузвельта стали три Пулитцеровские премии, которые Эдвин Арлингтон Робинсон получил в 1920-е годы, прочно заняв место классика в американских поэтических хрестоматиях.

Историки с удовольствием приводят список книг, которые прочел Теодор Рузвельт за первые два года пребывания в Белом доме. Среди них: «История» Геродота, первая и седьмая книги Фукидида, весь Полибий, трилогия Эсхила об Оресте, «Семеро против Феб» Софокла, «Ипполит и Вакх» Еврипида, «Лягушки» Аристофана, часть «Политики» Аристотеля. Одновременно президент много читал по-французски: жизнеописания принца Евгения Савойского, адмирала де Рюйтера, маршала Анри де Тюренна, короля Яна Собеского. Из новейших в то время парижских изданий в список вошли шесть томов «Греческого мира» Моффати, исторические исследования Фруассара, труды Масперо о сирийской, египетской и халдейской цивилизациях. Помимо этого, «Мемуары» Марбо, «Жизнь Карла XII» Тэна. Из британских трудов он предпочитал «Опыты» Бэкона, «Историю Римской империи» Гиббона, «Фридриха Великого» Карлейля, «Опыты» Маколея.

Президент – книжный червь? В американской истории иногда встречались приметные типажи. Исключительно начитанными считались «отцы-основатели» Джон Адамс и Томас Джефферсон, второй и третий президенты страны. В более поздние времена Джеймс Гарфилд был известен тем, что превосходно знал греческий и латынь, а также мог одновременно писать на этих языках обеими руками. Последнее, впрочем, воспринималось как чудачество. В случае с Рузвельтом имел место феномен скорочея с абсолютной фотографической памятью.

Может сложиться впечатление, что глава исполнительной власти большей частью сидел с книгой в тиши кабинета. Рузвельт, как никто до него, отправлялся в длительные поездки по стране, в которых произнес бесчисленное количество речей. Сегодня, когда на американских президентов работает большой аппарат секретарей, консультантов, спичрайтеров, почти невозможно представить, что Рузвельт сам готовил свои речи, письма и послания Конгрессу. Подсчитано, что за свою политическую карьеру он отправил почти сто пятьдесят тысяч писем – в среднем более десяти писем в день.

Президент США возбудил в общей сложности четыре десятка судебных исков против корпораций и трестов и внес в Конгресс на рассмотрение 75 новых законопроектов. Предметом его особой гордости стали мероприятия по сохранению природных ресурсов страны. Закон о национализации земли на Аляске сделал государственными 150 млн. акров земель, богатых полезными ископаемыми. Рузвельт заставил Конгресс принять национальный акт о мелиорации – в течение всего двадцатого столетия этот закон позволял федеральному правительству возводить дамбы и строить ирригационные сооружения – он сделал для стимулирования фермерства и развития сельского хозяйства на Западе больше, чем любая другая законодательная мера.

Шестеро детей президента превратили некогда холодную и чинную резиденцию главного американского чиновника в подобие скаутского лагеря, а свидетели событий за глаза называли семейство «бандой Белого дома». По коридорам бегали разные домашние животные, дети президента уверяли испуганных посетителей, что полутораметровая змея не ядовитая, а их енот кусает редко и только за ноги. Иногда, чтобы утихомирить «ковбоев» и «индейцев», приходилось вызывать с совещания верховного главнокомандующего.

Сегодня высокопоставленный политический деятель, совершающий пробежку или выходящий на теннисный корт, не вызовет удивления. Во времена чопорных джентльменов в смокингах подобное поведение встречало надменное поднятие бровей. Рузвельта часто видели карабкающимся по деревьям рядом с Белым домом – Теодор считал это занятие отличной гимнастикой. Иногда президент США, облачившись в доспехи, азартно фехтовал со своим военным министром. В другие дни он с яростным криком выигрывал на корте подачу у французского посланника. Теодор боролся на татами с японским дипломатом и устраивал соревнования по боксу. Для замазывания синяков и ссадин постоянно требовался дамский макияж.

Снимок трамвая за несколько секунд до столкновения с коляской президента

Во второй половине 1902 года Рузвельт проводил компанию в поддержку своей антитрестовской политики в ряде восточных штатов. 3 сентября он готовился произнести речь в городе Питсфилд в западном Массачусетсе. Лишь по чудесной случайности Теодор не взял в ту поездку детей. В Питсфилде в коляску президента на полном ходу врезался потерявший управление городской трамвай. Телохранитель Рузвельта погиб на месте, а сам президент был выброшен за несколько метров на мостовую и получил многочисленные повреждения. Позднее подсчитали, что смерть разминулась с Теодором всего на пять сантиметров.

Самые большие опасения у врачей вызывала левая нога Рузвельта, которой грозила ампутация. Хирурги настаивали, чтобы президент провел несколько недель в постели, однако вместо отдыха ему пришлось заниматься важнейшей на тот момент в стране проблемой: стачкой на угольных шахтах в Пенсильвании – самым крупным из подобных конфликтов в истории Соединенных Штатов.

Забастовка продолжалась несколько месяцев; в стране начала ощущаться нехватка топлива. Шахтеры требовали повышения заработной платы (которая не увеличивалась двадцать лет) и улучшения условий труда. Хозяева антрацитовых месторождений, за которыми маячила зловещая фигура Дж. П. Моргана, отказывались от любых переговоров с бастующими. Прикормленная пресса именовала горняков анархистами, «сворой опасных иностранцев», – то есть иммигрантов, большей частью славян: поляков, чехов, сербов, украинцев, – зачастую несовершеннолетних, которых низкая зарплата отцов заставляла спускаться в шахты. Газеты писали, что не знающие языка и обычаев страны «неблагодарные пришельцы» получают всю необходимую заботу «христианской и образованной администрации».

Каменный уголь в начале ХХ века был такой же кровью экономики, какой через сто лет стала нефть. Цена на уголь в преддверии зимы 1903 года выросла в шесть раз. Школы начали предупреждать родителей о возможном закрытии в холода. Губернаторы северных штатов предсказывали массовые беспорядки.

Теодор Рузвельт пригрозил владельцам копей, что правительство введет войска на шахты и национализирует их. Для подкрепления своих слов он отправил в угольные районы десять тысяч солдат. В прошлом президенты США задействовали армейские части и национальную гвардию для усмирения бунтующих рабочих. Новый же президент угрожал отобрать имущество у олигархов. «У вас для этого нет конституционных прав», – сказал один из конгрессменов, обслуживавших интересы большого бизнеса. «Конституция создана для людей и для охраны национальных интересов, – ответил Рузвельт и добавил: – Я введу на шахты войска для защиты тех, кто работает на благо страны».

В итоге впервые в американской истории была создана согласительная комиссия из представителей администрации шахт и рабочих. Однако «угольные короли» наотрез отказались говорить с представителями союза горняков. Тогда Рузвельт назначил для переговоров главу профсоюза железнодорожных кондукторов. Глядя на вытянувшиеся лица хозяев шахт, сидящий в инвалидном кресле президент невозмутимо пояснил, что он назначил рабочего не как профсоюзного активиста, но как «видного социолога».

Арбитражная комиссия Рузвельта достигла благополучного разрешения кризиса национального масштаба. Заработная плата шахтерам была повышена на десять процентов, а рабочий день сократился с двенадцати до девяти часов. Признание за государством права вмешиваться в трудовые конфликты президент оценил как одно из своих крупнейших внутриполитических достижений.

«Этот парень на другом конце Пенсильвания-авеню, – говорил в раздражении спикер Конгресса Дж. Кеннон, – хочет быть участником всех дел, от Рождества Христова до конца света». У Рузвельта действительно доходили руки до самых разнообразных материй. Однажды он созвал в Белом доме конференцию ведущих тренеров американского футбола. По мнению президента, нужно было вводить новые правила игры: каждый год десятки молодых людей по всей стране гибли от травм головы и шеи в жестком противоборстве. Конференция послужила началом постепенного введения новых правил силовой борьбы в американском футболе.

Другое амбициозное начинание Рузвельта, реформа письменности, не состоялось. Летом 1906 года он предложил создать комиссию по упрощению орфографии английского языка. Президент хотел приблизить громоздкое «старобританское» правописание к реальной фонологической системе современной североамериканской речи. Президент пояснял: язык развивается по своим законам и сегодня никто не напишет «рыба» как «fysshe», что было нормой во времена Шекспира, или «общественный» как «publick», что встречается в трудах американских «отцов-основателей». Дабы прибавить веса своему предложению, Рузвельт распорядился отпечатать очередное президентское послание Конгрессу в соответствии с «упрощенной» орфографией.

Некоторые авторитетные американские лингвисты встретили предложение с пониманием, ибо многие страны в разное время уже провели собственную реформу национального письма. В истории российской письменности произошли даже две радикальных реформы: петровская 1708–1710 гг. и советская 1918 года.

Между тем Конгресс, уставший от нововведений Рузвельта, решил дать бой. Один за другим поднимавшиеся на трибуну законодатели яростно отстаивали английский язык как «национальную святыню». Газета «Нью-Йорк Таймс» заявила, что напечатает президентское послание только в соответствии с традиционной орфографией. Другие газеты утверждали, что президент сам пишет с ошибками, и предлагали «упростить» написание фамилии Roosevelt в разных забавных формах. В конце концов, «неистовый Теодор» решил оставить эту затею. Впрочем, дискуссии о реформе орфографии продолжаются и в компьютерный век, а многие поколения американцев называли Spelling (Правописание) самым трудным для них предметом в школе.

Рузвельт не чуждался театральных эффектов. Подписывая в Голубом салоне Белого дома государственные документы, он окунал перо в чернильницу, принадлежавшую президенту Аврааму Линкольну – так лишний раз подчеркивалась преемственность курса великого реформатора. Самого Рузвельта газетчики прозвали «сгустком энергии», «вулканом», «паровым катком». Его предшественник Мак-Кинли принимал одного просителя «из народа» в месяц. Только за первый год президентства Теодор принял полторы тысячи посетителей. Когда на приеме в Белом доме выстраивалась длинная очередь гостей, желавших лично поздороваться с Рузвельтом, оркестр морской пехоты США, игравший на подобных торжествах, ускорял темп, чтобы помочь президенту быстрее справляться с пожатием рук.

Художник Василий Верещагин вспоминал: «Можно только дивиться умению Рузвельта всякому сказать какую-нибудь шутку, со всеми и посмеяться, и поговорить о деле, в противоположность покойному президенту Мак-Кинлею, всегда торжественному, медлительному в речах и поступках, почти никогда не позволявшему себе снисходить до шутки и панибратства с кем бы то ни было».

Ему, безусловно, нравилось быть президентом, находиться в гуще событий, вращать «штурвал истории». Свое президентское служение Рузвельт называл «bully pulpit» – «великолепной кафедрой», «высокой трибуной». С очередной огромной кружкой кофе он не уставал диктовать сменявшим друг друга измученным стенографисткам письма, послания, ответы, депеши и распоряжения. Он не переставал говорить, и на каждый завтрак, ленч или обед приглашались самые разные люди для обсуждения тех или иных вопросов. Английский парламентарий Джон Морли заметил, что «увидел в Америке два чуда природы – Ниагарский водопад и президента Соединенных Штатов».