Текст книги "Поздний звонок (сборник)"

Надежда Степановна послушно пересчитала мелочь в кошельке, но просто взять его и уйти уже не могла, продолжала стоять перед старушкой, не зная, чем искупить постыдную разницу между своим отношением к потере и ее – к находке. Не придумав ничего лучше, она предложила:

– Давайте, я у вас еще черемухи куплю, – предложила она.

– Иди уж. Не надо, – устало ответила та, всё еще дрожа под грузом ответственности, легшим на ее плечи.

Потом она дала себя уговорить, Надежда Степановна заплатила еще за два стакана, но чувство вины не исчезло. Она смотрела, как катятся в кулек черные шарики, и слышала далекий протяжный гул, наплывающий с северо-востока, со стороны плотины ГЭС. Там сплошной пеленой стянуло небо и землю, гигантские валы разгуливались на бескрайних просторах водохранилища. Тот, о ком говорила бабка с мухоморами, в самом деле, наверное, взял отпуск, иначе трудно было объяснить такую грозу в конце сентября.

В школе начали зажигать свет, дежурные выставляли на карнизы горшки с цветами, чтобы напоить их дождевой водичкой. «Как бы стебли не поломало», – подумала Надежда Степановна. Она взяла второй кулек, и в это мгновение с грохотом разломились небеса, грозовая пелена, давно уже одевшая северо-восток, стремительно надвинулась, дождь хлестнул с такой силой, что капли, ударяясь об асфальт, расшибались вдребезги. Слышался глухой стук, водяная пыль стелилась над землей. Затем стук сменился шелестом – вода падала в воду. По улице потекла река, противоположный берег заволокло туманом, кульки намокли, пальцы Надежды Степановны стали фиолетовыми. Она отступила под навес киоска «Союзпечати», а старушка со своей кастрюлькой спряталась под карнизом закрытого на обед «Гастронома».

С карниза текло, волнистая бахрома колыхалась перед ее глазами. Обнимая кастрюльку, она думала о том, что до весны, может быть, не доживет, и тогда, значит, эта гроза – последняя в ее жизни, но страха смерти не было. Душа, невесомая от сознания исполненного долга, рвалась к небесам, туда, где рвались и сверкали электрические разряды. Когда она умрет, дочь наденет ей на палец проволочное медное колечко, а конец проволоки выведет из гроба наружу. Так советовала сделать соседка, чтобы душе легче было покинуть тело. По проволоке она стечет в землю и уйдет в небеса. Чем честнее живешь, тем больше в душе электричества, а оно везде одинаково, на земле, в земле и на небе, так чего ее бояться, смерти-то?

6

Алевтина Ивановна высыпала из ведра все опилки, взяла швабру и начала мести пол на первом этаже. В кармане у нее позвякивали друг о друга два соседних на связке ключа – от раздевалки и от несгораемого настенного ящика, в котором, недоступная детским пальчикам, надежно укрыта пластмассовая красная кнопка звонка. Нажимать ее было пока что не время. Алевтина Ивановна спокойно сметала шваброй темнеющие от впитанной грязи опилки. Она всегда делала это в междусменку. Внутренний голос еще не сказал ей: пора!

С третьего этажа, из окна своей лаборантской Владимир Львович видел, как Надежда Степановна вернулась к школе, а затем снова направилась на другую сторону улицы. С естественным, ни к чему не обязывающим интересом зрелого женатого мужчины к зрелой незамужней женщине он отметил, с какой грацией она балансирует на шатких мостках, перекинутых через вырытую возле крыльца траншею. Сзади это выглядело особенно впечатляюще, Владимир Львович пожалел, что не пошел за тортом вместе с ней. Он запер лаборантскую и мимо учительской, где уже начали пить чай без торта, спустился вниз, чтобы встретить Надежду Степановну на крыльце.

Порывами дул предгрозовой ветер, пахло тем электричеством, какого никогда не добудешь в лабораторных условиях. За углом школы трое работяг распивали поллитровку из единственного складного стаканчика.

– Что празднуем, мужички? – фальшивым басом осведомился Владимир Львович.

– День Парижской Богоматери, – ответили ему неприветливо.

Владимир Львович подумал, что они, наверное, из тех, кто на ветровое стекло своих грузовиков вешает фотографию Сталина.

Он отошел от них подальше, пару минут потоптался на ступенях, чувствуя, как остывает в нем жар мимолетного соблазна, потом отправился в учительскую пить чай. По дороге завернул в туалет и увидел сидящего на подоконнике Филимонова.

– Ты чего здесь? Кончилась беседа? – спросил Владимир Львович, становясь к писсуару.

– Меня тошнило, – гордо ответил Филимонов.

Это был пароль, открывающий все пути, гарантирующий сочувствие и содействие взрослых, но Владимир Львович отнесся к нему без должного почтения. Он молча ушел, Филимонов снова остался один в туалете.

Сидя на подоконнике, он смотрел в грозовое небо. Оно лежало над городом, как пальто. Иногда, вспарывая подкладку, по нему скользили белые ножницы молний.

Окно выходило на улицу. У светофора, вскидывая багажники, с пронзительным визгом замирали машины. Водители озабоченно смотрели на дорогу, зная, что сейчас хлынет дождь, на мокром асфальте увеличится длина тормозного пути.

Загорелся зеленый, в потоке автомобилей Филимонов увидел машину скорой помощи и тут же, зажав левую руку в кулак, загадал желание. Этот способ он узнал от Векшиной, она его научила, что, если на улице увидишь скорую помощь, нужно зажать кулак и не разжимать его, пока мимо не пройдут три человека в очках. Тогда кулак следует быстро разжать, произнести желание вслух, и оно исполнится.

Филимонов загадал, чтобы этого лектора из ГАИ убило молнией.

Почти сразу после этого по тротуару под окном прошел один очкарик, через минуту – второй, но третий не появлялся. Прохожих становилось всё меньше. Пальцы, сведенные в кулак, вспотели и начали затекать.

В коридоре раздались уверенные шаги, приблизились и замерли у входа в туалет. Дверь распахнулась, ударившись ручкой о стену, но никто не вошел. Наступила тишина, затем знакомый женский голос приказал:

– А ну, выходите!

Голос принадлежал завучу Котовой, которой боялись все, даже Надежда Степановна. Филимонов затаился. Он только что нашел у себя в кармане и съел конфету «мятный горошек», Котова могла подумать, будто он съел ее специально, чтобы от него не пахло табаком. Он несколько раз сглотнул пересыхающую от волнения слюну, тихо подышал, проветривая рот. Выходить было страшно.

Никто не вышел, и Котова вошла сама. Она была единственной в школе женщиной, способной войти в полный старшеклассников мужской туалет, когда оттуда тянет табачным дымом. Другие учительницы в таких случаях звали физрука или военрука.

Сейчас в туалете было пусто, дымом если и пахло, то застарелым. Пятиклассник Филимонов одиноко стоял у окна.

– Почему не на беседе? – спросила Котова, доставая из футляра очки, чтобы проверить, нет ли на стенах порнографических рисунков и надписей.

Филимонов объяснил, как уже привык объяснять. Он замер в ожидании, что она сейчас наденет очки и станет третьей по счету.

– А что у тебя в руке? – заинтересовалась Котова.

– Ничего, – ответил Филимонов одними губами.

– Неправда. Я вижу, в кулаке у тебя что-то есть. Это сигарета?

– Нет.

– А что?

– Ничего.

– Покажи, – потребовала она и наконец сделала то, чего от нее ждал Филимонов.

В тот же момент, резко растопырив пальцы левой руки, он прошептал свое желание. Котова увидела пустую ладошку, но слов не расслышала. Всё заглушил раскат грома.

7

Тех, кто пьяным садился за руль, в Сингапуре арестовывали и сажали в тюрьму на пятнадцать суток. Для доходчивости Родыгин назвал эту цифру, хотя понятия не имел, какой срок заключения предусмотрен соответствующей статьей сингапурского уголовного кодекса, в журнале «За рулем» об этом не говорилось. Никакой особой оригинальности тут не было, если бы не одна пикантная деталь: таких водителей сажали в тюрьму вместе с женами.

– А дети как же? – спросила прозрачная девочка за вторым столом.

– Детей забирают бабушки и дедушки, – нашелся Родыгин.

– А если они уже умерли?

– Тогда какие-то другие родственники временно переезжают к ним домой или берут детей к себе.

– А если никого нет?

– Тогда их на полмесяца сдают в детский дом.

– И заставляют надевать всё детдомовское? Или разрешают ходить в своем? – поинтересовалась соседка Векшиной.

– Разрешают, – успокоил ее Родыгин.

– Это только у нас всех стригут под одну гребенку, – саркастически сказал мальчик с еврейскими ушами.

– Помолчи, – велел ему Родыгин.

Он посмотрел на пустой стул Филимонова и продолжил:

– Когда муж пьет, в этом часто виновата жена. Именно женщина создает семейную атмосферу, в которой мужчина или тянется к спиртному, или нет. Значит, жена должна отвечать перед обществом за своего мужа. Так считают в Сингапуре. А вы как считаете?

На своих беседах он всегда ставил перед детьми проблемные ситуации, обучал, воспитывая, и воспитывал, обучая, как делают лучшие учителя-методисты.

– Ну? – с провоцирующей улыбкой спросил Родыгин. – Правильно ли сажать в тюрьму жен вместе с мужьями?

Грудастая Вера сказала, что правильно, муж и жена – одна сатана. Остальные девочки настороженно молчали. Один мальчик возразил Вере, сказав, что в Сингапуре поступают неправильно, но не сумел объяснить, почему он так думает. Другой мальчик пришел ему на помощь и объяснил, что с женой этому человеку в тюрьме будет не так скучно.

– Ага, – кивнул Родыгин. – По-твоему, присутствие жены облегчит ему наказание, а ты хочешь, чтобы оно было более суровым. Так?

– Так, – согласился мальчик и добавил, что одному в камере плохо, а вдвоем, царапая чем-нибудь острым по камню, можно играть в «балду» или в «морской бой».

– Или в крестики-нолики, – подсказали с заднего стола.

Список доступных узникам развлечений начал разрастаться, наконец соседка Векшиной взглянула на проблему с другой стороны. Она сказала, что для любящих людей настоящим наказанием должна быть разлука, и класс притих, потрясенный глубиной этой мысли.

Слышнее стали за окнами порывы ветра, унылый звон полых металлических стоек под баскетбольными щитами.

В тишине поднял руку лопоухий мальчик.

– Что еще? – обреченно спросил у него Родыгин.

Тот встал и сказал, что ребята не сказали, что в тюрьме эти муж и жена могут играть в шахматы, сделанные из хлебного мякиша. При царе в тюрьмах революционеры всегда играли в такие шахматы, он читал об этом в книжке «Грач – птица весенняя».

– В Сингапуре едят рис, рис! – крикнула ему Векшина.

– А плоды хлебного дерева? – парировал мальчик.

– Там рис, рис, рис, рис! – захлебываясь слезами, повторяла Векшина и не могла остановиться.

Родыгин положил руку ей на голову.

– Что с тобой?

Векшина почувствовала, как у нее цепенеет шея. Казалось, на голове лежит кусок льда. Такой холод мог исходить только от очень большого начальника, даже испачканные мелом брюки не колебали его величия. Этот человек вполне мог перенести в их город законы Турции и Сингапура.

– У нее папа алкоголик, его прав лишили, – сообщила соседка Векшиной.

Родыгин понял, что в целом классе одна эта стриженая девочка с ключиком на шее в состоянии оценить всю чудовищную действенность сингапурского наказания.

– Не плачь, – сказал он. – Твой папа пройдет курс лечения и снова сядет за руль. А ты, кстати, можешь ему в этом помочь. Знаешь, как?

Векшина не ответила. Она сидела, уткнувшись лицом в стол, плечи ее вздрагивали от рыданий.

– Кто знает, как Векшина может помочь своему папе излечиться от алкоголизма? – спросил Родыгин.

Ответ был настолько очевиден, что никто не стал высказывать его вслух. Сразу в нескольких местах несколько голосов доложили:

– Она и так хорошо учится.

Родыгин слегка смутился.

– Я не одно это имел в виду. Я имел в виду, что дети тоже могут повлиять на атмосферу в семье, не только жены.

– А есть страны, где и детей вместе с родителями сажают в тюрьму? – спросила соседка Векшиной.

– Таких нет, – ответил Родыгин.

Стараясь подавить рыдания, Векшина громко икнула раз, другой, третий. Пока все слушали, как она икает, ушастый мальчик предложил подробнее рассказать о хлебном дереве.

– На географии расскажешь, – оборвал его Родыгин.

Он обернулся к Векшиной.

– Встань-ка.

Она встала. В горле у нее затаился крохотный злой человечек. Когда он дрыгал ножкой, горло сжимала неудержимая судорога.

– Сделай вот так, – посоветовал Родыгин и показал как.

Он привстал на носки, немного постоял, балансируя корпусом, затем всей тяжестью тела грузно шлепнулся на пятки. Этот метод, описанный в книге известного авиаконструктора Микулина, помогал быстро удалить из организма вредные шлаки, скрытые отходы жизнедеятельности.

– Вот увидишь, сразу пройдет, – ободряюще улыбнулся Родыгин и повторил демонстрацию.

Векшина не шевельнулась, а любознательный мальчик объявил:

– У меня вопрос.

Родыгин взглянул на него с ненавистью.

– Ну?

– Кто живет в Сингапуре?

– Сингапурцы.

– А они кто?

– Люди. Такие же, как мы с тобой.

В ответ сказано было с еврейской безапелляционностью:

– Нет, не такие. Они – мусульмане.

– И что?

– У мусульман много жен. Их сразу всех сажают в тюрьму вместе с мужем, весь гарем? Или по очереди?

– Подойди ко мне после звонка, я отвечу на твой вопрос, – пообещал Родыгин.

Он посмотрел на застывшую, как истукан, Векшину и пожал плечами.

– Как хочешь. Тебе же хуже.

– Я принесу ей воды, можно? – вызвался самый маленький и беднее всех одетый мальчик.

Родыгин кивнул, подумав, что именно в таких детях сильнее развита способность к состраданию. Мальчик взял портфель и пошел. Когда дверь за ним закрылась, откуда-то сзади со знанием дела известили:

– Больше не придет.

Векшина опять икнула.

– Садись, – велел ей Родыгин.

Она села, зацепив коленями портфель, он вывалился из ниши на пол, учебники и тетрадки рассыпались. Отдельно отлетела стеклянная туфелька, с прошлогодних зимних каникул всегда лежавшая в портфеле как напоминание о том, что счастье возможно.

Родыгин поднял ее, провел пальцем по ложбинке над каблуком, вырезанной для того, чтобы класть туда недокуренную сигарету.

– Зачем ты носишь с собой эту пепельницу?

– Отдайте, – сказала Векшина, засовывая в портфель всё то, что из него выпало.

Человечек в горле последний раз дрыгнул ножкой и выскочил в форточку, под дождь. Он уже минуты две хлестал по стеклам, окутывая класс ровным усыпляющим гулом.

– Это пепельница твоего папы?

– Мой папа не курит.

– Не ври. Кто пьет, тот курит, – поделилась жизненным опытом рано созревшая Вера с зеленым подбородком.

С туфелькой на ладони Родыгин прошелся по классу, все время чувствуя на себе взгляд Векшиной, хотя она не только не поворачивала головы в его сторону, но даже не двигала зрачками. Векшина смотрела так, словно ее нарисовали на агитплакате.

Родыгин ощутил себя жертвой оптического обмана.

– Надеюсь, – сказал он, – в вашем классе нет таких ребят, которые курят.

– Филимонов курит, – наябедил веселый мальчик, в очередной раз вылезая из-под стола.

– И пьет, – добавили сзади и заржали.

– Отдайте, пожалуйста, – опять попросила Векшина.

Родыгин медлил. Судьба послала ему замечательное наглядное пособие для рассказа о вреде курения. Расставаться с ним не хотелось, но как его правильно использовать, он пока не знал. Мысли скользили в том направлении, что красота этой туфельки с ее женственными изгибами и острым хищным носом – это красота порока, нужно уметь отличать ее от подлинной красоты, которая делает человека лучше, а не пробуждает в нем низменные желания. Он начал говорить об этом, трудно подбирая слова, но перебили две нарядные девочки за одним столом.

– Пожалуйста, отдайте ей! Ну пожалуйста! – заныли они, нахально поглядывая на Родыгина и влюбленно – друг на друга.

– А то я вам ничего больше не стану рассказывать! – пригрозил начитанный мальчик.

В этот момент Родыгин понял, что еще не сказано о самом страшном, пострашнее курения и даже алкоголя. Говорить о наркотиках в детской аудитории следовало с предельной осторожностью, но неожиданно для себя самого он взял с места в карьер, спросив:

– Кто знает, что такое «мулька»?

Стало тихо. Родыгин сощурился.

– Кто-нибудь знает? Только честно.

– У меня так кошку зовут, – робко сказала прозрачная девочка, сомневаясь в правильности ответа.

Все засмеялись, и она добавила:

– Раньше звали Муркой, но переназвали из-за сестры.

– Чьей? – спросили у второго окна.

– Моей. Она еще маленькая и не выговаривает букву «р».

На этом всё кончилось, зазвенел звонок. Сквозь шум дождя его звон казался слабым и неуверенным, так звенит спрятанный под подушкой будильник, не настаивая, но деликатно напоминая о печальной необходимости вставать.

Ребята возбужденно заерзали.

Успокивая их, Родыгин поднял руку.

– Тихо! Это сигнал не для вас, а для меня.

Свои беседы он старался закончить таким образом, чтобы после них оставались два противоположных чувства – полноты и незавершенности сказанного. Недостаточно просто изложить тему и сделать выводы, нужно еще внушить слушателям понятие о неисчерпаемости предмета. Родыгин виртуозно владел этим искусством, но сейчас мешал сосредоточиться тропический ливень за окнами. «Как в Сингапуре», – подумал он и увидел, что Векшина вдруг рванулась к выходу.

В руке у нее был портфель, но она отпустила его, едва Родыгин, в прыжке догнав ее, схватился за ручку, и юркнула в дверь. Он почувствовал себя мальчишкой, которому достался хвост улизнувшей ящерицы. Швырнув портфель на стол, Родыгин бросился за ней, коридор надвинулся гамом, толкотней, ребячьи лица проносились мимо, как лампочки в тоннеле. Он бежал, чтобы вернуть Векшиной туфельку, а она уже нырнула в тамбур, вылетела на крыльцо.

Даже здесь, под крышей, воздух был пропитан колючей моросью, внизу пенились ручьи, лягушками плюхались в траншею подмытые комья глины. Векшина слышала за собой шум погони, подковки тяжелых мужских ботинок гремели по кафелю.

В тамбуре от Родыгина шарахнулись курильщики, в углу тоненький голосок сказал:

– Вода кончилась.

Это был тот мальчик, что пошел за водой для Векшиной.

– Кипяченая, – пояснил он. – В бачке.

Родыгин шагнул сквозь него и замер в дверном проеме.

Векшина стояла в трех шагах, на краю верхней ступеньки. Казалось, она добежала до края нависающей над морем прибрежной скалы и готова кинуться в воду, лишь бы не достаться тому, кто ее преследует. Дождь сек запрокинутое в бесконечном отчаянии личико.

– На, возьми, – шепотом, чтобы не спугнуть ее, проговорил Родыгин, вытягивая перед собой руку с туфелькой на ладони.

Векшина обернулась, он компанейски подмигнул ей. Она с ужасом посмотрела на его перекосившееся лицо с жутко зажмуренным глазом и метнулась вниз.

Родыгин прыгнул за ней, холодные струи потекли за ворот. С разбега перемахнул траншею, едва не съехав на дно по осклизлой глине, выскочил на газон, и ознобом охватило предчувствие непоправимого – на светофоре горел красный свет, а Векшина со всех ног приближалась к проезжей части. Перед ней, разбрызгивая лужи, сплошным потоком неслись автомобили.

С другой стороны улицы, прячась под навесом киоска, Надежда Степановна увидела ее и с воплем «Стой! Стой!» помчалась навстречу. Туфли, чулки, легкий плащ, а под ним платье на спине и на плечах вымокли мгновенно, лишь у поясницы сохранялся тонкий слой тепла. Горная река бурлила, свиваясь в косички вдоль кромки тротуара. Надежда Степановна ступила на мостовую, вокруг завизжали тормоза, время исчезло, было такое чувство, будто она всю жизнь бежит под этим дождем.

Внезапно сбоку ее что-то сильно ударило, заструился перед глазами необычайно яркий, но теплый и мягкий свет, и уже в шуме листвы, а не дождя, выплыл из тумана знакомый двухэтажный дом со стеклянными горбами на крыше. Хризантемы растут как раз над ее комнатой, которую она сейчас видела так ясно и с такими подробностями, словно прожила в ней много лет. Узкая кровать, застланная розовым или бежевым, как в поездах, покрывалом, столик с кружевной салфеткой, к стене веером прикноплены присланные бывшими учениками поздравительные открытки с розочками и медвежатами. Колокольчик зовет на ужин. Хлопают двери соседних комнат, слышатся неспешные шаги, тихий смех. Она втыкает несколько шпилек в узел седых волос на затылке и спускается в столовую по деревянной лестнице с добела выскобленными ступенями. Ужин – это радость встречи. Тепло от овсяной каши на деревенском молоке, от горячего чая с вареньем, но еще и от того, что все разговоры здесь – о детях, каждый вечер о детях, всегда о них, как в учительской настоящей школы, где до сих пор так и не довелось поработать. Обитель праведников, островок уюта и любви, райский уголок, расширенный садом, что покойно и радостно плещется за окном.

– Куда лезешь, дура! Жить надоело? – орал мужик в кожаной кепке, выскочив из своих «жигулей».

Надежда Степановна стояла, нагнувшись вперед, упершись обеими руками в радиатор, но при этом ухитрилась не выпустить оба кулька с черемухой. Каким-то чудом ягоды остались в кульках, лишь десяток черных шариков скатился по капоту на асфальт.

Прихрамывая, Надежда Степановна двинулась дальше через улицу. Векшина куда-то исчезла, дождь лил, не ослабевая. Казалось, город из бездны вод медленно восходит к небу. Было ощущение полета, но пропало, едва где-то совсем близко, отталкивая землю вниз, снова погружая ее в пучину, ударила молния.

Надежда Степановна ступила на спасительный тротуар, а Родыгин бежал по газону, когда всё вокруг озарилось белым, короткое страшное шипение пронизало воздух, пахнуло кислым, пар повалил от травы, но ничего этого он уже не видел и не слышал.

Еще раньше что-то тяжело и беззвучно прошло сквозь него и вонзилось в дрогнувшую землю, выбивая ее из-под ног.

Оглянувшись, Векшина успела заметить, как Родыгин, выхваченный из пелены дождя ослепительно белой вспышкой, всплеснул руками и рухнул на траву, по которой шмыгнули огненные язычки. Их быстро прибило дождем, они погасли, сердито шипя, но один язычок продержался дольше других. Он подобрался к Родыгину, затанцевал, закланялся и вдруг превратился в того человечка, который пять минут назад сидел у Векшиной в горле и дрыгал ножкой. Она его узнала, и он это понял, потому что сразу засуетился, побежал прочь, скрылся под кустами акации.

8

– Его убило! – закричал Филимонов, отшатываясь от окна.

Котова испугалась.

– Кого?

Филимонов не отвечал. Он трясся от ужаса и раскаяния и в окно не смотрел, страшась увидеть обугленный труп своей жертвы.

Котова подошла к окну – посмотреть, что его так напугало, и тут же помчалась к телефону вызывать скорую помощь.

Из последних сил гром рокотнул над «Гастрономом», над школой и покатился дальше, к трубе, похожей на минарет Калян.

Надежда Степановна доковыляла до газона, в центре которого, как кострище, чернело неровное пятно выжженной травы, подернутое тающим облачком пара. Какой-то мужчина лежал на границе черного и зеленого, над ним стояла насквозь мокрая Векшина. Она уже успела найти в траве свое сокровище и обтереть его подолом. Стеклянная туфелька была зажата в ее кулачке острым носком вниз, как кинжал.

– Его убило молнией, – сообщила Векшина с таким нечеловеческим спокойствием, что Надежде Степановне стало страшно.

Дождь помельчал, тучи раздвинулись, их края посветлели, и заиграла радуга. Прямо перед собой Родыгин увидел ее крутой, трепещущий, семицветный мост. Радуга начиналась где-то за спиной, а другим концом упиралась точно в траншею. Это означало, что там зарыт горшок с золотом. «Копают в правильном месте», – подумал Родыгин.

Дома и кусты акации крутились вокруг него со скоростью семьдесят восемь оборотов в минуту. Он сразу узнал эту привычную скорость старых патефонных пластинок, на смену которым давно пришли долгоиграющие, рассчитанные на тридцать три оборота. Постепенно кружение замедлилось, раздался щелчок тумблера: стоп!

Он сел. Из радужного тумана проступило лицо Векшиной.

– Возьми, – сказал Родыгин и протянул ей пустую ладонь.

Отпрянув, Векшина бросилась к Надежде Степановне, обняла ее, влипла ей в живот всем своим тощеньким дрожащим тельцем. На вопросы о том, что случилось, где ее пальто, она не отвечала, лишь прижималась всё крепче. Висевший у нее на шее ключик врезался в бедро. Поверх пахнущей грибами детской головенки Надежда Степановна увидела, как сидевший на газоне мужчина встал, пьяно пошатываясь, и направляется к ним.

Она узнала Родыгина, ахнула:

– Господи! Что с вами?

– Меня, кажется, контузило. Молнией.

В следующий момент на них вынесло Котову, кричавшую, что сейчас приедут, она вызвала, спецбригада уже в пути, пусть кто-нибудь выйдет на угол, покажет дорогу.

– Не нужно, – остановил ее Родыгин.

Подошел Владимир Львович. За ним бежали ребята, впереди всех – Филимонов. Рот его был открыт в беззвучном вопле.

Когда он добежал, Векшина отпихнула его локтем. Она ни с кем не хотела делить Надежду Степановну.

– Ой, Надежда Степановна! – вдохновенно кляузничала соседка Векшиной. – Он нам такое говорил, вы не поверите! Рассказывал, как детям ноги отрезают и что всех будут сажать в тюрьму. Вместе с женами.

– Подожди, подожди. Кого будут сажать?

– Всех, которые это… Ну, как папа у Векшиной. И гонять пешком по тридцать километров.

– Тоже с женами?

– Нет, с милиционерами на мотоциклах.

– Так в Турции наказывают пьяных водителей, – объяснил Родыгин. – А с женами, это в Сингапуре.

– Он еще страшнее говорил, да! – звенел в проясневшем воздухе хитрый детский голосок. – Что за границей им сразу голову отрубают.

– Вжик, вжик, – подтвердил кто-то из ребят, – и уноси готовенького.

– Филимонова! – уточнил другой.

– Потому что у него плохой глазомер, – дополнил третий. – Такие долго не живут.

– Поэтому, – с женской проницательностью подвела итог не по годам взрослая Вера, – его и тошнило.

Надежда Степановна вопросительно взглянула на Родыгина.

Тот молчал.

– А что у вас в кульках? – спросил Филимонов.

Лишь теперь Надежда Степановна вспомнила про черемуху. Ягоды еле держались в раскисшей газете.

– Это черемуха. Ешьте, ребята!

Когда все столпились вокруг нее, послышался высокий прерывистый сигнал скорой помощи, белый уазик на бешеной скорости вылетел из-за угла, прошел под красным светом, притормозил, преодолел бровку тротуара и, переваливаясь, выехал на газон. Из задних дверей выпрыгнули двое мужчин, из кабины – женщина, все в белых халатах. Котова указала им пальцем на Родыгина.

– Вот он!

– Всё нормально, – сказал Родыгин, коротко доложив, как было дело.

Один из врачей присел, провел ладонью по пепелищу, долго рассматривал почерневшие пальцы, затем ополоснул их в луже, похлопал Родыгина по плечу и залез обратно в машину. Спецбригада уехала, Котова ушла, Родыгин издали смотрел, как Надежда Степановна из рук кормит черемухой свою галдящую стаю.

Филимонов хватал горстями, Векшина клевала по ягодке. Владимир Львович, до этого стоявший в стороне, присоединился к их пиршеству.

– Помните чучело того крокодила в музее? – спросил он у Надежды Степановны.

– Помню, – приятно удивилась она тому, что в один день на них нахлынули одни и те же воспоминания.

Владимир Львович указал глазами на Родыгина.

– По-моему, очень похож.

– Чем?

– Тоже экспонат… Ничего, скоро их власть кончится.

Надежда Степановна смолчала, а Родыгин не услышал. В это время к нему сунулся мальчик, всё знающий про хлебное дерево.

– Вы обещали после урока ответить на мой вопрос, – напомнил он.

– Отстань, – сказал Родыгин.

Болела голова, ныло ушибленное плечо, ступни покалывало, словно сквозь микропоровые подметки с подковками в них стреляло растворенное в почве небесное электричество. При этом он не мог отделаться от чувства, что никакой молнии не было, а пепельно-черное пятно под ногами выжжено жаром его души, непонятой, оболганной, запертой в старом зябнущем теле.

– Идите к нам, – пригласила Надежда Степановна.

Родыгин пожал плечами и остался на месте.

Она позвала еще раз, лишь тогда он подошел, взял из протянутого кулька несколько ягод. Забытый терпкий вкус растекся по нёбу, слезами встал в горле.

– Вы нам всё очень интересно рассказывали, – сказал веселый мальчик, большую часть беседы просидевший под столом, и с пулеметным звуком выплюнул косточки.

Они ели черемуху, пока всю не съели. Губы, зубы и языки у них стали черные. Потом все пошли в буфет пить горячий чай.