Текст книги "Суворов и Кутузов (сборник)"

II

Полки без шума строились «покоем» возле палатки Суворова. Кавалерия и казаки были в пешем строю. На местах остались только часовые.

Весть о том, что их отец, их любимый Александр Васильевич, удостоился получить высшее воинское звание, какое только есть на свете, – генералиссимуса, – мгновенно облетела роты, эскадроны, батальоны, полки. Мушкатеры и егеря, драгуны и казаки восторженно приняли ее. Строились с охотой, быстро и сторожко, – старались не звякать ружьем, не оступиться, не разбудить Дивного.

В шеренгах хотя и шепотом, но говорили;

– Потише, чего ломишь, ровно медведь…

– Он-то наш сон бережет. Помнишь, как при Крупчицах стояли на карауле. Ночь, все спят, а ему и сон нейдет. Вышел, говорит с нами и все просит: «Потише, ребятушки, не шумите, пусть мои витязи выспятся…»

– Дяденька, как ето звание-то? Я и позабыл уж…

– Ге-не-ра-лис-си-мус…

– Мудреное, не выговорить…

– В походах, в горах энтих проклятущих, когда он, сердешный, и спал?

– Часто на коне только и дремал.

– Он это звание заслужил. Кабы не он, разве выдержали бы?

– Еще бы – такой вражина окаянный. Это тебе не турок!

– Мы, бывало, чуть ноги тащим, и словечка от устали не вымолвить. А батюшка Александр Васильевич – отколе ни возьмись – подъедет да как затянет таково весело: «Вдоль да по речке…» Всю усталь как рукой!

– Для него – ничего не жалко!

– Говорят, царь так и сказал, другого, говорит, такой чин – с головой укроет, а ему, нашему родному, – в самую пору.

Меньше чем в час выстроились полки. Они стояли, готовые встретить со всеми воинскими почестями своего любимого полководца, поздравить его с высоким отличием.

Музыканты всех полков поместились отдельно. Прямо перед палаткой Суворова пестрел куст ротных и полковых знамен.

Генералы Багратион, Милорадович, Тучков, оба племянника Суворова генералы Горчаковы и его сын, высокий красивый генерал-адъютант Аркадий Александрович Суворов, в полной парадной форме стояли впереди. Они обступили царского посланца, бригадира Зайцева.

Зайцев, счистивший дорожную пыль и умывшийся, рассказывал петербургские новости: кого из офицеров Павел I разжаловал в солдаты, кого из солдат произвел в офицеры, кого выключил из службы, кому выговор «с наддранием».

«Главный камердинер» фельдмаршала Прошка, надевший для такого случая две свои золотые медали, которые сардинский король пожаловал ему за сбережение здоровья Суворова, важно прохаживался у палатки, то и дело заглядывая, не встал ли барин.

Прошка держал себя солидно, был доволен случившимся, но виду не показывал. Великая честь барину – стало быть, такая же честь и ему. Барин становится выше – стало быть, и он выше: то был «камардин» фельдмаршала, а то – генералиссимуса!

А казак Ванюшка – глупый, несамостоятельный человек: вся радость на роже так и отпечаталась. Хоть бы волос салом не мазал и латаных сапог тряпкой не тер – видать: доволен! Нет в человеке настоящего понятия!

Все стояли, ждали. С нетерпением доглядывали на палатку, не шевельнется ли полотнище, не послышится ли быстрый, веселый суворовский басок.

III

Суворов спал. Ему снилась какая-то нелепица: будто он едет верхом на громадном буром медведе по горам. Он едет один, а где-то вот тут, за горой, идут его полки. Суворов слышит их многоголосый говор. И он, как тогда на походе, затянул:

 
Что девушке сделалось,
Что красной доспелось?..
 

И – проснулся.

Никакого медведя, никаких полков. Та же палатка, то же сено, тот же китель с аннинским крестом.

Но в ушах почему-то еще слышится приглушенный гул многих сотен голосов.

Протер ладонью глаза. Кашлянул. Сел.

Конечно, никаких голосов: за палаткой – тишина.

В палатку тотчас же юркнул ловкий, расторопный казак Ванюшка. Плутовские глаза его сегодня как-то особенно улыбались. И весь он сам – Суворов сразу же, по своему уменью все быстро схватывать, увидел – почистился, помылся. Глядел именинником.

«Небось доволен роздыхом. Улизнет куда-либо ввечеру к девушкам. Поди, насмотрел. Маху не даст!»

Подмигнул:

– Что, Ванюшка, к девушкам собрался?

Казак, помогавший фельдмаршалу одеваться, смущенно хихикнул.

Затем на секунду показалась рожа самого «камардина» Прошки. Обознался или так попритчилось: у Прошки на шее блеснули обе его золотые медали.

«Что это они сегодня?»

Снова прислушался: конечно, за палаткой – всегдашняя лагерная тишина. Отдыхают, обшиваются, обмываются.

Невольно улыбнулся, вспомнив, как по уставу о полевой пехотной службе каждый солдат должен в год получить три пары башмаков да две пары подметок. А тут у солдата одна пара, да и от той ошметки остались.

– Погода не испортилась?

– Никак нет. Очень даже замечательная! – весело отозвался казак.

Не надевая каски, Суворов пошел к выходу. На ходу напевал свою любимую песенку:

 
Что девушке сделалось…
 

Шагнул из палатки – и замер.

Перед ним, выстроившись как для парада, стояли войска. Вот его «богатырский полк» – апшеронцы, вот москвичи, киевляне, белорусцы. Казаки, драгуны, егеря. Все старые боевые товарищи. Его генералы любимцы – Багратион, Милорадович, племянники Горчаковы, сынок Аркадий. Все молодые – самому старшему из них – Багратиону – едва только за тридцать. Все в парадной форме.

– Помилуй Бог, что это? Почему?

Не успел он спросить, как Багратион зычно скомандовал:

– Смирно! На кра-ул!

Полки четко взяли на караул. Все замерло.

И тогда, точно с рапортом, к нему шагнул незнакомый бригадир с большим пакетом в руке. Бригадир был молод, веснушчат, курнос.

«Фельдъегерь. Снова поход!» – радостной волной ударило в голову.

Бригадир, сняв треуголку, уже докладывал о том, что прислан от его императорского величества. Подал пакет.

Суворов взял пакет. Отнес подальше от глаз. На пакете было написано:

«Генералиссимусу, князю Италийскому,

графу Суворову-Рымникскому».

Сломал большие сургучные печати, развернул плотный лист. Буквы сливались.

«Проклятые глаза!»

– Читай! – передал он бригадиру.

Веснушчатый бригадир ломким, еще юношеским баритоном, звучно, на весь лагерь прочел:

«Князь Александр Васильевич!

Побеждая повсюду и во всю жизнь Вашу врагов Отечества, недоставало еще Вам одного рода славы – преодолеть и самую природу! Но Вы и над нею одержали ныне верх. Поразив еще раз злодеев веры, попрали вместе с ними козни сообщников их, злобою и завистию против Вас вооруженных. Ныне награждаю Вас по мере признательности моей и, ставя на высший степень чести, геройству предоставленный, уверен, что возвожу на оный знаменитейшего полководца сего и других веков.

Пребываю Вам благосклонный Павел

Гатчино, октября 25, 1799 г.»

Что это? Царь Павел I, так, не любивший Суворова, все-таки вынужден оценить его подвиги по достоинству?

Что это? Он – генералиссимус! Как Конде, Монтекукули, Евгений Савойский?

В одно мгновение пронеслась вся жизнь, все пятьдесят с лишком лет службы в армии.

Годы ученья. Ссылка. Происки завистников. Клевета.

И победы, победы, победы…

И тут, перебивая его мысли, вырвались громовое – из тысяч уст – «ура». Оно катилось, потрясая воздух.

Вслед залились трубы, загрохотали барабаны, – музыканты грянули гренадерский марш, который царь пожаловал всем полкам корпуса Суворова.

Суворов рванулся вперед к этим шеренгам, но его предупредили. Багратион, Милорадович и Горчаков бережно подхватили генералиссимуса на руки.

Опираясь на их плечи, он возвышался надо всеми.

Пробитые пулями, изорванные ядрами, изрубленные клинками, шелестели вокруг него славные боевые знамена. Слабый ветерок чуть шевелил серебристую прядь его волос, причудливо спускавшуюся на лоб. Глаза блестели, словно перед атакой.

– Вольно! – махал он, стараясь перекричать.

И тогда шеренги бросились вперед, как делали всегда, когда их Дивный говорил с ними.

Солдаты и офицеры со всех сторон плотной стеной окружили любимого генералиссимуса.

И он заговорил.

…Ефрейтор Зыбин досадовал, что ему пришлось стоять в карауле. Он вытягивал шею, стараясь расслышать, что говорит батюшка Александр Васильевич.

До него доносились только отдельные слова генералиссимуса:

– Отечество… Народ русский… Слава…

IV

Александр Васильевич следовал с дивизиями через Богемию. В Праге он пробыл Рождество. Как и в других городах, где на походе бывала главная квартира Суворова, она в Праге пользовалась всеобщим вниманием. Чтобы только взглянуть на непобедимого генералиссимуса, издалека приезжали иностранные генералы, министры, знатные дамы. Ловили каждое его слово. Дамы целовали его руки.

Курфюрст Саксонский прислал в Прагу своего известного придворного портретиста Шмидта. Однажды утром, когда Суворов сидел еще в одном белье, Фукс пришел доложить, что явился Шмидт.

Суворов хотел отказаться позировать, но Фукс напомнил, что сказали Монтескье, который также отказывался: «Разве в отказе меньше гордости?»

Суворов махнул рукой:

– Ну, пусть идет! Только чтоб недолго!

Не успел Шмидт войти, как уже стал что-то набрасывать на бумагу.

Суворов схватился:

– Что вы меня в таком виде рисуете? Эй, Прошка, неси мундир!

Слава генералиссимуса Суворова гремела по всему свету.

В Праге Суворов был необычайно весел. Еще ни разу он так часто не появлялся в обществе, как здесь.

Весело провел Александр Васильевич в Праге русские святки. Он забавлялся тем, что заставлял чопорных немецких дам играть в жмурки, ходить в хороводах и петь по-русски хороводные песни. Танцевал, играл в любимую игру «жгуты» и больно хлестал жгутом важных австрийских сановников.

Глядя на Суворова, никто не мог бы подумать, что ему семьдесят лет и что дни его сочтены.

В половине января 1800 года русская армия двинулась дальше.

В Кракове Суворов сдал генералу Розенбергу армию и отправился в Петербург – император ждал его. Суворову готовили небывало торжественный прием. В Гатчине его должен был встретить с рескриптом флигель-адъютант. Комнаты отводились генералиссимусу в самом Зимнем дворце.

Но уже в Кракове Суворов почувствовал себя плохо. Сначала его сильно мучил кашель, который разбивал всю грудь. Затем по телу пошла сыпь и пузыри. Они постепенно покрывали все тело. Путешествие пришлось остановить. Суворов доехал до своего имения в Кобрине и тут слег.

Павел I, узнав о болезни генералиссимуса, отправил к нему лейб-медика Вейкарта.

Суворов немного поправился уже; вставал с постели, ходил в церковь. Всю жизнь не признававший никаких лекарств, Суворов не хотел подчиняться предписаниям латинской кухни и слушал советы только своего фельдшера Наума. Вейкарт убеждал Суворова, что он должен одеваться потеплее.

– Мне кутаться негоже – я солдат.

– Нет, вы – генералиссимус!

– Правда, генералиссимус, да солдат с меня пример берет! Не в шубе дело. Мне надобна деревенская изба, молитва, кашица да квас! – упрямо стоял на своем Суворов.

И если кто-либо заводил разговор о торжественном приеме, который готовился ему в Петербурге, Суворов говорил:

– Вот это вылечит меня лучше, чем Иван Иванович Вейкарт. (Всех иностранцев Суворов обязательно называл Иванами Ивановичами.)

Но иногда, когда приступы кашля усиливались, он уныло заявлял:

– Нет, стар стал. Поеду в Петербург, увижу государя и потом – в деревню умирать! Долго гонялся я за славой, – все мечта. Покой души у престола Всевышнего!

Наконец Вейкарт нашел, что Суворов может отправиться в путь-дорогу. Решено было ехать медленно, не более двадцати пяти верст в сутки.

Суворов ехал в дормезе, лежа на перине.

V

Дормез тихо покачивался.

Александр Васильевич лежал и думал.

Адъютант штабс-капитан Ставраков, читавший генералиссимусу газеты, вылез из дормеза поразмяться. Фельдшер Наум дремал в ногах барина, в уголку.

Сегодня Александр Васильевич чувствовал себя неплохо, – даже не очень досаждал кашель. Сегодня госпожа фликтена, как называли врачи болезнь Суворова, была милостива к больному.

Суворов лежал и думал о своем предстоящем въезде в столицу. Одна заманчивее другой вставали картины: о готовящейся встрече писал Ростопчин.

…В Нарве его будут ждать придворные кареты. Флигель-адъютант с царским письмом… Он превозможет боль, на последней станции сядет: ведь на улицах Петербурга фрунтом выстроится гвардия. Барабанный бой. Пушечная пальба. Крики «ура». Колокола. Иллюминация.

Триумф!

До какой славы он дожил!

Суворов повернулся на другой бок.

Почему второй день все они такие оторопелые, эти адъютанты? Не смотрят в глаза, точно провинились в чем. Вот и теперь. Ставраков подозрительно быстро прочитал газету и улизнул. Не случилось ли чего?

– Наум! – крикнул он. – Наум!

Фельдшер открыл глаза.

– Позови мальчика!

Наум проворно вылез. Суворов с трудом приподнялся и сел.

Через минуту открылась дверь, и в дормез осторожно влез Ставраков.

– Чего сегодня вы от меня бежите, как от чумного? Что случилось?

Генералиссимус смотрел на Ставракова пристально, суворовским, проникающим в душу взглядом.

Молчать, притворяться больше нельзя.

– Что-либо из Петербурга?

– Получил рескрипт, – глухо ответил Ставраков.

Суворов вспыхнул. В томительном предчувствии беды упало, сильно забилось сердце.

Подумалось:

«Снова? Не может быть!»

– Читай!

Ставраков вытащил дрожащими руками из кармана рескрипт и, не повышая голоса, по-дьяковски, прочел:

«Господин Генералиссимус, князь Италийский,

граф Суворов-Рымникский!

Дошло до сведения моего, что во время командования Вами войсками моими за границею имели Вы при себе генерала, коего называли дежурным, вопреки всех моих установлений и высочайшего устава, то и удивляясь оному, повелеваю Вам уведомить меня, что Вас понудило сие сделать».

«Так и есть: снова немилость! Обнесли. Все пошло прахом!..»

Суворов закрыл глаза, откинулся назад. Тело его как-то сразу обмякло. Суворов полулежал.

Он слабо махнул рукой. Адъютант вылез из дормеза.

Вылезая, Ставраков глянул мельком на генералиссимуса. По исхудалой, впалой щеке Суворова катилась слеза…

VI

Александр Васильевич, покрытый холстиной, лежал на лавке у образов, словно покойник.

После известия о царской немилости ему сразу стало хуже: опять начал бить кашель, опять по всему телу пошла огневица.

Пришлось остановиться в деревне у Вильны.

Александр Васильевич лежал в избе один. Адъютанты тревожно шептались за дверями. При нем неотлучно сидел фельдшер Наум, которому Александр Васильевич верил больше, чем лейб-медику Вейкарту, и Прошка. Суворов видел по глазам: все думают, что он умирает.

Он слышал, как на дворе, под маленьким тусклым оконцем хаты шуршали, точно мыши, деревенские ребятишки. Слышал их испуганное:

– Тут лежить. Помирае…

Он слабо улыбнулся ребячьему лепету.

Было тяжело и больно. Сам себе признавался:

«Ветшаю ежечасно…»

Но смерти он еще не чувствовал. Голова еще работала ясно.

Он лежал и мучительно думал: кто? Кто обнес, оклеветал его? Кто снова настроил царя против Суворова?

Великий князь Константин Павлович?

Когда в Италии, у Басиньяно, великий князь очертя голову бросился на превосходные силы французов и русские понесли урон, Суворов хорошо отчитал великого князя. Константину Павловичу, конечно, это понравиться не могло, но он быстро понял, что сам кругом виноват. И во весь Итало-Швейцарский поход великий князь держался хорошо, солдатом. К Суворову был почтителен и добр.

Нет, Константин Павлович такой подлости не сделает!

Выплыло хитрое лицо статского советника рыжего Фукса.

Недаром он – Фукс, лисица. По шерсти и кличка. Царский соглядатай.

В походе он был кроток, как ягненок. В Швейцарии от страха заболел медвежьей болезнью, а как спустились с Рингенкопфа на твердую землю, вдруг переменился, заважничал. Вдруг объявил правителю канцелярии полковнику Лаврову, что он не зависит от Александра Васильевича, что имеет секретные поручения.

Он! Другого никого нет и не может быть!

Суворов застонал. Сквозь натужный кашель вырвалось:

– Боже, за что страдаю? Лучше б я умер в Италии! Лучше б погиб в альпийских горах!

– Ну, завел свою песню! Будя! – притворно грубо оборвал его Прошка. – Лучше бы, лучше бы!.. Солдат, а раскудахтался… Лучше бы домой поскорей ехать. В Петербурге вас ждут не дождутся. И чего убиваться-то раньше времени? Ничегошеньки не случилось, а он… Генералиссимусом был, им и остался. А выговор – что? Выговор может всякий получить. Военная служба, она, брат, такая!..

Александр Васильевич никогда не обращал внимания на Прошкины рацеи, но на эти слова невольно подумал:

«А ведь говорит резонно. Так твердят и адъютанты. Мол, ничего не случилось. Император Павел сыплет выговоры направо и налево. У царя не семь, а тридцать семь пятниц на одной неделе! Может, они и правы?»

В этом измученном, исстрадавшемся старом теле опять пробудился неугомонный суворовский дух.

Александр Васильевич порывисто приподнялся:

– Не ворчи! Зови адъютантов. Поехали дальше!

VII

Тихим апрельским вечером въезжал суворовский дормез в Стрельну.

Приближаясь к Стрельне, Суворов собрал последние силы и велел надеть на себя парадный мундир. Облокотившись на подушки, он полулежал в дормезе.

Вечер был теплый. Окна дормеза Александр Васильевич велел спустить – ветра не было.

Он ехал, втайне надеясь на то, что хоть в Стрельну император пришлет своего флигель-адъютанта встретить генералиссимуса…

В Нарве не оказалось ни придворных экипажей, ни царского посланца.

В Стрельне, у знакомого почтового двора, как на каждой станции в далеком пути от Кобрина до Петербурга, стояла и ждала генералиссимуса толпа народа. Крестьяне и солдаты, горожане и чиновники, ремесленники, причетники и купцы. Женщины и дети. Стар и мал. Теснились к дормезу Суворова.

Царь не пожелал встретить великого полководца, – его встречал народ.

В Стрельне Александра Васильевича ждали родные – Аркадий, Димитрий Иванович Хвостов – и князь Багратион.

В окна дормеза со всех сторон тянулись букеты цветов. Женщины подносили к окнам детей.

Суворов был тронут этой встречей до слез:

– Спасибо, родные! Спасибо!

Он благословлял детей, которых протягивали к нему.

Вечерело.

Политичный, осторожный Димитрий Иванович торопил дядюшку поскорее ехать домой, – боялся, чтобы эту встречу не сочли за демонстрацию. Суворов же не спешил. Сумрак белой ночи был кстати опальному генералиссимусу: лучше незаметно проехать по опустевшим петербургским улицам до тихой Коломны, к дому Хвостова на Крюковом канале.

VIII

На следующий день по приезде Суворова в Петербург к нему явился посланец царя.

Суворов был так слаб, что уже не вставал с постели. Теперь он лежал не на сене, а на перине в кровати.

Димитрий Иванович Хвостов вбежал в комнату дядюшки:

– От государя!

И, не дождавшись, что скажет Суворов, кинулся назад, широко распахнув дверь:

– Пожалуйте, ваше сиятельство!

Прошка, поправляющий постель барина, не успел выйти из комнаты, отошел в сторонку.

Александр Васильевич чуть приподнялся на подушках, чтобы посмотреть, кто пожаловал.

В красном мальтийском мундире с голубой лентой через плечо вошел черноволосый смуглый Кутайсов, бывший царский брадобрей, а ныне граф.

Суворов метнул глазами.

«Издевается! Нашел кого посылать!»

– Кто вы, сударь? – гневно спросил он.

– Граф Кутайсов.

– Граф Кутайсов? Кутайсов… Помилуй Бог, не слыхал такого графа. Есть граф Панин, граф Воронцов, граф Строганов, а о графе Кутайсове не слыхал! А что вы такое по службе?

– Обер-шталмейстер.[119]119
  Придворный конюший.


[Закрыть]

– А прежде чем были?

– Обер-егермейстер.[120]120
  Заведующий царской охотой.


[Закрыть]

– А прежде?

Кутайсов запнулся. Он стоял краснее своего мальтийского мундира.

За его спиной Хвостов, в ужасе воздевая руки, поспешно скрылся за дверью.

– Да говорите же, сударь!

– Камердинер, – выдавил Кутайсов.

– То есть вы чесали и брили своего барина?

– Т-точно так-с…

– Прошка! Вот взгляни на этого господина. Он был такой же холоп, как и ты. Да он турок. По их магометанскому закону пить нельзя. Вот и видишь, куда он взлетел. Его к Суворову посылают! А ты пьешь, как лошадь. Из тебя толку не выйдет!

И Суворов отвернулся к стене.

Кутайсов ушел несолоно хлебавши.

Провожая графа Кутайсова до кареты, Хвостов лепетал, что к сожалению, дядюшка слаб, дядюшка никого не узнает, дядюшка бредит.

– Да, да, он бредит, – соглашался сконфуженный Кутайсов.

Но пока что Суворов еще не бредил. Временами ему даже становилось как будто легче. Его возили по комнате в кресле.

Все врачи удивлялись, как это в немощном теле цепко держится жизнь.

– Жизненные запасы его удивительны, – говорили врачи.

Суворов понимал, что жить ему осталось немного. Но жить он так хотел!

Все подбадривали его, говорили, что он поправляется.

– Мы еще в Кончанское поедем, рыбу ловить будем, – говорил фельдшер Наум.

– Нет уж, брат, отловил я… Мне не встать…

– Дядюшка, я знаю, что вы от этой болезни не умрете, – старался уверить его Димитрий Иванович Хвостов.

– Думаешь?

– Убежден!

– Ладно. А ежели я остаюсь жив, сколько еще лет проживу?

– Пятнадцать!

– Злодей, скажи: тридцать!

Но все-таки с каждым днем он слабел все больше и больше. Он прекрасно помнил далекие годы турецких войн, но путал названия городов, рек в прошлогоднем Итало-Швейцарском походе.

Больше надоедливой фликтены угнетала Александра Васильевича царская опала: она добивала последние силы генералиссимуса.

Суворов на Крюковом канале жил уединеннее, заброшеннее, чем даже в Кончанском: он был заперт в четырех стенах комнаты.

Царская немилость не ослабевала.

Павел I лишил Аркадия звания генерал-адъютанта, которое он пожаловал во время Италийского похода, и определил его вновь в камергеры. А 25 апреля отнял у генералиссимуса Суворова его адъютантов.

Это окончательно убило Александра Васильевича. Напрасно Хвостов доказывал дядюшке, что сейчас такая полоса, что Павел I сыплет выговоры генералам направо и налево, что за весну он уволил из армии трех полных генералов, шестнадцать генерал-лейтенантов и пятьдесят семь генерал-майоров.

Суворову от этого было не легче.

Здоровье его ухудшалось с каждым днем. Жизнь уходила.

И на второй неделе своего пребывания в Петербурге Суворов стал все чаще терять создание.

На пятнадцатый день ему стало очень плохо. Царь, узнав о его тяжелом состоянии, прислал к нему князя Багратиона.

Когда Багратион приехал вечером на Крюков канал, в доме Хвостова стоял переполох. В прихожей неистово сморкался, плакал денщик Прохор. Перепуганные дворовые девушки Хвостовых сбились у двери прихожей, несмело заглядывали в залу.

Навстречу Багратиону выбежал сам Димитрий Иванович Хвостов – растерянный и растрепанный.

Александр Васильевич лежал без сознания. Племянница Аграфена Ивановна и заплаканный сын Аркадий (дочь Наташенька была в Москве) терли Александру Васильевичу спиртом виски. Фельдшер Наум давал нюхать спирт.

Багратион застыл у кровати. С перекошенным от боли лицом он смотрел на своего учителя и друга.

Суворов, худенький и маленький, лежал с закрытыми глазами.

Вот наконец он с усилием открыл глаза. Смотрел куда-то вверх, в одну точку. Потом медленно перевел глаза ниже, на Багратиона.

Багратион сделал движение к нему, робко улыбнулся.

Но Суворов еще, видимо, не узнавал своего любимца.

Улыбка сползла с лица Багратиона.

Суворов с минуту смотрел да Багратиона в упор. Потом в его потускневших глазах мелькнула искра сознания.

– А, это ты… Петруша. Здравствуй! – с трудом сказал он и опять закрыл глаза.

В безумной тоске, в отчаянии бросился Багратион к Суворову. Он опустился на колени, припал к этой исхудавшей руке, которая всегда указывала ему путь к славе.

Великий полководец уже шел в свой последний переход…