Текст книги "Суворов и Кутузов (сборник)"

Благо тому народу, который в минуту испытаний, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменится презрением и жалостью.

Лев Толстой

«Война и мир»

Кутузов проснулся от размеренного, согласного топота сотен ног: по улице, мимо фельдмаршальской избы, шли из Тарутина войска.

Не хотелось подыматься с постели, но он все-таки встал, надел туфли и халат, подошел к окну и стал смотреть.

Еще во время флангового движения к Тарутину прибывали в главную армию пополнения князя Лобанова-Ростовского. А вчера генерал-майор Русанов привел сформированные им в Рязани, Тамбове и Воронеже четыре пехотных и два егерских полка. Кутузов смотрел их в поле. Полки были хорошо обмундированы и вооружены, имели вид тертых – хоть куда! – солдат. На учении неплохо стреляли.

Фельдмаршал остался очень доволен ими, благодарил генерала Русанова и весь офицерский состав.

Русановскими полками Кутузов пополнил гвардию.

– Вам будет весело служить с такими храбрыми молодцами, как наша гвардия, – говорил он рязанцам и тамбовцам. – Учитесь у стариков.

Солдаты Лобанова-Ростовского оказались значительно хуже. Они были еще, что называется, «сено – солома». Пока они больше напоминали ратников ополчения, нежели воинов. Их приходилось многому обучать.

Фельдмаршал приказал выводить ежедневно из лагеря за линию какую-либо часть для занятий в поле – «к лучшему познанию оборотных движений» и для стрельбы по мишеням.

Молодые рекруты приучались ходить тихим, скорым и беглым шагом, делали с полной выкладкой марши без дорог, по пересеченной местности, чтобы познакомиться со всеми превратностями похода, стать выносливыми. Кутузов учил молодых так, как в Петербурге готовил ополчение: поменьше фрунтовых «хитростей», побольше того, что требуется в бою.

Только в Тарутине Кутузов получил возможность организовать армию как следует. Раньше враг не давал времени, чтобы осмотреться. Те короткие дни передышки, которые случались иногда, служили только необходимым, недостаточным отдыхом. Оттого Михаил Илларионович так пристально следил за комплектованием и состоянием армии: от этого зависела окончательная победа. И теперь Михаил Илларионович внимательно смотрел в маленькое, зеленоватое от старости оконце.

Солдаты шли сносно. Конечно, любящий фрунтовую красоту Александр I побелел бы от негодования, видя такую выправку, а его «блаженныя памяти» папаша Павел I просто прогнал бы такие роты с парада, но в этих рядах уже присутствовал воинский ритм, шли уже не крестьяне с косами и цепами на косьбу или молотьбу, а солдаты с ружьями.

«Обомнутся, выправятся», – с удовлетворением подумал Михаил Илларионович и, кликнув Ничипора, стал одеваться.

Одевшись, Михаил Илларионович не спеша вышел из избы подышать свежим сентябрьским воздухом.

– Что, озяб, братец? – спросил он у стоявшего возле крыльца часового-измайловца.

– Никак нет, ваше сиятельство! – бодро ответил курносый гвардеец.

– Сыро. Вон землю как дождиком полило. И крыши влажные.

Михаил Илларионович стоял на крылечке, смотрел.

Напротив, через улицу, изба Беннигсена. Кружевные занавесочки на окнах, как у девушки-невесты. Возит с собой вместе с французом-поваром и лекарством от почечуя. Занавесочки задернуты, – значит, барон Левин-Август изволит еще спать-почивать. Вчера сидел допоздна – ужинал и «дулся» в штосс со своими прихлебателями, пока Михаил Илларионович отвечал царю на его выговор по поводу князя Яшвиля.

Генерал-майор Владимир Михайлович Яшвиль, сотоварищ Беннигсена по убийству Павла I, жил в Калужской губернии. Кутузов, не зная, что князь Яшвиль состоит под присмотром губернатора, поручил ему четырехтысячный отряд калужского ополчения. Царь, узнав об этом, дал нагоняй фельдмаршалу, и Кутузов вынужден был оправдываться.

– Не понимаю, – иронически улыбаясь, говорил Кудашеву Михаил Илларионович. – Один убийца, – кивнул он на окна Беннигсеновой избы, – назначен начальником штаба армии, ему все дозволено, а другому, князю Яшвилю, оказывается, нельзя вверить даже небольшой отряд.

Михаил Илларионович сошел с крыльца и неторопливо двинулся, заложив руки за спину, вдоль изб, занятых главной квартирой.

Леташевка – деревенька маленькая, помещичьего дома здесь не было, изб мало. Пришлось размещаться во всех постройках, какие нашлись.

Вот старая изба, которую топили еще «по-черному» В ней живет работяга Петр Петрович Коновницын. Дверь в его избу раскрыта настежь. Из избы валит густой дым: денщик топит печь, стряпает для всей канцелярии обед. Дежурный генерал Коновницын обедал всегда у фельдмаршала, но кормил у себя всю свою штабную братию.

За древней избой раскинулся большой овчарник – низенький домик без окон, занятый комендантом главной квартиры полковником Ставраковым. В овчарнике нет никакой печи, но в нем всегда тепло: тут спала вся канцелярия и во всякое время дня «строила» чаи, курила бесконечные трубки и вела нескончаемые беседы штабная молодежь – адъютанты, ординарцы. На стене овчарника написано мелом: «Секретная квартирмейстерская канцелярия». Но дверь в овчарнике стоит открытой настежь, чтобы было светлее, и все ее секреты слышны издалека. Вот и теперь, пока Михаил Илларионович медленно подходил к овчарнику, он слышал, как чей-то тенорок выводил:

 
Полюбил меня московский купец,
Посулил он мне китаечки конец.
Мне китаечки-то хочется,
А купца любить не хочется!
Полюбил меня гусарик молодой,
Посулил он мне сухарик, да гнилой.
Мне сухарика не хочется,
А гусара любить хочется!
 

– Это Тройкин, – узнал своего адъютанта, ротмистра Ахтырского гусарского полка, Кутузов.

Фельдмаршал пошел вдоль овчарника. Остановился у стены послушать: о чем-то беседует молодежь?

Голос Дзичканца рассказывал:

– Вот этак часов в одиннадцать утра сажусь за стол обедать. Разумеется, в халате. У ног моих лежит любимый пес Отругай. Пухленькая ручка, мишень моих лобзаний, разливает жаркий, пахучий борщ…

«Мечты о недосягаемом, о том, чего нет», – улыбнулся Кутузов.

– Потом спрашивает: какой тебе кусочек положить, мой маленький петушок?

– Хо-хо-хо, петушок! – рассмеялись в овчарнике.

– Ну не петушок, так голубок. Или еще какая-либо птица.

– А разве рученька может спрашивать?

«Это басит сам хозяин, полковник Ставраков», – признал Кутузов.

– Не мешайте, Семен Христофорович. Само собою разумеется, что говорят пухленькие губки, а не пухленькая ручка любимой супруги.

– А не жены?

– Не все ли равно, Семен Христофорович, супруга или жена?

– Нет, далеко не равно! Вот слушайте, как говорится в народе: если женился по любви – то жена, если из выгоды – супруга. Супруга – для совета, жена – для мужа. Жена делит радости и печали, супруга – имущество и деньги. Вот так-то, ваше благородие!

– Нет, тогда у меня – жена, женушка! – ответил Дзичканец. – И вот эта пухленькая ручка любимой женушки кладет на тарелку половину жареного поросенка с коричневой хрустящей кожицей…

– Постойте, Дзичканец, а были ли у вас за столом вареники с вишнями? – спросил Ставраков.

– Что за вопрос? Ведь действие происходит в благословенной Полтавской губернии. Ну вот, откушали…

– Как, уже и откушали? Так скоро? А разве ничего не пили за обедом? Или вы записались в трезвенники, испугались пухленькой ручки? – спросил иронический полковник Резвой.

– Нет, Павел Андреевич, выпивка была: домашняя сливянка или вишневка. Какой аромат, какой вкус! Поэма! Я пять серебряных чарочек пропустил…

– А знаете, Дзичканец, что пить из серебряной чарки называется пить втемную? – пробасил Ставраков.

– Ну, втемную так втемную. Я люблю из чарочки, Семен Христофорович!

На секунду в овчарнике голоса затихли. Очевидно, все в мечтах о будущем перенеслись в идиллическую домашнюю обстановку.

И только снова послышался тенорок ротмистра Тройкина, мечтавшего совсем об ином:

 
Я сорву алой цветок,
Совью милому венок,
Алой лентой обовью,
Поцелую-обойму,
Надёженькой назову…
 

– А вот послушайте, как меня в походе в восемьсот седьмом году обучали выпивке, – перебил артиллерийский поручик Лукьянов, прикомандированный к штабу. – Еду я с зарядными ящиками – вез снаряды. Холодина собачья, ветер. Навстречу мне – гусарский ротмистр. Усы повисли, взор мрачный.

– Явно с перепою, – подсказал кто-то.

– Да, да. Остановился и спрашивает: «Господин поручик, а нет ли в ваших ящиках древней истории?» Я удивился: «Никак нет, господин ротмистр». – «А не найдутся ли хоть повести Мармонтелевы?» У меня и глаза на лоб. «И повестей Мармонтелевых нет? Ну хоть чего-нибудь, говорит, из легкой литературы». – «Решительно ни одной книги нет у меня, господин ротмистр». А он досадливо махнул рукой и отвечает мне: «Да кто же вам говорит о книгах? На кой они черт! Я вам о древней истории и изящной литературе в военном смысле!» – «А это, спрашиваю, что же значит?» – «Извольте, объясню: в первом случае – водка, ром и коньяк, во втором – вина всевозможных цветов и качеств». – «Ах вот что! – понял я. – Так вы, говорю, господин ротмистр, кажется, изрядно начитаны?» – «Да, говорит, читывал, конечно, но видите ли, какая холодина? Надо бы пройти зады: повторение – мать учения. А то в такую погоду все чтение из головы выветрится!»

В овчарнике захохотали:

– Ай да чтец! Вот так грамотей!

– А что ж, сказано ведь: ешь солоно да пей кисло, на том свете не сгниешь! – сказал поручик Лукьянов.

Михаил Илларионович, улыбаясь, медленно пошел назад к себе, думая:

«Ах, молодежь, молодежь! А что им делать? Не о Наполеоне же, не о полушубках, госпиталях и подковах думать!»

Вслед ему из «секретной» неслась песенка:

 
К тебе любовью млею,
Мучение терплю,
Сказать того не смею,
Что я тебя люблю!
 

У фельдмаршальской избы стоял с самоваром Ничипор. Самовар уже кипел, но денщик все еще совал в трубу щепки.

– Он же кипит! – сказал Михаил Илларионович.

– Пущай в дру́гый раз закыпить – скусней будэ! – ответил Ничипор.

Кутузов усмехнулся: каждый денщик убежден, что если чай закипит вторично, то он будет вкуснее и крепче.

Кутузов вошел в избу.

Пока Михаил Илларионович сначала пил чай, а потом выслушивал пришедшего с докладом Коновницына, возле фельдмаршальской избы собрался, как всегда, народ.

В Леташевку приезжали из разных (и не только ближайших) губерний депутации дворян, купечества, духовенства с дарами и пожертвованиями в пользу армии.

Сюда стремились «всякого рода и состояния» люди, хотевшие попасть добровольцами в армию. На прием к фельдмаршалу являлись и безусые чиновники, и студенты, и семидесятилетние отставные подпоручики и ротмистры, которые мчались в главную квартиру, как старые военные кони, услышавшие полковую музыку. Ветераны надоедливо рассказывали о своей прошлой боевой деятельности, а молодежь скромно вручала фельдмаршалу прошения, исполненные искреннего патриотизма и начинавшиеся примерно так:

«Россия, дражайшее Отечество наше, яко оскорбленная мать, простирая к верным сынам своим длани, требует от них помощи, защиты и отмщения столь лютому и коварному врагу за обиды, насилия и поругания.

Я не имею денег, чтобы оными пожертвовать, но имею жизнь и здоровье. Ваше сиятельство! Простите мое дерзновение, что смело прибегаю к Вашему покровительству…»

Михаил Илларионович был ко всем ним чрезвычайно внимателен: семидесятилетних бывших гусар он не пускал дальше Тарутина, а молодежь охотно принимал в армию.

Сегодня у фельдмаршальской избы столпились одни крестьянские зипуны и свитки. Среди мужиков замешалось несколько парнишек лет десяти – двенадцати.

Подписав поданные Коновницыным бумаги и сделав распоряжения по армии, Кутузов вышел посидеть на крылечке и побеседовать с посетителями – день был ясный.

– Ну, с чем пришли, друзья? – обратился к мужикам Михаил Илларионович, садясь на скамейку.

– К вашей милости, ваше сиятельство, – ответило несколько голосов.

– Говорите, я слушаю.

– Хотим спросить, да не знаем как, – смущенно почесал затылок длинный, худой мужик.

– Ну, чего боишься, говори! – подбодрил его фельдмаршал.

– Ваше сиятельство, а француза… бить можно? – выпалил худой мужик и словно испугался того, что сказал.

Михаил Илларионович с удивлением посмотрел на него:

– Можно ли бить врага, который разоряет нашу землю?

– Да… армии – дело другое, а вот нам, мужикам?

– Он нас, русских людей, не милует, а мы будем с ним стесняться? А почему нельзя бить врага?

– Да вить, ваше сиятельство, мы княжеские, – сказал старик, ближе всех стоящий к крыльцу, – мы княжеские, у нас у князя жена – французинка, а управитель – немец.

Михаил Илларионович невольно улыбнулся:

– Так что же с того?

– Как бы чего худого не вышло.

– Кроме хорошего, ничего не выйдет!

– Стало быть, можно? – чуть не крикнул худой.

– Не можно, а должно бить!

Толпа весело загудела:

– А я что говорил?

– Вот это хорошо!

– Только, ваше сиятельство, бить его без оружия несподручно: пока дотянешься до хранцуза топором аль вилами, он тебя издалека скорей пристрелит. Нам бы ружьецом разжиться…

– На всех вас у меня ружей не хватит. Дам сколько могу, а потом уж сами добывайте у французов! – сказал Кутузов.

– Добудем, батюшка!

– Премного благодарны! – ответили хором мужики.

– Только не забудьте присылать к нам гонцов, как у вас дела идут. Вы откуда?

– Из-под Вереи.

– Хорошо. Ступайте вот за полковником, – кивнул на Резвого Кутузов. – Он вам десяток ружей даст.

Резвой пошел к избе Коновницына, у которого в чулане складывалось трофейное оружие. Мужики повалили вслед за ним веселой гурьбой.

У крыльца стояли одни ребятишки.

– А вы чего ждете, воробьи? – спросил Михаил Илларионович, лукаво поглядывая на ребят.

Мальчики молчали, смущенно улыбались, робели.

– Они, верно, вместе с тятьками пришли, – высказал предположение Кайсаров, стоявший у двери.

– Ну, что же вы молчите? – допытывался Кутузов.

– Нет, мы сами, – наконец осмелел кареглазый паренек в новеньких липовых лаптях.

– Как сами?

– Одни пришли.

– Откуда?

– Из Матрениной.

– Это где же такая?

– Из-под Вереи.

– Ага. А зачем пришли?

– Нам бы ружьецо, дедушка!.. – ковыряя пальцем тесовую обшивку крыльца, сказал кареглазый.

– Хоть бы одно на всех, – поддержал просьбу второй мальчик.

– А что же вы с ним станете делать?

– Француза бить.

– Он нашу деревню пожег. Тетку Марью убил, – прибавил третий.

– И дядю Степана, – разговорился последний, четвертый мальчик, бывший меньше всех.

– А где же вы теперь живете?

– В лесу, у лисьих ям, знаете? – ответил маленький.

Михаил Илларионович смотрел на ребят, горько улыбаясь.

– Дедушка, дайте хоть этот… Как его, забыл… Такой… поменьше… – просил кареглазый.

– Пистолет, что ли?

– Ага, ага! Дайте!

– А вы стрелять умеете?

– Умеем! – уже хором ответили мальчики.

– Как думаешь, Паисий, придется дать? – посмотрел на Кайсарова Михаил Илларионович.

– Придется, ваше сиятельство: парни – бравые, – ответил Кайсаров, пряча улыбку.

– Тогда принеси им карабин и патронную суму, что давеча взяли у пленного конноегеря. Карабин стоит возле окна, в углу.

Кайсаров принес французский карабин и сумку с патронами, и передал Михаилу Илларионовичу.

– Тебе сколько лет? – спросил Кутузов у кареглазого паренька.

– В филипповки будет тринадцать.

– Ну вот. Я в четырнадцать лет взял ружье, а ты немного раньше. Ты парень храбрый, будь же таким всегда! Получай!

И Кутузов передал кареглазому пареньку карабин и патронташ.

Мальчик весь зарделся от радости:

– Спасибо, дедушка!

– Спасибо! – благодарили все остальные.

И, окружив счастливца, побежали к коновницынской избе, где полковник Резвой выдавал крестьянам ружья.

Михаил Илларионович сидел на крылечке, удовлетворенно думая: «Народ поднялся, в нем вся сила!»

Наполеона, видимо, тоже очень беспокоит русский народ, партизаны.

Недаром и Лористон так распинался о «варварской войне». Перед партизанской войной весь полководческий талант Наполеона становится бессильным. Так было в Испании, так будет и в России.

Надо окружить Наполеона в Москве партизанскими отрядами, чтоб он без нашего ведома не мог сделать ни шагу. И побольше тревожить его коммуникации. А чтоб руководить партизанами, надо немедля отправить небольшие военные отряды.

«Ты думаешь, голубчик, разбить нас в генеральной баталии, а вот мы тебя доконаем малой войной!» – подумал Кутузов, вставая.

Каждый день, проведенный нами на этой позиции, был драгоценен для меня и для армии, и мы этим воспользовались.

Кутузов

Партизанская война, которую от Витебска вели своими силами и по своему разумению народы России, приняла в Тарутине более широкие и совершенные формы.

Фельдмаршал Кутузов мудро оценил все значение и мощь народного гнева. Александр I и русское дворянство боялись народа и не хотели давать ему в руки оружие. Ростопчин, только на бумаге, неискренне призывавший народ дать отпор врагу, продавал москвичам заведомо негодное оружие. Когда же пришлось уходить из Москвы, Ростопчин предпочел оставить врагу в Московском арсенале сто пятьдесят пушек и шестьдесят тысяч новых, совершенно исправных ружей и пистолетов, нежели раздать их народу.

Кутузов же не только помогал организовать партизанские отряды и руководил ими, но и заботился об их вооружении.

Он взял под свой контроль выступления партизан, тесно связав их с действиями армии.

Кутузов разослал по всем направлениям летучие военные партии под командой молодых энергичных офицеров. Эти партии были костяком, на который опирались и вокруг которого росли отряды народных мстителей.

В треугольнике Можайск – Москва – Тарутино находились легкие военные отряды полковника Вадбольского, капитана Сеславина, поручика Фонвизина. Генерал Дорохов стоял у Вереи. Левее их, между Гжатском и Вязьмой, уже с конца августа действовал отряд Дениса Давыдова. Правее на Серпуховской дороге, был отряд князя Кудашева, на Коломенской – казачьего полковника Ефремова, у Рузы – майора Пренделя, у Можайска – подполковника Чернозубова.

Москва была охвачена с юга и юго-запада цепью отрядов.

Они истребляли шайки французских мародеров, нападали на отдельные команды и транспорты наполеоновской армии, перехватывали курьеров и брали пленных.

Такая «малая война» была необычайно неприятна, непонятна и тяжела Наполеону: он терял в ней каждый день убитыми, ранеными и пленными сотни солдат.

Не очень понимал, а потому и не очень одобрял ее и английский соглядатай при квартире русского главнокомандующего сэр Вильсон, считавший себя первоклассным полководцем. Ему поддакивал Беннигсен: барон вообще всегда считал своим долгом выступать против любого начинания Кутузова. Он из зависти к Михаилу Илларионовичу называл «малую войну» никчемной.

– Курочка по зернышку клюет да сыта бывает! – говорил на все такие неумные, недальновидные разговоры Кутузов.

Он не обращал внимания на злопыхательства врагов и делал свое. Фельдмаршал каждый день имел точные сведения о противнике и мог спокойно жить в тарутинском лагере, который, в сущности говоря, был не лагерем, а крепостью.

Русская армия хорошо обжилась за три недели у Тарутина. Лагерь растянулся от правого берега реки Нары по обеим сторонам Калужского большака почти на две версты в длину.

Видя, что главнокомандующий не собирается сниматься с места, солдаты построили теплые шалаши и землянки, завели бани. У офицеров в землянках появились камельки, и лежанки, и кое-какая мебель. В деревне Гранищево, как во всех окрестных деревнях, покинутых жителями еще до прихода армии, не осталось изб: солдаты растащили их по бревнышку, используя по-своему. Кое-что – заборы, клети, сараи – в первые же дни пустили на дрова. В Гранищеве было всего лишь две улицы, а тут сразу образовалось их множество: «Шестой корпус», «Второй корпус», «Гвардейский» и т. д. Самой крайней была «Кирасирская», а за ней все поляны вдоль дороги занимала резервная артиллерия, тянувшаяся чуть ли не до Леташевки.

В лагере существовали не только улицы, но и площади, возле которых осели пронырливые, юркие маркитанты.

Тарутино стало чем-то вроде столицы: взоры всей России были обращены на это безвестное село.

Сюда двигались воинские пополнения, гнали табуны лошадей, везли снаряды, порох, ружья, полушубки, сапоги, хлеб, фураж.

В Тарутино шли пешком и ехали на подводах мужики и бабы проведать служивших в армии сыновей, мужей, братьев.

Торговцы гнали скот, везли масло, мед, крупу, яйца.

В Тарутине можно было достать ставропольские арбузы и дыни, крымский виноград, астраханскую сельдь, киевские паляницы.

Тарутино походило на шумную, веселую ярмарку.

Ржали кони, звонко перекликались кузнечные молоты: полковые кузнецы делали подковы, обивали железом колеса повозок; стучали топоры: плотники исправляли фуры и зарядные ящики. На площадках сбитенщики, саечники, пряничники, блинники, квасники зазывали покупателей. Продавцы махорки кричали: «А вот черт курил, дымом жинку уморил!» Торговцы нюхательным табаком предлагали: «На грош нюхай сколь хошь!» Разбитные маркитантки бойко выкрикивали: «А вот орешки для помешки, прянички для Анечки!» – и лукаво поглядывали на служивых.

А старые служивые лихо подкручивали ус и улыбались друг дружке:

– Ишь у нас как: любую ягодку-малинку рви!

Всего в изобилии, лишь бы в кармане у служивого водились деньжонки.

И как раз деньги в армии пока что водились: за Бородинскую баталию каждый солдат получил по пять рублей, а офицер – третное жалованье.

В первые дни жизни в тарутинском лагере солдаты, обносившиеся в походах и боях, ходили в потертых, латаных мундирах и шинелях, в пестрых, у кого какие оказались, холщовых, холодных брюках. У офицеров редко были видны эполеты и шарфы.

Блестели только ружья, штыки, эфесы сабель да пушечные стволы. Фельдмаршал понимал нужду и строго взыскивал лишь за чистоту и исправность оружия.

Но через неделю каптенармусы выдали на зимние панталоны белого, серого и черного сукна, и армия приоделась.

Жизнь в лагере была разнообразнее и веселее, чем в походе. В походе и бою некогда осмотреться и новости одни и те же: вчера убили того-то, сегодня ранили этого.

А здесь каждый день что-либо новое.

То пригонят из Калуги или Рязани тысячу лошадей для пополнения конницы. И не только кавалеристы, но и пехотинцы рады случаю посмотреть, оценить и обсудить коней по всем ста́тям.

То въедут в лагерь с песнями, с музыкой, с лихим присвистом новые казачьи полки ополчения, которые собирал на Дону атаман Платов. Любопытно посмотреть: безусые чубатые казачата в одном ряду с седобородыми казаками. Деды и внуки в одной сотне. И пойдут рассказы о том, как деды «скрадывали свои лета не для венца брачного, а для подвига ратного».

То пригонят, как стадо баранов, очередную партию пленных, которых взяли мужики-партизаны. Желтый гусар рядом с малиновым уланом, громадный кирасир в шишаке – с малорослым артиллеристом в куньей шапке. Всякой нации люди: французы, пруссаки, голландцы, баварцы, итальянцы, поляки. Стоят истощенные, худые.

– Не густо живете, тесно у вас с хлебушком!

– А не лезь в чужой двор! – говорили солдаты, глядя на незваного гостя, и удивлялись: из одной, кажется, армии все они, под одним французским золотым орлом воюют, а друг дружку не разумеют!

Коротенький осенний день в Тарутине пролетал для солдат незаметно. Молодых рекрутов уводили за лагерь на стрельбище, а старых с утра смотрел сам фельдмаршал. Сумы открыты, накремники вынуты и повешены на пуговицу, пыжовники и отвертки сняты.

Михаил Илларионович медленно шел вдоль строя и хоть одним глазом, а все видел, замечал всякий непорядок.

Но вот день прошел. Пробита «Зо́ря», пропели «Отче наш», и раздался фельдфебельский крик (нет приятней команды на свете):

– Водку пить!

Все бегут к каптенармусу, каждый спешит выпить «ржаное молочко»: водку выдавали в Тарутине три раза в неделю, а в дурную погоду – ежедневно. И хотя жадная каптерская душа, конечно, разбавляла ее речной водицей, но солдат пил водку с удовольствием. От каптенармуса все бегут к своим артельным котлам ужинать.

Сытная каша съедена. Трубочка выкурена. Кажется, можно бы и на боковую.

Но ничуть не бывало. О сне никто не думает – завтра не в поход и не на бой, можно и позабавиться.

Вот слева, в соседней роте, уже затянули серьезную песню, которую кто-то сложил здесь, в Тарутине:

 
Ночь темна была и не месячна.
 

Справа завели старую, лукавую, занозистую:

 
Молодка, молодка молодая,
Солдатка, солдатка полковая…
 

Где-то весело тренькает балалайка, и тенорок вместе с ней выговаривает:

 
Ах ты, черненький глазок,
Поцелуй меня разок!
 

А во втором батальоне уже ухает бубен, слышится топот ног, и кто-то припевает, выплясывая:

 
Как под дождичком трава,
Так солдатска голова:
Не кручинится, не вянет,
Службу царску справно тянет…
 

У жарких костров пошли задушевные разговоры.

У одного вспоминают Бородино:

– При Бородине трусу не было приюта!

– Да, пришлось и в рыло, досталось и по дыхлам, схватили и под микитки!

– У нас под телегой на самой оси висела корзинка с овсом. Ядро пробило ее, прошло скрозь овес и засело в оси. Так и до сих пор сидит.

У второго костра балагур-рассказчик складно бает:

– Старый муж молодую жену имел, из дому отпускать в гости никуда не хотел. Когда же с нею вместе опочивал, то спальню свою накрепко запирал…

У третьего старый солдат не спеша поучал молодых:

– Первый год службы – это, как сказано, первая паша, первый подножный корм… Я вот, братцы мои, в девяти отражениях был. В первых двух делах, не хочу греха таить, хоть назад и не пятился, а больно струсил: не пришлось мне по скусу, как ядра жужжат да пули свистят. Но с третьей схватки попривык к этой музыке. И перетузил на свой пай чуть ли не десяток врагов!

А в сторонке, где чернеют телеги и шалаши маркитантов, слышится приглушенный говор:

– Что ты, окаянный, уронишь! – недовольно шепчет бабий голос.

– Толста, не расшибешься!

– Чего пристал, всамделе? – уже строже начинает тот же голос, но тотчас сбивается на прерывающийся хохоток: – Ой, пусти, сатана!

– Дуня, слышь-ка! Где же солдату и погреться…

– Я те погреюсь! Пшел ты к лешему! – опять становится суровым бабий голос, слышится звучный шлепок, и от маркитантской телеги отлетает в сторону какая-то фигура в шинели.

– Велика барыня – до нее и не дотронься! Сама не прочь, даром что мужняя жена, – недовольно изрекает фигура.

Но через секунду снова ласково усовещает издалека:

– Дуня, Дуняша! Подь сюда – хозяин требует!

– Я те такого хозяина дам, гладкий пес! – слышится в ответ.

И все эти лагерные звуки покрывают протяжные оклики часовых.

Тарутинский лагерь жил полнокровной, спокойной жизнью, словно не было войны, словно в двенадцати верстах не стоял авангард Мюрата.

Русская армия пополнялась, укреплялась, отдыхала.

Вильсон, Беннигсен и прочие недруги Кутузова не хотели видеть этого, но народ, солдаты понимали прозорливость старого фельдмаршала.

– Наш Михайло Ларивоныч держит Аполиёна в Москве, точно лютого зверя в западне! – с гордостью и некоторой похвальбой говорили они.