Текст книги "Суворов и Кутузов (сборник)"

II

Свита Кутузова, состоявшая из офицеров, служивших не только при Кутузове, но и при Барклае и Багратионе, прекрасно изучила нрав и характер своих полководцев. Она знала, каковы они в милости и в гневе.

Пылкий, горячий Багратион взрывался мгновенно, словно фейерверк. В гневе, как и в бою, Багратион был солдатом: его лексика приобретала всю простоту и упругость народной речи. Он с грузинским акцентом честил провинившегося: «Па-адлец!», «Ма-ашенник!». Темпераментно слал он к черту-дьяволу и мог пригрозить «белой рубахой». Но все знали, что князь Петр так же быстро отходит, как и загорается.

Флегматичного, всегда внешне спокойного, сухого Барклая-де-Толли вывести из равновесия было не так легко. Он не возмущался даже тогда, когда слышал за своей спиной оскорбительно грубые замечания по своему адресу.

Но случались моменты, когда невозмутимый Барклай становился страшным. При отступлении от Смоленска генерал Тучков 3-й лично доложил Барклаю-де-Толли, что не может противостоять превосходящим силам противника. Барклай спокойно, но веско сказал ему: «Возвращайтесь к вашему посту и умирайте там. Если вы еще раз приедете сюда, я велю вас расстрелять!» Барклай сказал эти две фразы чуть быстрее обычного, и только. Но все, и в том числе Павел Алексеевич Тучков, поняли: будет так, как сказал командующий.

Совершенно иначе сердился Михаил Илларионович Кутузов.

С человеком, который вызвал его гнев, Кутузов становился предупредительнее и ласковее обычного. Михаил Илларионович ко всем вообще обращался с неизменным и ничего, в сущности, не выражающим словом «голубчик». Но когда он сердился, его вежливость переходила все границы.

Если, например, во время боя он посылал кого-либо с поручением и посланный не вполне справлялся с ним, Кутузов медоточивым голоском говорил ему: «Ах, простите, любезный поручик, как же я мог подвергать пулям вашу столь дорогую для меня голову? Простите меня, голубчик Иван Иванович, вы говорите, что там свистят пули, – хотя поручик и не думал упоминать об этом. – Как я признателен вам, что вы туда не доехали! Пожалуйста, отдохните, поберегите себя, прошу вас!»

Но в Тарутине штабные увидали такую вспышку гнева Кутузова, какой никогда еще не случалось наблюдать им.

4 октября вечером Кутузов со всей свитой выехал из Леташевки к Тарутину. Никто не знал, куда и зачем направляется фельдмаршал: о решении атаковать Мюрата знали только командиры корпусов. Накануне, 3 октября, фельдмаршал отправил диспозицию к предстоящему нападению на французский авангард начальнику штаба первой армии Ермолову.

Для обхода левого фланга Мюрата главнокомандующий назначил три пехотных и один кавалерийский корпус с десятью казачьими полками Орлова-Денисова. Они должны были выступить вечером 4-го с тем, чтобы к рассвету выйти на опушку леса у самого бивака кирасир Мюрата. Всю операцию Кутузов поручил Беннигсену – назойливый барон упросил-таки фельдмаршала. Беннигсен хотел показать себя: вон смотрите, как я одержу победу!

Сам Кутузов с гвардией и главными силами полагал двигаться с фронта.

Кутузов ехал, внимательно вглядываясь вперед. По обеим сторонам старого Калужского большака шел лес. Вот сквозь полуголые деревья замелькали огни биваков резервной артиллерии, расположенной на широких полянах. Темнели группы зарядных ящиков, полуфурки, тела орудий, покрытых мешками с овсом. Лагерь готовился ко сну.

Навстречу коляске Кутузова двигалась какая-то масса. Это был целый табун лошадей. Кое-где на конях сидели солдаты.

– Куда едете? – высунулся из коляски удивленный фельдмаршал.

– На водопой, – словоохотливо ответило несколько солдатских голосов.

Михаила Илларионовича кольнуло: что-то не так!

За биваком артиллерии пошли коновязи кирасир. Тут все спокойно – обычные шумы кавалерийского лагеря: ржание лошадей, злые окрики солдат, кое-где приглушенный лошадиный топот, сочный храп.

Кутузов не очень присматривался к затихающей жизни кирасирского бивака: кирасирам не надо двигаться в обход.

За кирасирами слева потянулись землянки, шалаши, избенки пехоты. Это третий корпус, которому по диспозиции уже положено готовиться к маршу. А у них – мир и покой. Откуда-то слышится песня:

 
У милого в огороде
Растет трава мята.
Любил меня милой друг,
Хоть я небогата!
 

Главнокомандующий подозвал попавшегося на глаза офицера:

– Приказ выступать получили?

– Никак нет, ваше сиятельство, не получили.

Кутузов так круто повернулся в коляске, что скрипнули пружины.

– Кто возил диспозицию к генералу Ермолову? – спросил он у Коновницына, ехавшего рядом с коляской верхом.

– Герсеванов, ваше сиятельство.

– Давай его сюда!

– Герсеванова к его сиятельству!

К коляске подскакал офицер:

– Что прикажете, ваше сиятельство?

– Голубчик, ты вчера возил пакет к генералу Ермолову? – вглядываясь в полутьме в безусое лицо поручика, спросил фельдмаршал.

– Точно так, я, ваше сиятельство!

– Кому вручил?

Мягкий, вкрадчивый голос фельдмаршала стал понемногу наливаться металлическими нотками.

– Начальнику канцелярии полковнику Эйхену, ваше сиятельство.

– Почему не самому генералу, как было приказано, голубчик?

– Не мог нигде разыскать его превосходительства. Он, оказывается, был в гостях у генерала Шепелева в селе Спасском.

Фельдмаршал вдруг поднялся в коляске и закричал:

– Это не армия, а кабак! И полковника и генерала – выгнать вон из армии обоих! И полковника и генерала! – повторил фельдмаршал, задыхаясь от гнева. – Поезжай к дому! – ткнул он рукой в спину ямщика и плюхнулся на сиденье.

На случай приезда главнокомандующего в лагерь в деревне Гранищево оставили незанятым один дом – тот, в котором Кутузов принимал Лористона.

Туда и привезли фельдмаршала.

Зажгли свечи. Кутузов, не раздеваясь, сидел у стола.

– Пиши приказ: наступление откладывается на сутки! – приказал он Коновницыну.

Пока писали приказ, в избу вошли Дохтуров, Уваров, командир третьего корпуса Строганов. Окончательно выяснилось, что полковник Эйхен побоялся сам вскрыть пакет, а Ермолов вернулся поздно и потому не успел известить о диспозиции войска.

Корпусные командиры просили не отменять диспозицию, говорили, что время еще не упущено, что впереди целая ночь, что отклад не идет на лад, но Кутузов стоял на своем: отложить!

И, сердитый, уехал к себе в Леташевку.

Коновницын едва уговорил фельдмаршала не наказывать генерала Ермолова.

III

Эту ночь Михаил Илларионович провел в маленькой избе в деревне Гранищево, среди шестого корпуса Дохтурова, составлявшего центр армии.

Войска, назначенные в обход левого крыла Мюрата, двинулись заблаговременно, с вечера. Шли со всей осторожностью – болтунам и курильщикам хоть пропади: громко говорить нельзя, огней высекать не смей. Казаки оставляли жеребцов в лагере, чтоб не ржали.

Погода благоприятствовала скрытному движению русских: дождя не было, но и не морозило. На сырой земле не слышалось ни топота ног, ни стука орудийных колес.

Когда обходные колонны тронулись, Кутузов вздохнул с облегчением: и Беннигсен, и надоедливый, чванливый англичанин Вильсон, и наружно вежливый, но держащий камень за пазухой Ермолов – все недоброжелатели Михаила Илларирновича потянулись к правому флангу. Завтра исполнялось их желание: русская армия наступала.

На рассвете 6 октября все в Гранищеве ждали выстрелов с правого фланга. Но день начинался, а, к удивлению всех, ни пушечных, ни ружейных выстрелов не было слышно.

Михаил Илларионович забеспокоился: что-то случилось, атака явно запаздывала.

К правому флангу поскакали все: и Толь, и Коновницын. Возле Михаила Илларионовича остались одни адъютанты.

Потом наконец послышались беспорядочные выстрелы. И вот прискакал с правого фланга первый ординарец с донесением. Вести были не особенно приятные: пехота за целую ночь все-таки не смогла подойти к назначенному месту, сбилась с пути и опоздала. На опушке леса собрались одни казаки Орлова-Денисова. Когда рассвело, казаки стали бояться, что французы увидят их, и одни ударили по врагу.

Французские кирасиры были смяты и обращены в бегство, оставив свой лагерь.

– Кто успел оседлать коня, а кто так, на голую спину вскочил, – рассказывали участники.

Казаки, захватив лагерь, напрасно задержались в нем: Мюрат успел собрать силы для отпора.

Кутузов пришел в раздражение от такой вести. Он ходил по избе, ни на кого не глядя. Штабные офицеры вполголоса обсуждали происшествие:

– Как же предпринимать такое дело без проводников? Ночь ведь темная, осенняя?

– Да, надо было расставить на дорогах людей!

– Такие грубые промахи непростительны даже на маневрах, а не то что на войне!

– Во всем виноват рыжий Беннигсен!

С левого фланга приехал быстрый Милорадович. Он уговаривал Кутузова идти вперед.

– У вас у всех на языке одно: атаковать. Вы не видите, что мы еще не созрели для сложного движения! – немного раздраженно ответил фельдмаршал.

От Коновницына примчался адъютант:

– Багговут убит!

Михаил Илларионович представил себе милого толстяка Карла Федоровича Багговута.

– Ах, как жаль! Кто принял команду? – спросил Кутузов у ординарца.

– Командир семнадцатой пехотной дивизии генерал-лейтенант Олсуфьев.

Кутузов приказал шестому корпусу и кавалерии барона Корфа двинуться к Чернишне. Левый фланг и центр шли стройно, словно на параде.

– Смотрите, ваше сиятельство, как идут! – восхищался Милорадович.

– Потому что идут по прямой линии, – ответил Кутузов.

Мюрат отступал в беспорядке до Спас-Купли.

Кутузов медленно ехал по дороге.

Сзади послышался топот. Прискакал казачий урядник от Кудашева из-под Подольска. Он привез перехваченное отрядом Кудашева предписание Бертье генералу д’Аржану немедля все тяжести отправить к Можайску. Эта маленькая записочка была важнее длинных реляций. Кутузов понял, что Наполеон готовится ретироваться из Москвы, но куда?

«Не собирается ли он обойти нас по новой Калужской дороге, пока мы возимся тут?» – прикидывал Михаил Илларионович.

Не советуясь ни с кем, он тотчас же приостановил движение наступающих войск.

Не зная о перехваченном письме Бертье, все были страшно поражены странным приказом фельдмаршала: почему он не допускает окончательного разгрома Мюрата?

Дохтуров и Милорадович просили не прекращать преследования неаполитанского короля, который отступил уже на семь верст.

– Если не умели вовремя прийти на место и взять Мюрата живьем, то преследование пользы не принесет. Нам нельзя удаляться от укрепленной позиции и от нашей оперативной линии, – ответил генералам Кутузов.

Он велел разостлать на поле ковер и сел.

Приехал Толь. Карл Федорович рассказал, что во французском лагере нашли много награбленного московского добра: перины, подушки, шубы, самовары, вазы. И тут же, рядом с посудой саксонского фарфора и золоченой бронзой, валялись жернова, деревянная посуда и лапти, вероятно взятые в окрестных деревнях. В лагере застали много женщин – француженок, полек, немок.

– Весело жили! – сказал Милорадович.

– У французов так всегда: от любви – к сражению, от сражения – к любви! – заметил Михаил Илларионович.

– Беннигсен жалует! – увидел кто-то.

К временному биваку командующего ехал генерал Беннигсен. Его сухое лицо иезуита выражало плохо скрываемый гнев: он был уверен, что Кутузов нарочно не послал ему подкрепления, нарочно остановил движение центра и левого фланга, чтобы сорвать окончательный успех его дня. Беннигсен облизывал тонкие губы, словно его потчевали сладким.

Кутузов поднялся навстречу Беннигсену.

– Вы одержали победу. Я обязан вам благодарностью, а государь вас наградит! – сказал фельдмаршал.

Беннигсен даже не слез с коня. Он сказал, что получил контузию в ногу, и, рапортуя, постарался укусить Кутузова:

– Жаль, очень жаль, что ваша светлость находились слишком далеко от места действия и не могли видеть картины поражения!

«Не был, не видел, но знаю: ты провалил все!» – подумал Михаил Илларионович и стал собираться ехать назад, в деревню Гранищево.

Он ехал и думал, что не только Беннигсен, а с ним Вильсон, Платов, Ермолов, но даже Толь, Дохтуров и Милорадович, вероятно, подумают, что Кутузов не помог Беннигсену только из зависти.

«Дальше своего носа не видят!»

Никто не хочет считаться с тем, что Наполеон еще располагает стотысячной армией и только и ждет, когда Кутузов сделает какую-либо оплошность, вроде той, которую допустил Александр I, приказав очистить Праценские высоты. Наполеон ждет удобного случая, чтобы одним ударом решить все в свою пользу.

У полуразрушенной избы постоялого двора стояли привезенные трофеи: тридцать восемь французских пушек, сорок зарядных ящиков, обозные фуры. Тут же развевался штандарт кирасирского полка.

Фельдмаршал слез с коня осмотреть пушки. Калибром они были меньше русских.

Мимо Кутузова с песнями проходили войска.

– Вот наш подарок России! – крикнул Михаил Илларионович. – Именем отечества благодарю вас, дети мои!

Веселое «ура» было ответом главнокомандующему.

Сегодня ликовал весь русский лагерь.

Глава двенадцатая
Наполеон просит мираI

Наполеону хотелось думать, что русским после ухода из Москвы остается лишь просить у него мира.

В этой мысли его еще более укрепил неаполитанский король, примчавшийся в Москву с аванпостов.

Даже в осеннюю слякоть Мюрат сохранил в одежде театральную пышность и кокетство. Казаки, называя его «гетманом», подсказали ему мысль нарядиться а ля гетман Жолкевский. И Мюрат оделся в стиле XVI века: поверх зеленой венгерки с золочеными шнурами он набросил серый суконный плащ польского покроя, а на голову надел маленькую соболью шапочку с неизменным страусовым пером. Сапоги остались красными, как ноги у аиста. Но на московском пепелище фигура неаполитанского короля уже не производила того необычайного впечатления, как бывало прежде. Здесь на каждом шагу встречались не менее вычурно одетые фигуры, больше напоминавшие карнавальные маски, чем солдат и офицеров «великой армии». И среди них Мюрат несколько утерял оригинальность своей одежды.

Зато он не потерял своего всегдашнего апломба. Мюрат был вполне уверен в том, что он действительно прирожденный неаполитанский король, а не сын трактирщика из Кагора. Он был убежден, что все любят его, даже казаки. Мюрат хвастался в императорской квартире, что казаки и даже «купидоны» (так французы называли башкир из легкой кавалерии, вооруженных луками и стрелами), увидев его, кланяются, снимая свои высокие шапки, и кричат: «Король!», «Гетман!». И конечно, не думают стрелять в него или принимать «в дротики».

Он рассказывал всем, что едва намеревался двигаться вперед, как к нему подлетал казачий полковник и просил не начинать бесполезного кровопролития. «Мы вам больше не враги. Мы хотим мира и только ждем указаний из Петербурга», – якобы говорили казаки. А если неаполитанский король настаивал, то казачий полковник услужливо спрашивал у него, до какого пункта его величество хочет дойти и где желает расположиться со штабом. Русский арьергард отступал до указанного места без боя. (Мюрат не видел, что казаки продолжают отступать по Рязанской дороге, в то время как главные силы русских уже начали фланговое движение на Калугу.)

Неаполитанский король был также уверен в том, что начальник русского арьергарда генерал Милорадович – его поклонник и верный друг. Милорадович почтительно называл Мюрата «ваше величество», а Мюрат, кокетничая, останавливал его и говорил: «Здесь я не король, а простой генерал!» И Милорадович, пересыпая «ваше превосходительство» словами «ваше величество», делал все, что хотел неаполитанский король.

Мюрат рассказывал смеясь, как однажды он шутя предложил русскому генералу: «Уступите мне вашу позицию». Милорадович ответил: «Извольте атаковать ее, ваше величество. Я приготовился к хорошему кавалерийскому делу и достойно вас встречу. У вас первоклассная конница, а у меня – сыны тихого Дона. Пусть сегодня решится, чья конница лучше: ваша или моя. Только советую вам, ваше превосходительство, не атаковать слева – там болото». И Милорадович поехал и показал Мюрату, где находятся топкие места.

Мюрат, разумеется, тоже сыграл в благородство – не атаковал русских.

Неаполитанский король не рассказал в императорской квартире продолжения этой совместной прогулки с Милорадовичем по русским аванпостам. Он хотел проехать немного в глубь русского расположения, но Милорадович, боясь, как бы Мюрат не увидал, что за казачьими полками нет больше никаких русских войск, вежливо предупредил: «Казаки знают вас, ваше величество, но пехота, стоящая сзади, может обстрелять!» И проводил Мюрата до французских постов.

Рассказывая все свои похождения на аванпостах, Мюрат убеждал Наполеона, что русская армия рассеялась, что она состоит из одних казаков (так ему казалось) и что «сыны Дона» тоже скоро уедут домой.

Императору было приятно слушать рассказы Мюрата. Но все-таки на следующее утро он поспешил отправить неаполитанского короля назад. Наполеон хотел знать, где же находится русская армия. Он боялся, что генерал Себастиани, оставшись в авангарде один, будет еще менее решителен, чем Мюрат.

Прошло несколько дней; русская армия как в воду канула.

Наполеон начал тревожиться не на шутку.

Он продолжал рассказывать о похождениях неаполитанского короля на аванпостах, но передавал их уже в ироническом тоне. Наполеон сам не очень верил Иоахиму: он знал своего фантазера-шурина не первый день, знал его гасконскую лихость во всем. Недаром Наполеон звал его «полишинель» и «итальянский Панталоне».

– Мюрат – король казаков? Что за чушь! – насмешливо и раздраженно повторял Наполеон. – Легковерие – мать глупости. Русские водят наивного неаполитанского короля за нос! Не может быть, чтобы Кутузов оставался на Рязанской дороге: на ней он не прикрывал бы ни южных губерний, ни Петербурга!

Император думал, что русские должны прикрыть «Калигулу», как Наполеон по-своему называл Калугу, – там у русских были сосредоточены все запасы.

Наполеон образовал особый наблюдательный корпус под командой маршала Бессьера. Он отправил Бессьера на Калужскую дорогу, приказав двигаться по ней до тех пор, пока маршал не наткнется на главные силы русских. Понятовский двигался по Тульской.

Наполеон нетерпеливо ждал от них донесений. Он боялся, что русские перережут со стороны Можайска сообщения французской армии.

Император беспрерывно диктовал настоятельные приказы корпусам, разыскивавшим русскую армию. Бертье ежедневно слал им грозные напоминания.

Бессьер и Понятовский доносили: русских нигде нет, а Мюрат продолжал твердить все то же.

Теперь Наполеон был уже вполне уверен в том, что Мюрат и Себастиани обмануты переговорами.

– Все эти переговоры приносят пользу только тому, кто их ведет! – говорил Наполеон и велел Бертье написать неаполитанскому королю:

«Его величеству угодно, чтобы сносились с неприятелем только ружейными и пушечными выстрелами».

Бессьер, еще не доходя до Десны, доносил:

«Нет ничего удивительного, если старый русский генерал, ускользнув от неаполитанского короля, идет со всею армией наперерез наших сообщений с Смоленском».

Наполеон был в полном недоумении.

В ночь на 12 сентября он отдал категорический приказ Мюрату:

«Найти след неприятеля должно быть вашей единственной целью. Меня уверяют, что Кутузов через Серпухов идет на Калугу. Поищите его там!»

Тревога Наполеона росла с каждым днем.

II

Пока Мюрат, Понятовский и Бессьер по всем дорогам искали пропавшую русскую армию, Наполеон попытался навести порядок в сожженной и разграбленной Москве.

Древняя столица представляла огромное скопление развалин, между которыми едва можно было различить направление прежних улиц. Везде валялись трупы людей и животных. Они разлагались и заражали воздух.

Уже когда Наполеон ехал из Петровского дворца в Кремль, он увидал: большинство солдат и офицеров, попадавшихся ему навстречу, были пьяны. Дисциплина и порядок падали. Солдат, который всегда не склонен вообще думать о далеком будущем, предался грабежу и дрался с товарищем из-за добычи.

Приехав в Кремль, Наполеон приказал генерал-интенданту армии графу Дюма собрать уцелевшее в городе вино и поместить в особых магазинах. Хлебное вино Наполеон хотел сохранить для раздачи войскам, а виноградное – госпиталям. Но Дюма резонно ответил, что прежде надо прекратить грабеж. По повелению императора Бертье издал приказ, кончавшийся так:

«Солдаты, которые будут пойманы и уличены в грабеже, с завтрашнего дня будут предаваемы военному суду и судимы по всей строгости законов».

Патрули задерживали грабителей. Кто нес награбленное – отнимали и складывали тут же, на земле, под охраной гвардии. В грязи, в пепле, в мусоре валялись богатые меха, золотые и серебряные вещи, дорогие вышивки и материи. В первые дни после издания приказа удалось сделать кое-какие запасы, и войскам выдали на пятнадцать дней водки.

Наполеон жил в Кремле как в крепости.

Были открыты только Никольские, Троицкие и Тайницкие ворота. Остальные наглухо завалили бревнами, и при каждых воротах стоял пикет из восьми солдат с сержантом. А у открытых ворот находилось по сто шести гвардейцев. По всем кремлевским стенам растянулись цепи часовых, часовые стояли у башен, соборов и в дворцовых подъездах. По Кремлю беспрестанно ходили патрули. Караул в Кремле несли конная и пешая гвардия и польские уланы.

На холме, у церкви Николая Гостунского, стояло десять полевых орудий. Русским входить в Кремль не разрешалось, часовым приказано было стрелять по ним: Наполеон боялся покушений.

Сообщение с Францией и Парижем и всей огромной империей было налажено – депеши получались регулярно. Регулярно на пятнадцатый день приходили парижский портфель и пакеты из Варшавы и Вильны. Из Парижа ехали в Москву так же просто, как в Марсель. Мчались курьеры, врачи, интенданты, маркитанты. Даже прибывали обозы. В армию слали много вина, не зная, что в Москве его вдосталь, но зато совершенно нет хлеба.

Наполеон аккуратно получал европейские газеты. Все они превозносили взятие Москвы, называли его «дивным подвигом», сравнивали с походом Александра Македонского в Индию. Писали разные напыщенные красивые фразы, которые было приятно читать: «Гром французских пушек слышен в Азии», или «Россия поражена в самое сердце». В Париже по случаю занятия Москвы была произведена пушечная пальба, в храмах служились благодарственные молебны.

Но пожар Москвы произвел в Европе иное впечатление. О нем говорили с изумлением и ужасом и считали, что «это событие, без сомнения, нанесет сильный удар высокому идеалу воинской славы». Мирные, гражданские люди в первую минуту сочувствовали несчастным жителям Москвы, а потом вспоминали о своих сыновьях, мужьях и братьях, находившихся в «великой армии», и их охватывали тревога и беспокойство за близких.

«Всякий бюллетень, из которого узнали бы, что наши солдаты в тепле, одеты и сыты, произвел бы гораздо больше впечатления на всех, нежели известия о победах», – писали из Парижа.

Чтобы ослабить впечатление от пожара Москвы, Наполеон выпустил 17 сентября очередной, девятнадцатый бюллетень, в котором писалось:

«Хотя пожар убавил средства для содержания войск, но, несмотря на то, их найдено уже и открывается очень много. Огонь не коснулся погребов. Войска отдыхают от усталости. Они имеют в изобилии хлеб, картофель, капусту и другие овощи, свежую говядину, соленую провизию, вино, водку, сахар, кофе и вообще всякого рода продовольствие».

В этих строках все было истинно, за одним исключением: хлеб в Москве отсутствовал. Его с трудом получала гвардия и совершенно не видели остальные полки армии. Нужда в хлебе была замаскирована мнимым изобилием. Да, действительно, было много вин, водки, кофе, сахару, была соленая рыба, на истоптанных огородах находились кое-какие овощи, было свежее мясо, но не говяжье, а лошадиное, и совершенно, начисто отсутствовал хлеб.

В бюллетене не говорилось о лошадях. Если люди имели в изобилии хоть вино и сласти, то кони совершенно голодали: фуража в городе не хватало. На складах он был, но получить мешок овса представлялось делом более сложным, чем получить мешок медных русских денег. Лошади тысячами гибли в походе и так же продолжали погибать в Москве. Кое-как удавалось поддерживать гвардейскую кавалерию, а простые кавалерийские полки постепенно стали спешиваться.