Текст книги "Суворов и Кутузов (сборник)"

Было десять часов вечера. Вызвездило. Стоял крепкий мороз – таких в Париже не случалось. Наполеон в шубе и шапке шмыгнул в поданный к крыльцу дормез. Коленкур сел с ним рядом. Вонсович, Рустан и берейторы Амодрю и Фагальд вскочили на коней: они должны были ехать рядом с дормезом. Эскорт конноегерей давно стоял наготове.

Когда лакей захлопнул дверцу дормеза и сани, легко поскрипывая полозьями по снегу, тронулись с места, Наполеон сказал вслух то, что, видимо, терзало его все дни:

– Я покинул Париж в намерении не идти войной дальше польских границ. Обстоятельства увлекли меня. Может быть, я сделал ошибку, что дошел до Москвы, может быть, я худо сделал, что слишком долго там оставался, но от великого до смешного – один шаг. И пусть меня судит потомство!

Он помолчал несколько минут в раздумье, потом прибавил:

– А собственно говоря, чего мне стоила вся эта история? Какие-то триста тысяч человек. Причем в их числе было столько немцев! – презрительно фыркнул он.

…А в это время к большому костру гвардии, где грелось много старших офицеров, подошел командир батальона гренадер и громко сказал:

– А все-таки разбойник удрал!

– Что, император уехал? Когда?

– Пять минут назад, – ответил угрюмо командир батальона, садясь к огню.

– Бросил армию?

– Да, позорно бросил!

– Ему не впервой: вспомни Египет!

– Сам удрал, а нас оставил на погибель… Это низко! Это подло!

– Что и говорить: беспорядок в лавочке! – попробовал пошутить кто-то.

Но император Наполеон не слыхал этих осуждающих слов – он убегал от справедливого мщения народов России, которых надеялся так легко и быстро поработить.

 
Наполеон все царства поглощал
И никогда б глотать не утомился,
Да отчего ж теперь он перестал?
Безделица: Россией подавился!
 

Из стихов о войне 1812 года

Русская армия шла за бегущей армией Наполеона по пятам.

Хотя солдат был одет и обут, но русская армия на каждом биваке оставляла сотни людей больными. А во время ежедневных форсированных переходов по разбитым проселочным дорогам провиантские фуры не всегда поспевали за воинскими частями, и русскому солдату частенько приходилось потуже затягивать пояс.

Кутузов, как опытный военачальник, знал это и на биваке обязательно подъезжал к какому-либо полку, чтобы поговорить и подбодрить людей. Он помнил, как в солдатской песне поется:

 
Русский наш народ таков,
Он на все идти готов,
Лишь бы было нам дано
Хлеб, и мясо, и вино.
 

– Что это вы, братцы, едите? – по-отечески спрашивал он, подъезжая к пехоте на своем тихом белом мекленбуржце.

– Да вот остатний сухарик размочили в водице, ваше сиятельство.

– А что, хлебушка разве нет?

– Нет, ваше сиятельство, – смущенно, точно провинившиеся в чем-то, отвечали пехотинцы.

– А говядины?

– Никак нет! – уже чуть свободнее говорили служивые.

– А вина?

При магическом слове «вино» обветренные солдатские лица расплывались в улыбке. Солдаты уже хором с мрачной веселостью кричали:

– И вина нет!

Фельдмаршал насупливался и громко, чтоб все слыхали, кричал, грозя кому-то невидимому нагайкой:

– Погодите же вы, провиантские крысы! Я вас всех вздерну на виселицу! – И, обратившись к солдатам, успокаивающе говорил: – Завтра же, ребятушки, вам доставят всего: и хлеба, и мяса, и вина.

– Покорнейше благодарим, ваше сиятельство! – весело отвечали солдаты.

Фельдмаршал светлел. Минутку молчал, а потом подмигивал левым, зрячим глазом и говорил вразумительно, не спеша:

– А матушку Расею освободить от злодея надо! Надо добить лютого врага, а то, пока мы будем отдыхать, он унесет ноги…

– Вестимо, надо!

– Да мы что! Мы готовы! – гудели солдаты, окружившие Михаила Илларионовича.

И с привала уходили хоть и не сытыми, но бодрыми. Шли, пересиливая все невзгоды и тяготы, шли с одной мыслью – выгнать врага с родной земли.

И гнали его все дальше, к Березине, где должны были встретить непрошеных гостей менее уставшие, мало сражавшиеся армии Витгенштейна и Чичагова.

А они, Витгенштейн и Чичагов, сплоховали.

Малоталантливый, слабовольный и робкий, Витгенштейн не посмел ударить, как следовало бы, по маршалу Виктору. Путь для Витгенштейна был совершенно открыт, но он боялся, что за Виктором стоит сам Наполеон. Витгенштейн не хотел ставить под удар свою репутацию «спасителя Петербурга».

А совершенно бездарный, хоть и волевой, адмирал Чичагов ушел по глупости с того места, где ему лучше всего следовало бы стоять, поджидая Наполеона.

И Наполеон проскользнул между ними двумя.

Когда в ставке главнокомандующего узнали, что Наполеон перешел через Березину, Кутузов был искренне огорчен.

Михаил Илларионович все время твердо держался одного убеждения: сильного врага, нагло вторгшегося в Россию, надо только выбросить за ее пределы. Незачем жертвовать русскими людьми и непременно добивать его тут же в угоду Англии. Но коль скоро представлялась возможность сообща уничтожить «великую армию» у Березины, следовало воспользоваться ею. И вот теперь такая возможность была позорно упущена.

В штабе главнокомандующего все возмущались глупейшими действиями адмирала Чичагова:

– Эх он, сальная пакля! Зря потерял три дня, двинувшись неизвестно зачем к Шебашевичам. Упустил «барина»!

– Да, господин адмирал изволил хорошо сесть на мель!

– И скажи, как они собрались там все на букву «ч»: Чичагов, Чаплиц. Черта только не хватает. Умники! Полководцы!

– Чичагов-то хоть в сражениях на сухом пути когда-нибудь бывал?

– Нет.

– Ну, знаешь: не учась и лаптя не сплетешь…

– А зачем тогда лезть в командование армией?

– Всякому лестно!

– Сказано: як не коваль, той рук не погань! – вставил присутствовавший при разговоре офицеров кутузовский Ничипор.

Среди солдат пошла ходить неизвестно кем пущенная молва:

– Аполиён подкупил адмирала: дал ему десять бочек золота!

Осторожный Михаил Илларионович публично не осуждал императорского любимчика, но наедине с Павлом Андреевичем Резвым обсуждал происшествие.

– Жаль, что я не послал к нему на помощь Карлушу Толя, – говорил Кутузов.

– Думаете, Чичагов послушался бы Карла Федоровича? – спросил Резвой. – Никогда! Капитан Лузгин жаловался: говорит, Чичагов не верит ни советам таких опытных людей, как его начальник штаба Иван Васильевич Сабанеев, ни донесениям разведки – никому. Все хочет сам. Своим разумением!

– Адмирал сотворен по образу и подобию своего дружка, императора Александра Павловича. Одного поля ягодки. Как он будет слушать мнение какого-то Сабанеева, если Сабанеев – русский? Это же не Вейротер и не Вильсон. Они оба, и Александр и Чичагов, презирают нас, русских! – сказал Михаил Илларионович и продолжал, смеясь: – Да на Павла Васильевича-то, собственно, и жаловаться нельзя: он адмирал, с него и спрос невелик. И подумаешь, что он такое сделал? Надо было идти влево, а адмирал пошел вправо, к Шебашевичам… А вот генерал Чаплиц – тот настоящая корова: торчал у Зембина, где по болотам одни гати проложены, где длиннющие мосты, и, уходя, не догадался их сжечь! Не генерал, а мамврийский дуб! – стучал по столу пальцами Михаил Илларионович.

В кутузовском штабе все были возмущены Чичаговым. Один Вильсон, знавший англоманию Чичагова, щадил адмирала. Вильсон распространил всюду нелепую мысль, будто в том, что Наполеону удалось уйти, виноват не кто иной, как… Кутузов.

Михаил Илларионович подъезжал к своей, как он издавна называл, «доброй Вильне». Он любил этот маленький, уютный городок, укрывшийся среди зеленых холмов, между которыми бежит широкая, веселая Вилия. Любил узкие средневековые виленские улочки, Острую Браму, гордую Замковую гору, роскошный генерал-губернаторский дворец.

Михаил Илларионович два раза служил в Вильне военным губернатором, жил в ней привольно и не скучно.

И вот он приехал в Вильну в третий раз – главнокомандующим русскими войсками, перед которыми бежали разгромленные остатки «великой армии».

28 ноября войска Чичагова заняли Вильну. Михаил Илларионович попросил адмирала подождать его в городе и, опередив главную армию, приехал на следующий день после взятия Вильны, в восемь часов вечера, в любимый город. У городской заставы Кутузова встретил временный комендант Вильны с казачьим конвоем.

Михаил Илларионович ехал по слабо освещенным виленским улицам, которые еще были загромождены брошенными фурами, разного рода санями, завалены телами павших лошадей и замерзшими трупами солдат армии Наполеона, валявшимися всюду. На площадях горели костры: мороз был жесток.

В знакомом Михаилу Илларионовичу дворце его ждал адмирал Чичагов. Он был в морском вицмундире, с кортиком и фуражкой в руке. Чичагов, нарочно не надевший для встречи парадного мундира, не расшаркивающийся перед главнокомандующим, старался казаться независимым и гордым. Он понимал, что его карьера сухопутного полководца кончена и нечего зря притворяться.

Чичагов принужденно вежливо (он, так же как и Александр I, не любил Кутузова) отдал фельдмаршалу строевой рапорт и вручил городские ключи, о существовании которых Михаил Илларионович как-то до сих пор и не подумал.

Кутузов же встретил адмирала с подчеркнутой любезностью.

– Поздравляю вас, ваше превосходительство, с одержанными победами над врагом и вместе с сим благодарю вас за ваши распоряжения, – сказал Кутузов.

Фраза имела несколько оттенков. Для простодушных в ней заключалась преувеличенная похвала: какие особенные «победы» одержал адмирал Чичагов? И неужели приказ Чаплицу отойти от Брилей к Борисову можно считать заслуживающим благодарности?

Для скептика же в фразе сквозила насмешка.

Чичагов прижал подбородок к шее и, едва разжимая губы, ответил с плохо скрытой злостью:

– Честь и слава принадлежат вам одному, ваше сиятельство, ибо все, что ни делалось, все, что ни исполнялось, исполнялось буквально во всей силе слова повелений ваших, следовательно, победа и все распоряжения есть ваше достояние!

Михаил Илларионович не стал спорить с адмиралом, а обнял его за талию и повел в каминную. Кутузов мог идти во дворце, закрыв глаза, – так все было знакомо. Даже лакеи остались те же.

– Ваши экипажи с посудой и столовым серебром, захваченные французами в Борисове, отбиты. Я велел их доставить вам, – сказал Кутузов, возвращая адмирала к его борисовским «победам».

– Благодарю вас, – вспыхнул Чичагов. – У меня хватает посуды. Я могу предоставить ее вам, если вы пожелаете давать обеды!

Позор Березины следовал за адмиралом как тень. От этого пятна Чичагову не удалось избавиться до смерти, несмотря на все ухищрения английских друзей оправдать действия Чичагова.

«Я в прошлую ночь не мог почти спать от удивления в той же спальне, с теми же мебелями, которые были, как я отсюда выехал, и комнаты были вытоплены для Бонапарте, но он не смел останавливаться, объехал город около стены и за городом переменил лошадей», – писал жене на следующее утро из Вильны Михаил Илларионович.

Отправив курьера с донесением и письмами в Петербург, фельдмаршал поехал встречать первые полки главной армии, вступающей в Вильну.

Он остановился на просторной кафедральной площади у величественного собора святого Станислава – здесь должны были проходить полки.

День выдался чудесный – солнечный, тихий. Мороз не сдавал, снег искрился и скрипел под ногами. Михаил Илларионович вылез из саней и стоял, окруженный генералами и адъютантами. Поодаль, у большого костра, жалась кучка любопытных горожан.

Пришедшие в Вильну полки готовились к смотру на площади у ратуши. К ним поскакал адъютант главнокомандующего Дзичканец сказать, что фельдмаршал ждет.

Михаил Илларионович ходил, поглядывая на высокую колокольню собора, на заснеженную Замковую гору с остатками башни Гедимина, потирая уши – мороз был знатный.

И вот от ратуши показалась колонна гренадер. Солдаты шли в разной одежде и обуви: одни в сапогах, другие в валенках, кто в шинели, а кто в полушубке, рядом с форменным, но холодным кивером виднелась какая-нибудь неположенная, но теплая меховая шапка.

Шли весело и бодро.

Было радостно смотреть на войска, которые уничтожили такого грозного врага. Было приятно сознавать свое превосходство и силу.

– Песенники, вперед! – невольно вырвалось у фельдмаршала.

Из рядов гренадер выбежали десятка два людей. Впереди всех, лихо заломив кивер, у которого не хватало султана, приплясывал курносый молодой гренадер. И вместо привычных солдатских песен:

 
Мы, гвардейские солдаты.
Идем с радостью в поход…
Ах, мы Польшею идем.
Сами песенки поем…
 

курносый вдруг завел совершенно иную, неожиданную:

 
Весела тогда бываю
И довольна я судьбой,
Все на свете презираю,
Когда миленькой со мной!
 

И, повторяя припев, курносый гренадер при словах «когда миленькой со мной» задорно указал рукой на стоявшего впереди свиты Кутузова.

Это было так неожиданно просто и сердечно, что Михаил Илларионович рассмеялся.

Смеялась и вся свита.

А песня катилась дальше:

 
Как музыка ни играет,
Забавляя мя собой,
Но то лучше утешает,
Что мой миленькой со мной.
 

И запевала вновь указал рукой на фельдмаршала, а песенники с еще большей удалью и присвистом подхватили слова припева.

– Выдать от меня по полтине на брата! – обернулся Михаил Илларионович к смеющемуся Резвому.

Гренадеры уже поравнялись с собором, и приплясывающий запевала уже не был виден, но песня все гремела:

 
То мне служит в утешенье,
Было б в тягость что одной:
Разделяет упражненье
Всегда миленькой со мной!
 

Встречать истинных победителей было приятно, но совсем не радовала Михаила Илларионовича встреча с «победителем», который всю тяжкую кампанию спокойно просидел в тепле и неге петербургского Зимнего дворца. Александр I, узнав, что Вильна отбита от врага, заторопился из Петербурга к армии – он не доверял Кутузову и хотел взять управление в свои руки.

Старая неприязнь Александра к Кутузову неоднократно прорывалась в течение всей кампании. Хотя император в рескриптах к Кутузову и подписывался «в прочем пребываю Вам благосклонный», но настоящая благосклонность в отношениях Александра к почтенному полководцу и не ночевала. Александр был недоволен Кутузовым за Москву, за Тарутино, за Малоярославец, за Красный – за все. Александру казалось, что Кутузов всегда делает наперекор ему. Император не желал понимать простой истины: Кутузов радел о благе России, а он, Александр I, о своем престиже и собственной славе.

Размолвки происходили на каждом шагу. Уже на третий день пребывания в Вильне фельдмаршал в рапорте писал императору:

«Главная армия, быв в беспрестанном движении от Москвы до здешних мест на пространстве почти тысячу верст, несколько расстроилась. Число ее приметно уменьшилось, и люди, делая форсированные марши и находясь почти день и ночь то в авангарде, то в беспрестанном движении для преследования бегущего неприятеля, в очевидное пришли изнурение; многие из них отстали и только во время отдохновения армии догнать могут.

Во уважение сих обстоятельств, дабы войска Вашего императорского величества привесть в желаемое состояние и с лучшими успехами действовать на неприятеля, я положил дать здесь отдых главной армии на несколько дней, что, однако ж, может продолжаться до двух недель».

Несколько дней назад он писал об этом же из Родошковичей, а теперь повторял свою окончательную просьбу.

Но не успел курьер выехать из Вильны, как прискакал фельдъегерь из Петербурга и привез не считающийся ни с чем строгий приказ императора:

«Никогда не было столь дорого время для нас, как при теперешних обстоятельствах, и потому ничто не позволяет останавливаться войскам нашим, преследующим неприятеля, ни на самое короткое время в Вильне».

Александр I не больше жалел русских солдат, чем Наполеон жалел немецких!

Предстоял серьезный разговор по поводу дальнейшего ведения войны. Александр I рвался освобождать Европу, готовился проливать русскую кровь во имя интересов Англии и Пруссии. А Кутузов, зная цену «дружбе» европейских держав, считал не только ненужным, но и неосмотрительным усиливать немцев: они клянутся в дружбе, а за пазухой всегда держат нож. Эти «друзья» легко могут оказаться врагами.

Кутузов готовил императору строевой рапорт. Рапорт получался малоутешительным. Когда главная армия выходила из Тарутина, в ней насчитывалось девяносто семь тысяч человек при шестистах двадцати двух орудиях. К Вильне же пришло лишь тридцать тысяч при двухстах орудиях. Двенадцать тысяч человек убитыми во время преследования французов, а сорок восемь тысяч заболевших по дороге остались лечиться в госпиталях.

Враг уже изгнан из России. В журнале военных действий Кутузов записал:

«Следы неприятеля остались видимыми только по костям его, усеянным по полям, начав от Москвы и до границы».

Пора остановиться, поставить точку. А Александру все еще хочется самому взять реванш за Аустерлиц, ему не дают спать лавры Кутузова.

11 декабря 1812 года император Александр I приехал вечером в Вильну.

В монастырях и госпиталях трупы французов валялись грудами. Не было ни одного дома, где бы не лежали раненые или больные. Но улицы Вильны, по которым должен был следовать к генерал-губернаторскому дворцу Александр, были иллюминованы, а сам дворец сиял огнями.

Фельдмаршал Кутузов, в парадном мундире, с лентой через плечо, встретил императора у дворца, рапортовал ему о том, что 2 декабря остатки главной французской армии перешли Неман. Из трехсот восьмидесяти тысяч, вошедших в пределы России с многочисленной артиллерией, едва осталось пятнадцать тысяч без единого орудия. Вручил императору строевой рапорт.

Александр прошел по фронту выстроенного почетного караула – роты лейб-гвардии Семеновского полка – и вместе с Кутузовым направился во дворец, расточая комплименты старому фельдмаршалу, – притворяться императору было привычно и легко. Кутузов только почтительно кланялся, думая про себя: «Врешь, не проведешь!»

Улыбаясь налево и направо генералам и виленской знати, собравшейся приветствовать русского императора, Александр прошел в кабинет, где его ожидали уже лакеи и приехавший вместе с другими петербургскими сановниками обер-гофмаршал Толстой.

Михаил Илларионович понимал, что император устал с дороги и его следует оставить одного, но не мог не высказать тотчас же главной своей мысли, которая мучила Кутузова все время:

– Ваше величество, ваш обет исполнен: на русской земле не осталось ни одного вооруженного неприятеля. Теперь от вашего величества зависит исполнение второй части обета – прекратить брань.

Александр, конечно, предвидел, что Кутузов заговорит об этом. Он ответил заранее приготовленной фразой. В ней сквозь льстивое признание заслуг Кутузова проглядывало непреклонное намерение царя продолжать дальше эту ненужную для России войну.

– Михаил Илларионович, вы спасли не только Россию, вы спасли Европу! – сказал, стараясь не смотреть на фельдмаршала, император.

Кутузов понял, что государь будет стоять на своем.

Он поклонился и ушел из кабинета в залу, где еще все ждали, не зная, выйдет к ним император или нет.

Не прошло и минуты, как дверь кабинета отворилась и из нее вышел обер-гофмаршал Толстой. Он нес на серебряном блюде орден Георгия первой степени. Толстой подошел к Кутузову, говорившему с генерал-адъютантом царя князем Волконским и статс-секретарем Шишковым, и почтительно протянул Михаилу Илларионовичу блюдо, сказав:

– Его императорское величество жалует вам, князь, орден Георгия Победоносца первой степени.

Обер-гофмаршал подчеркнул слово «Победоносца».

Михаил Илларионович с поклоном взял дрожащей рукой орден, олицетворяющий победу России.

Все окружили его, наперебой поздравляя с высокой наградой.

Кутузов машинально благодарил, но плохо слушал эти излияния. Он думал свое: «Да, русский народ отстоял Отечество и избавил Европу от тирании! Спасенная Европа, конечно, постарается поскорее забыть об этом подвиге России.

Но история, но наши потомки забыть не должны!..»

1951–1960