Текст книги "Суворов и Кутузов (сборник)"

У Кутузова сил было мало. Оставалось только ждать какой-нибудь оплошности со стороны турок. Надо заставить великого визиря выйти из Шумлы. В поле Кутузов твердо надеялся разбить турецкую армию.

Кутузов хотел, чтобы турки продолжали думать по-прежнему, что русские боятся атаковать и будут только обороняться. Он велел срыть крепости Никополь и Силистрию и перевез все орудия и припасы на левый берег Дуная.

На правом берегу оставался один Рущук. Рущук был приманкой. Как червяк, на который должен клюнуть «достум»[152]152
  Достум – мой друг.


[Закрыть] Ахмед.

V

Пока турецкий уполномоченный развлекался в Бухаресте, а великий визирь деятельно собирал со всех концов – из Константинополя, Мореи, Македонии, Салоник, Адрианополя, Анатолии – войска, Кутузов продолжал терпеливо ждать действий своего друга Ахмед-паши. Визирь со дня на день должен был пойти в наступление: силы его росли и росла уверенность в победе. Лазутчики передавали, что турецкие военачальники так и говорят: «Покуда не двинемся сами, проку не будет. У высокой Порты, подобно золотым, серебряным, медным рудникам, – бездна людей. У высокой Порты звезда высока, мужи храбры, сабли остры. Мы в три месяца сходим за Дунай и вернемся с победой и добычей!»

К концу мая Кутузов знал, что в составе армии великого визиря уже находятся войска Вели-паши, Мухтар-паши, Бошняк-аги, Асан-Яура, корпус янычар и лучшая анатолийская конница Чабан-оглы. Армия визиря насчитывала шестьдесят тысяч человек при семидесяти восьми орудиях. Да в Софии сосредоточивался двадцатипятитысячный корпус Измаил-бея, сераскира македонского.

По всей видимости, визирь намеревался действовать в двух пунктах – Рущуке и Видине, но где будет произведен главный удар, а где только отвлекающий – еще было неясно.

В первых числах июня положение окончательно прояснилось: Ахмед-паша решил ударить на Рущуо – он наконец выступил с армией из Шумлы к Разграду. От Разграда до Рущука – рукой подать: какие-либо полсотни верст. Затем, не встречая сопротивления русских, Ахмед-паша двинулся дальше и стал лагерем у деревни Писанцы, уже всего в двадцати верстах от Рущука.

Следуя правилам турецкой тактики, Ахмед не делал ни одного шага не окапываясь. Турки сгоняли из деревень болгар и заставляли их рыть полуторасаженные траншеи.

Визирь укрепил Разград и все возвышенности между ним и Писанцами.

Кутузов подвинул корпус Ланжерона к Дунаю и 5 июня выехал сам к Журже, которая была расположена против самого Рущука на левом берегу реки.

Ни облачка, ни ветерка. Все застыло, все замерло в томительном зное июньского полудня. От духоты нет спасения.

Михаил Илларионович в туфлях и без кафтана, с широко распахнутым воротом сорочки сидел у дома в тени деревьев. Рядом на скамейке лежали карта и зрительная труба, а с другой стороны стояли кружка и глиняный кувшин с холодным грушевым взваром.

Михаил Илларионович вытирал лицо платком, обмахивался им, изредка пил из кувшинчика, но все не помогало: как в бане!

– Вот если бы разряженные, кокетливые бухарестские куконы[153]153
  Куконы – дамы.


[Закрыть] узрели бы русского командующего в этаком виде, – улыбнулся он.

После спокойной оседлой жизни – снова привычный с юных лет бивак: Кутузов две недели как приехал из Бухареста в Журжу.

– Запахло порохом – надо поближе к войскам!

Михаил Илларионович глянул на реку. В версте от города простирался широкий Дунай. За ним, на противоположном крутом берегу, пестрел Рущук. Домики, минареты, сады, виноградники, рощицы. Рущук – в ложбине, а вокруг него – холмы, обрывы, овраги, скаты.

Михаил Илларионович смотрел на блестевшую под солнцем полосу Дуная и с вожделением думал: «Искупаться бы!..»

И так ярко вспомнилось, как много лет назад, в первую турецкую, он купался в Дунае.

Из дома слышались голоса: полковник Резвой говорил о чем-то с капитаном Кайсаровым.

Михаил Илларионович взял со скамейки карту, развернул ее на своих тучных коленях и – в который раз – стал прикидывать в уме: «Займем позицию впереди Рущука, вот здесь, где открытая возвышенность. Признаться, позиция у нас незавидная. Эти сады и виноградники справа, хорошо укроют наступающих янычар. А слева равнина, как дыра в боку: по ней удобно обойти наш фланг – и в тыл… Но выхода нет: иной позиции по дороге в Разград не придумать. Придется драться здесь. У визиря шестьдесят, а у меня пятнадцать тысяч солдат. И сзади – река. Нет, сзади сперва Рущук, а потом река. Пусть себе будем стоять спиною к Дунаю, пусть мой дружок Ахмед-паша и его французские советчики тешатся! На правом фланге поставлю Эссена, на левом – этого галльского петуха Ланжерона. Сам – в центре. Сто четырнадцать пушек генерала Новака. На них надежда. У турок главное – кавалерия. Они налетят со всех сторон, как саранча, а мы – картечью… Их артиллерия – пустяки. Сколько французы ни обучают топчи,[154]154
  Топчи – артиллерист.


[Закрыть] но пушки – не турецкое дело. Это не шашка и не ятаган. Топчи палят в белый свет как в копейку…»

Кутузов положил карту на скамейку.

Из-за дома донесся чистый тенорок кутузовского денщика Ничипора. Михаил Илларионович привез его из Горошек, он любил украинцев. Ничипор пел:

 
Як приiхав мiй миленький у ночi, у ночi,
А я лежу с прудивусом на печi, на печi,
Цур тобi, прудивусе,
Якi в тебе рудi вуса.
Сама coбi дивуюся:
С прудивусом цiлуюся.
 

Вот поет а сам – первейший «прудивус»: перемигивается с хозяйкой-болгаркой… «Дородная женщина!» – подумал Кутузов.

Он потянулся к кружке и кувшину.

В это время где-то за садом и домом дробно зацокали копыта. Потом послышались чьи-то быстрые шаги, голоса в доме – Кайсарова, Резвого и еще кого-то.

Михаил Илларионович чуть поворотил голову – совсем оборачиваться не хотелось. «Верно, с аванпостов. Опять захватили “языка”».

Кавалеристы Воинова каждый день брали в плен по нескольку турок. В последний раз они захватили известного любимца визиря, Дервиш-агу. Из дома в сад вышел полковник Резвой:

– Михаил Илларионович, гонец от генерала Воинова.

– Что нового?

– Авангард визиря уже в деревне Кадыкиой. Две тысячи сабель.

– Так, так. Значит, турки уже закончили свои окопчики?

– Видимо.

Кутузов невольно взял в руки зрительную трубу, словно сквозь нее можно было увидеть Кадыкиой.

– Стало быть, визирь в скольких же верстах от Рущука?

– В восемнадцати.

– Пора на тот берег! – поднялся Михаил Илларионович. – Приказ Александру Федоровичу: переправляться немедля. Стать скрытно от турок на равнине, слева от Рущука, где сохранились прошлогодние траншеи. Ланжерон знает, я предупреждал его. А мы по холодку – следом за ним, в Рущук!

VI

В сем бою, несмотря на чрезвычайное неравенство, кавалерия наша не упустила ни шагу.

Кутузов

К ночи корпус Ланжерона был уже на правом берегу Дуная. Переправа прошла благополучно: ни один турецкий кирджали не видал, как русские располагались в старых траншеях на низине. Кутузов хотел устроить своему другу Ахмед-паше маленький сюрприз.

Эту ночь Михаил Илларионович спал на поле перед Рущуком в палатке. Войска стояли в четырех верстах от крепости.

В первые две линии Кутузов поставил пехотные каре, а в третью – всю кавалерию.

Чтобы турки не смогли прорваться между армией и Рущуком, Кутузов оставил для прикрытия восемь батальонов пехоты.

Командующий расположился в центре. Его палатка стояла среди милых кутузовскому сердцу егерей двадцать девятого полка.

Днем была нестерпимая жара, а к ночи стало холодно. На холодке, на свежем воздухе спать было чудесно. Ничипор укрыл своего барина поверх одеяла шинелью, и Михаил Илларионович уснул быстрее обычного. Его сладкий сон прервали выстрелы, крики «алла» и какой-то шум, доносившийся со стороны аванпостов.

Михаил Илларионович открыл глаза. В палатке было темно. Он отбросил одеяло и шинель и сел на постели.

Звуки не смолкали, а росли. Ясно: турецкие спаги напали на передовые отряды конницы Воинова, идет кавалерийская сшибка.

По старой боевой привычке Михаил Илларионович спал не раздеваясь. Он сунул ноги в туфли и вышел из палатки. Весь лагерь, все кругом тонуло в тумане. Туман стоял плотной, непроницаемой стеной. В двух шагах ничего не было видно.

– Давно началось? – спросил Кутузов у часовых, застывших возле палатки командующего.

– Только что…

– Минут пяток, ваше высокопревосходительство, – ответили егеря.

Кутузов прислушался. Крики не умолкали, но выстрелы были редки.

– Рубятся! – Он поежился. – Проклятый климат. Такая холодина! А ведь через несколько часов снова не найдешь себе места от жары!.. Паисий Сергеич! – позвал он.

В соседней штабной палатке, которая чуть вырисовывалась в тумане, зашевелились.

Кутузов, не дожидаясь Кайсарова, вернулся к себе, надел мундир и сел на постели.

– Ничипор, зажги свечу!

– Зараз, вашество, зараз! – сонным голосом ответил из передней части палатки денщик и немного погодя вышел, почесываясь и зевая. Он зажег стоявшую у постели на складном стуле свечу и выглянул из палатки.

– Ой, який туман! – сказал Ничипор и вернулся на свое место, где сразу же умолк – заснул.

В палатку вошел наспех одетый адъютант Кайсаров:

– Доброе утро, Михаил Илларионович!

– Здравствуй, дружок. Неизвестно, какое еще оно будет… Пошли кого-нибудь к генералу Воинову на аванпосты. Что там у них происходит?

– Слушаюсь! – ответил Кайсаров и быстро вышел из палатки.

Михаил Илларионович сидел, барабаня пальцами по колену, думал: началось взаправду или нет?

Через минуту послышался топот копыт. Всадник с места взял в галоп.

За палаткой, в лагере, началось движение.

Посидев некоторое время, Кутузов снова вышел наружу.

Туман и не думал уменьшаться, а на аванпостах не утихали шум и крики.

Кутузов стоял, ожидая возвращения ординарца.

Он примчался быстро.

– Ну и что?

– Турки наступают, ваше превосходительство! – выпалил ординарец. – Кавалерии – без числа. За туманом не видно, когда кончатся. Генерал Воинов послал Чугуевских улан и ольвиопольских гусар, но их теснят – турка много!

«Стало быть, визирь наступает по-настоящему», – подумал Кутузов и сказал ординарцу:

– Лети, братец, к генералу Ланжерону – пусть выходит на поле!

Постепенно весь русский лагерь пришел в движение. Полки становились в каре, готовясь к бою.

Михаил Илларионович умылся, оделся.

Туман нехотя таял.

Из-за Дуная блеснул луч солнца. Все осветилось.

Шум на аванпостах утихал. Кутузов сел на коня и поехал мимо каре к первой линии.

– Что такое? – спросил он, подъезжая к группе генералов, стоявших перед фронтом первой линии.

– Отступают, ваше высокопревосходительство: испугались нашей матушки-пехоты, – весело сказал генерал-майор Энгельгардт. – Это пока что была только разведка.

– Налетело пять тысяч всадников, а у меня – около полутора тысяч, – говорил, словно оправдываясь, генерал-лейтенант Воинов.

– Посмотрите, Михаил Илларионович, – указал Энгельгардт, – сколько их осталось на поле!

Кутузов недовольно молчал. Непредвиденная, глупая случайность погубила весь его хитроумный план. Туман сыграл на руку туркам, а не русским. Он не позволил русским видеть, что это не общее наступление, а только разведка, а когда растаял, турки увидали все русские войска, и в том числе скрытно стоявший корпус Ланжерона.

VII

На следующий день обе стороны ограничились обычной разведкой.

«Надо узнать, как чувствует себя мой друг Ахмед, – подумал Михаил Илларионович. – Пошлю-ка ему снова чайку. Может, Фонтон что-либо пронюхает у турок».

Кутузов вызвал к себе младшего Фонтона и вручил ему целый сверток с чаем:

– Передайте визирю с моими всегдашними приветами шесть фунтов чаю.

– Так много! – невольно вырвалось у Фонтона.

– Пусть побалуется. Может, больше слать не придется. Будет спрашивать о моем здоровье, скажите, что изнываю от жары.

– Я скажу, что ваше высокопревосходительство еще в Журже.

– Можете говорить что угодно, но Ахмед не поверит: старого воробья на мякине не поймаешь! Постарайтесь узнать, что у них на уме.

Фонтон вернулся к вечеру. Рассказал, что посмотреть ничего не удалось: его провели через лагерь к визирю с завязанными глазами. Но, судя по отдельным фразам, которые он слышал, турки готовятся к бою. Визирь очень благодарил за чай, жаловался также на жару, но сказал, что у реки все же прохладнее, чем в Кадыкиой, и вскользь заметил, что с таким войском, как у него, Ахмеда, можно завоевать восток и запад.

– Похваляется! Это хорошо, что он так уверен; значит, надо ждать атаки! – обрадовался Кутузов.

22 июня утром русские войска только пропели утреннюю молитву и стали завтракать, как вдруг ударили турецкие пушки. Они били по всей линии русских каре.

– Эх, осман, и позавтракать спокойно не дает!

– Сегодня будет дело, коли с антилерии начал.

– Хватит тебе всего: и антилерии и кавалерии! – говорили солдаты, разбирая ружья из козел.

Ядра долетали и до второй линии, где в середине каре егерей разместился со штабом командующий. Необстрелянная молодежь из свиты Кутузова чувствовала себя под турецкими ядрами возбужденно. Сам же Михаил Илларионович относился к обстрелу совершенно спокойно.

– Это мой старый дружок оказывает мне любезность, – говорил он, продолжая разглядывать в зрительную трубу турецкое расположение.

Из-за порохового дыма, окутавшего турецкие укрепления, виднелись большие пестрые массы турецкой конницы. Конечно, визирь сейчас бросит их на русские каре. Только на какой фланг? «Скорее всего на открытый левый», – думал Кутузов, не обращая внимания на то, что через его голову с противным воем несутся ядра.

Одно вдруг шлепнулось перед самым носом кутузовского коня, подняв облачко пыли. Конь чуть присел на задние ноги, вздернув голову.

– Ишь как мой старик удивился, – усмехнулся Кутузов, похлопывая коня по шее.

– Ваше высокопревосходительство, здесь опасно. Вы бы поехали в третью линию к кавалерии, – сказал адъютант Кайсаров.

Капитана Кайсарова поддержали остальные офицеры штаба. Только Резвой молчал. Он знал, что Михаил Илларионович не двинется с места.

– Куда я поеду? Что скажет молодежь? Нет, я не удалюсь отсюда, пока мой друг не исчерпает своей любезности. А потом, голубчик, еще неизвестно, где опаснее!

И через несколько минут слова Кутузова получили прекрасное подтверждение. Из дымных пороховых завес, окутывавших турецкую позицию, вдруг на равнину ринулись тысячи всадников. Точно кто-то взмахнул разноцветным платком. На русские каре стремительно катилась бушующая волна спагов. От топота сотен тысяч копыт тяжело застонала земля.

Глядя на этот грозный вал, невольно думалось, что нет силы, которая смогла бы остановить его. Опытные, бывалые солдаты хорошо знали: страшен первый удар. Выдержать его было самое главное. Потом натиск ослабевал.

Дружным артиллерийским и ружейным огнем атака была отбита по всей линии. Бешеная волна всадников откатилась назад.

Не успели русские отдышаться, перезарядить ружья и убрать в середину каре раненых и убитых, как турецкая кавалерия понеслась на правый фланг.

Первый налет был как бы разведкой – где русские слабее. Но все кутузовские каре стояли одинаково твердо. И вот теперь визирь кинулся на правый фланг. Он был неудобен для атак конницы: каре упирались в холмы и виноградники. Но турки яростно старались пробиться. Их упрямые атаки следовали одна за другой.

Кутузову пришлось послать из второй линии в подкрепление правому флангу 37-й егерский.

Егеря рассыпались по виноградникам. Их не было видно, но меткий прицельный огонь остановил янычар, появившихся вместе с конницей у правого фланга.

Архангелогородцы бросились в штыки, выбивая турок из лощины в лощину. В конце концов турки бежали к Кадыкиой.

В кутузовском штабе ликовали: дело идет! Но Михаил Илларионович думал иначе и предупреждал:

– Погодите радоваться. Это еще цветочки. Не может быть, чтобы визирь не ударил на левый фланг – ведь он совсем открыт. Его можно обойти. Мой дружок фокусничает. Он сегодня командует совсем не как турок!

– Должно быть, французские советники помогают, – заметил Резвой.

– И то может статься.

Слова Михаила Илларионовича сбылись в точности. Турецкие атаки правого фланга были только демонстрацией.

В девять часов утра отборная анатолийская конница бросилась на левый фланг. Визирь собрал в кулак десять тысяч самых лучших всадников. Несмотря на сильный пушечный и ружейный огонь, турки прорвались между первой и второй линиями и наскочили на малочисленную кавалерию Кутузова. Белорусские гусары и кинбурнские драгуны, стоявшие на краю левого фланга, в одну минуту оказались смятыми во много раз превосходящим противником.

Положение осложнилось. Визирь хотел отрезать русские войска от Рущука и окружить их. Но все спасла дальновидность опытного полководца: Кутузов недаром оставил у Рущука заслон в восемь батальонов, они-то и встретили непрошеных гостей. А сзади на турок ударили повернувшие по команде «по три направо кругом» чугуевские уланы, петербургские драгуны, ольвиопольские гусары. И, вместо того чтобы окружить русских, турки сами попали в мешок.

Анатолийской коннице, пыл которой уже был хорошо остужен, оставалось только ретироваться.

Если турецкая кавалерия возвращалась в свое расположение после демонстрации, хотя бы и отбитой русскими, это было одно, но когда с поля боя бежала знаменитая анатолийская конница, тут впечатление создавалось иное.

В сражении наступил явный перелом. И Кутузов не замедлил воспользоваться им: он отдал приказ всем каре идти вперед. С распущенными знаменами, с барабанным боем и музыкой двинулись на орты[155]155
  Орта – подразделение янычар, среднее между полком и батальоном.


[Закрыть] турецких янычар и бесчисленные толпы спагов русские каре.

Это был не стремительный вихрь кавалерийского удара, а неотвратимое, грозное движение сомкнутых, ощетинившихся штыками масс пехоты.

Турки бежали, кидая все.

Малочисленность русской кавалерии не позволила Кутузову бросить ее вперед для преследования врага. Турки успели увезти всю артиллерию. Русские преследовали турок десять верст до ретраншемента и заняли его. Кутузов велел войскам остановиться. Полуденное солнце стояло над головой. Люди изнывали от жары и жажды, устали, хотели есть. Бой длился уже восемь часов.

С Михаила Илларионовича градом катился пот: целый день на коне, в непрестанном напряжении и волнении; десять верст ехать верхом по жаре и в облаках пыли. Кутузов с трудом, но и с наслаждением слез с коня. Оглянулся – нигде ни кустика, ни деревца.

Кайсаров и ординарцы составили для главнокомандующего из отбитых разноцветных турецких санджаков, байраков и прочих знамен некое подобие шалаша. Михаил Илларионович сел на складной стульчик, вытер пот платком, попил из фляги тепловатой водицы и сказал генералам Ланжерону, Эссену, Воинову и Новаку, которые собрались у необычного шалаша:

– Поздравляю с победой, господа!

– Ваше высокопревосходительство, победа – там, – театрально протянул руку Ланжерон, указывая в ту сторону, где стояли клубы пыли от уходивших турок.

– Нет, Александр Федорович, мы больше сегодня никуда не пойдем. Отдохнем до вечера и по холодку – назад, к Рущуку.

– Но враг бежит. До Шумлы не так уже далеко, – поддержал Ланжерона Эссен.

– До Шумлы у визиря несколько укрепленных лагерей и вся артиллерия – семьдесят восемь орудий, – сказал генерал Новак, командовавший артиллерийской бригадой.

Михаил Илларионович молчал, вытирая платком лицо. Думал: «Какие Георгии Победоносцы! У Ахмеда еще в четыре раза больше сил, чем у нас, а они – наступать!»

– Ну, допустим, что мы дойдем до Шумлы, а дальше что? – спросил он вслух и сам же ответил: – Придется возвращаться назад. Лучше ободрить визиря. Он снова явится к нам. Отдыхайте, господа! – обратился он к генералам, давая знать, что разговор о ненужном наступлении окончен. – Александр Львович, пошлите казачков вперед! – сказал он командующему кавалерией генералу Воинову.

Генералы разохотились воевать, рвались на турок, а солдаты с удовольствием услыхали, что командующий сказал:

– Отдохнем здесь до вечера, а по холодку – назад, на старое место.

– Конечно, в этаку жару – куда иттить?

– Михаил Ларивонович правильно говорит: турка сам к нам припожалует! – говорили солдаты, не выпуская из рук оружия, но все-таки сидя и лежа, а не стоя плечом к плечу в душном каре.

VIII

Чтобы показать визирю, что победа осталась за русскими, Кутузов простоял на старом месте у Рущука четыре дня.

24 июня он получил от разведчиков последние сведения о неприятеле. У великого визиря особых новостей не было. Он продолжал укреплять лагерь при Кадыкиой, еще ожидая наступления Кутузова.

Тревожные известия шли из Софии. Измаил-паша, стоявший там с двадцатью тысячами войск, двинулся к Видвину, очевидно желая переправиться через Дунай и вторгнуться в Малую Валахию. Если бы это удалось ему, то создалась бы угроза Бухаресту. Армия Кутузова оказалась бы в критическом положении: турки взяли бы ее в клещи.

Лазутчик из лагеря Измаил-паши приехал к Кутузову вечером, когда Михаил Илларионович с Ланжероном и Резвым сидел в садике маленького рущукского домишки, где командующий жил после сражения.

Лазутчик ушел, а Михаил Илларионович продолжал сидеть, обдумывая известие. Оно было малоприятно, хотя Кутузов давно ждал агрессивных действий со стороны Измаил-паши.

– Выход один: все-таки придется оставить Рущук! – высказал вслух свое решение Кутузов.

– Да ведь Рущук – наш последний плацдарм на правом берегу! – горячо возразил Ланжерон.

– Местоположение этого проклятого укрепления таково, что его нельзя предоставить собственным силам. Вы же видите, – обвел Кутузов рукою вокруг, показывая на холмы и виноградники, подступившие к самому ретраншементу. – Я всегда смотрел на Рущук как на нечто стесняющее меня, ослабляющее мои силы.

– Михаил Илларионович, да мы отстоим Рущук! – поддержал Ланжерона Резвой.

– Как будто я здесь только из-за Рущука! Черт с ним! – сказал Кутузов. – Важно заманить визиря на левый берег. Он увидит, что мы отступаем, и не выдержит, побежит следом.

– Оставление Рущука сочтут в Константинополе за турецкую победу, – убеждал заносчивый Ланжерон.

– А я этого и хочу! – упрямо твердил Кутузов.

– Михаил Илларионович, а что скажут в Петербурге? Вот привезут трофейные турецкие знамена, получат донесение о победе. В Казанском соборе отслужат благодарственный молебен, а через день-другой – хлоп: мы без боя оставили Рущук. Скажут: Кутузов трус, Кутузов такой да этакий!

– Пусть говорят что угодно. Конечно, мои враги обрадуются, воспользуются этим, но дело же не во мне. Важно не мое благополучие, не моя слава, а благополучие и слава России. Важен мир!

– Теперь нам не видать мира как своих ушей! – горячился Ланжерон.

– Поживем – увидим, – спокойно сказал Михаил Илларионович и, кликнув Кайсарова, стал диктовать ему приказ: завтра же приступить к уничтожению Рущукской крепости.

Этот приказ Кутузова ошеломил всю армию и вызвал разноречивые толки. Офицеры увидали в нем некий скрытый смысл:

– Хитрит Михаил Илларионович!

Солдаты недоумевали:

– Зачем было тогда огород городить? Третьеводни защищали Рущук, а нонче сами отдаем.

– Вот у тебя не спросили, как быть. Командующему виднее!

Сам Михаил Илларионович внешне сохранял спокойствие: был непреклонен в своем, казалось, мало оправданном решении, но волновался, – он брал на себя большую ответственность.

Что подумает подозрительный, не любящий Кутузова и не весьма сведущий в военном деле Александр I? И что скажет Наполеон? Конечно, обрадуется: турки бьют! Все это ерунда. Очень хорошо, что можно изменить, условия борьбы в лучшую для себя сторону, сделать так, чтобы главные силы турок оказались бы на левом берегу.

25 июня солдаты генерала Эссена стали срывать старые земляные валы Рущука, которые от времени сделались точно каменные, вывозили из крепости на левый берег орудия и припасы.

Жители Рущука спешили перевезти имущество: Кутузов дал им для выезда два дня.

Суета, крики, плач детей – обычная тягостная картина отступления. Солдату что? Он как улитка – у него дом на себе. Снял палатку, ранец за плечи – и был таков. А жителям приходилось бросать все нажитое.

27 июня у понтонного моста через Дунай встали казаки Грекова – не пускали никого в Рущук: минеры готовились взрывать цитадель, поджигать дома, чтобы ничего не досталось басурманам.

Через мост потянулись последние войска. Кутузов переехал в Журжу накануне.

Вечером, когда над Дунаем стала полная луна, в городе раздались взрывы и в разных концах Рущука вспыхнуло пламя.

Рущук горел жарко. Лунный пояс на реке постепенно наливался огнем. Зарево затмевало лунный свет.

Михаил Илларионович сидел в Журже у дома и, глядя на зловещие отблески пожара, думал: «На османов это должно произвести ошеломляющее впечатление!»