Текст книги "Суворов и Кутузов (сборник)"

Часть вторая
«Священной памяти 1812 год»

Настал 1812 год, памятный каждому русскому, тяжкий потерями, знаменитый славою в роды родов.

А. Ермолов

Война 1812 года пробудила народ русский к жизни и составляет важный период в его политическом существовании. Все распоряжения и усилия правительства были бы недостаточны, чтобы изгнать вторгшихся в Россию галлон и с ними двунадесять языцы, если бы народ по-прежнему остался в оцепенении.

И. Якушкин

Глава первая
Встревоженный ПетербургI

На этот раз Кутузов не задерживался у себя в имении, хотя любил свои живописные Горошки, особенно очаровательные весной, когда буйно, молодо зеленели дубы и липы и нежно цвели яблони. Но сидеть одному, даже среди прекрасного, цветущего сада, было тоскливо. Тянуло к своим – жене, дочерям, внукам, тянуло в Петербург. Если бы еще он приехал в Горошки осенью, когда собирают урожай, тогда стоило бы ненадолго остаться, чтобы продать часть зерна и привезти хоть немного домой: Екатерина Ильинишна, конечно, опять задолжала кругом. Она никогда не умела жить экономно, по средствам.

Михаил Илларионович спешил в столицу еще по одной, не менее уважительной причине: над головой висела война, как эта сверкающая, зловещая комета, невиданная звезда, которая уже не один месяц приводила в трепет всех суеверных людей. Хвост кометы был блестящий и широкий. Казалось, если раскинуть его по земле, то он будет сажени в две длиной. К концу хвост расширялся. Потому народ и называл комету метлой… Говорили: «Война идет, все сметет!»

Война стучалась прямо в дом с близкого запада, а не откуда-либо с далеких от Петербурга и Москвы турецких границ.

Сидеть в захолустье, за тридевять земель от столицы, в такое тревожное время, когда каждый день мог принести самые невероятные новости, было тягостно, невозможно.

Михаил Илларионович отдохнул в Горошках только два дня. Он посмотрел, как взошли озимые и посеяны яровые, отдал распоряжения управляющему и потихоньку на перекладных двинулся дальше.

По дороге он уже услыхал пересуды обывателей о только что заключенном мире с турками:

– Турки покорились и дали нашему государству подписку, что будут платить дань: каждый год по двадцать тысяч голов французов!

В этой нелепой фразе сказывались предчувствие и боязнь войны, которую готовил французский император Наполеон.

На почтовой станции под Витебском Михаил Илларионович увидал в комнате для проезжающих приклеенную к стене хлебным мякишем гравюру – портрет Бонапарта. Он изображался еще молодым генералом – худощавое лицо с длинными, словно у женщины, волосами, падающими на плечи.

– Это кого же повесили тут под образами? – спросил у хозяев Михаил Илларионович, будто не узнавая, кто это.

– А-а, это батюшка барин, сама Бонапартиха, царица французская, которая идет на нас войной, – живо ответила старуха, жена станционного смотрителя, вероятно еще помнившая императрицу Екатерину и привыкшая к женщинам на троне.

– Не извольте, ваше высокопревосходительство, слушать, что плетет старая дура! – подскочил станционный смотритель, отталкивая локтем жену. – Это Бонапартий… Антихрист…

– Зачем же ты его держишь в красном углу, коли он – антихрист?

– А вот зачем, ваше высокопревосходительство: ежели Бонапартий как-то под чужим именем или с фальшивой подорожной заявится ко мне, я его, голубчика, враз признаю, схвачу, свяжу да к городничему.

Михаил Илларионович только улыбался.

Видимо, Бонапарт и война не выходили ни у кого из головы!

В Петербурге чуть установилась после холодного мая летняя погода. Ладожский лед прошел, сделалось тепло. По Неве плыли баржи с дровами и углем, лодки с глиняной и деревянной посудой, со свежими вениками и метлами. Будочники стояли в белых штанах, горожанки уже щеголяли в шляпах из желтой соломки с загнутыми «по-английски» полями, какие были в моде у аристократок лет десять назад.

Кутузов возвращался в Петербург не торжествующим победителем, а опальным полководцем. Несмотря на то что он добился немыслимого, невозможного – с незначительными силами уничтожил турецкую армию и своевременно заключил выгодный, почетный и, главное, такой нужный мир, – царь все-таки отозвал его, заменив напыщенным болтуном адмиралом Чичаговым. Стало быть, снова оставался недоволен Кутузовым.

Александр I любил трескучую деятельность молодого Каменского и англомана Чичагова, который в морское министерство, как и в армию, не внес ничего, кроме сутолоки.

Приезд Кутузова произвел дома радостный переполох. В залу, где сидел в кресле Михаил Илларионович, тотчас же сбежалась вся дворня. Челядь припадала к ручке и плечику любимого барина, поздравляла Михаила Илларионовича с знатной викторией над басурманами, с титулом «грахфа», с благополучным прибытием. Потом все ушли. Михаил Илларионович остался вдвоем с женой. Он пересел к ней на диван, и тут начался задушевный разговор. Когда переговорили все о своих девочках, их мужьях, о внуках и внучках, стали говорить о разном.

Михаил Илларионович рассказывал, как Чичагов разлетелся, – думал, что он, а не Кутузов, заключит долгожданный мир.

– Хотел загребать жар чужими руками, ан не вышло! На чужой каравай рта не разевай!

– Молодец, Мишенька! Утер нос и царю и Чичагову! – ласково потрепала мужа по щеке Катенька. – А над его назначением смеются. Александр Львович Нарышкин называет Чичагова – «адмирал Бонниве», которого король Франц Первый назначил командовать армией. Многие шутя спрашивают: «Если адмирал Чичагов командует армией, то Михаил Илларионович, вероятно, будет командовать флотом?»

– Флота Александр Павлович мне не пожалеет: он флот не любит, считает, что России флот не нужен.

– А за мир тебя все так превозносят! И поражаются предвзятому, странному отношению к тебе императора.

– Ничего странного в этом нет. Пора бы уж знать, что Александр терпеть не может русских. Презирать русских он считает «хорошим тоном». Любой иностранец для него дороже!

– Да, верно. В Вильну Александр Павлович поехал окруженный одними иностранцами, как будто своих нет.

– Ну, Господь с ним… Что, Катенька, в столице уже мало кого осталось? Поди, все разъехались по имениям? – спросил Михаил Илларионович, хотя по тому, как была одета и причесана жена, можно было предполагать обратное.

– Нет, нынче никто не уезжает далеко – боятся войны. Все сидят в Петербурге. Вот завтра сам увидишь – поедем со мной в театр. Французская труппа дает «Дмитрия Донского» Озерова. Жорж играет Ксению.

– А где же французы играют? Большой театр сгорел еще в прошлом году?

– Да, сгорел как раз под Новый год.

– И ничего не осталось?

– Ничего. Деньги и документы спасли – контора помещалась на первом этаже, а загорелось где-то наверху. Успели вытащить несколько декораций для «Андромахи». Император сам приезжал на пожар. Пожаловал по целковому пожарным служителям за усердие.

– А как себя чувствовал директор, Александр Львович Нарышкин?

– Как всегда – не выдержал, чтобы не сострить. Говорит государю: «Вот, ваше величество, нет больше ничего – ни сцены, ни лож, ни райка, остался один партер!»

– И откуда у него берется? – улыбнулся Михаил Илларионович. – Где сейчас играет французская труппа?

– Дирекция сняла дом Молчанова на Дворцовой площади. Бывший Кулешов, такой синий, знаешь?

– Знаю.

– Вот теперь в нем театр. Называется – «Новый».

– Как помещение?

– Ничего. Главная зала имеет два яруса лож и галерею. Конечно, той роскоши, какая была в Большом у Коломны, здесь нет и в помине – ни золоченой лепки, ни бронзы, ни тех люстр, ни зеркал, но все-таки зала очень мило драпирована голубым бархатом. У меня веселенькая ложа в первом ярусе, почти в самом центре, через две ложи от Марии Антоновны Нарышкиной.

«Да, ты денег на ложу не пожалеешь. Представляю, сколько она стоит!» – подумал Кутузов.

На следующий день Михаил Илларионович поехал с женой в Новый театр.

На спектакле он действительно увидал весь петербургский высший свет – тут были князья и графы, сановники и министры, генералы и их разряженные в парижские туалеты жены и дочери. Слышалась только французская речь.

Всюду были знакомые лица. Михаил Илларионович раскланивался направо и налево. В первом ряду, не в ложе, а в своих директорских креслах, между петербургским главнокомандующим тихим Вязмитиновым и глуховатым стариком Строгановым сидел веселый Александр Львович Нарышкин.

Катенька показала Михаилу Илларионовичу жену Барклая Елену Ивановну – она сидела во втором ряду с Кочубеем. Кутузов увидал сутулую, жирную спину и рыжую голову в какой-то безвкусной прическе. Необразованная лифляндка Бекгоф сумела когда-то поймать в свои сети скромного, безвольного егерского поручика Барклая-де-Толли и теперь держала себя надменно, с напускной важностью. Салонные острословы язвили, что мадам Барклай выбирает в прислуги самых безобразных девушек, чтобы казаться в доме самой красивой, а муж берет в адъютанты самых глупых офицеров, чтобы казаться самым умным.

Центральную ложу первого яруса занимала возлюбленная императора, известная красавица Мария Антоновна Нарышкина. У нее собиралось изысканное общество. Все, кто был принят у Марии Антоновны, имели доступ во все дома столицы. Ее наряды служили образцом (и были предметом зависти) для всех дам петербургской знати. И сегодня Мария Антоновна обращала на себя внимание всех скромным, но изящным вечерним платьем. Нарышкина была вся в голубом, которое так шло к ее черным глазам, – голубой короткий лиф с короткими же рукавчиками, обнажавшими красивые руки, и такая же юбка, вышитая васильками. Плотную, но хороших линий шею украшало колье из двух рядов крупного жемчуга. Из волос кокетливо выглядывал букетик свежих фиалок. Плечи и низко открытую крепкую грудь прикрывала длинная – до пят – дорогая кашемировая шаль.

Увидав Нарышкину, Михаил Илларионович сразу же пошел приветствовать очаровательную и милую Марию Антоновну, целовал ее ручку и говорил комплименты.

Нарышкина относилась к жене Кутузова холодновато, как обычно относятся друг к другу две красивые женщины, но галантному, остроумному Михаилу Илларионовичу она симпатизировала.

К Кутузову в ложу приходили многие, чтобы поздравить Михаила Илларионовича с приездом и царской милостью.

Долго сидела с ними и тараторила некрасивая Елизавета Петровна Дивова. В ее доме на Миллионной всегда вертелись иностранцы и актеры. Знаменитый тенор Мандини не без основания прозвал ее sempre pazza.[161]161
  Взбалмошная.


[Закрыть] Дивова утверждала, что для полного счастья «надо много денег и немного легкомыслия». Сама она в пятьдесят лет была больше легкомысленна, чем богата. Михаила Илларионовича удивляло: как Катенька терпит вздорную, взбалмошную интриганку. Но их соединяло пристрастие к актерскому миру и, как всех стареющих женщин, к обществу молодых щеголей.

Дивова и Катенька горячо обсуждали новый наряд Нарышкиной, сходились во мнении, что лучше было бы не два ряда жемчугов, а один.

– Как купчиха какая! – поджимала губы Дивова.

Удивлялись, почему такой куцый канзу.[162]162
  Канзу – лиф.


[Закрыть]

– Как у девчонки! Я бы своей внучке не решилась сделать! – говорила Екатерина Ильинишна.

И строили догадки, сколько тысяч франков стоит эта бесспорно чудесная кашемировая шаль.

Пришел поздравить Михаила Илларионовича старик Дмитревский. Он говорил по-русски.

– Катерина Ильинишна, как это вы допускаете, что Михайло Ларионович так долго любезничает с Марией Антоновной? – спросил, шутливо подмигивая, Дмитревский.

– У мужчин считается хорошим тоном быть обязательно влюбленным в Марию Антоновну, – наклонившись к Дмитревскому, вполголоса ответила Кутузова, но, поймав недовольный взгляд мужа, прибавила в тон Дмитревскому: – Впрочем, это старая привязанность Миши. Пусть он сам скажет.

– Да, я всегда говорю: Мария Антоновна – ангел. Я боготворю женщин только потому, что Мария Антоновна – женщина, – повторил Кутузов по-русски ту же фразу, которую несколько минут тому назад сказал по-французски Нарышкиной.

Кутузов держался с достоинством, не имел вида «опального» полководца, не прибеднялся, не жаловался никому на свою незаслуженную обиду. И от этого еще резче подчеркивалась вся мелочность предвзятого отношения императора Александра к уважаемому, заслуженному полководцу.

Все поздравляли Михаила Илларионовича со славной победой, с возвращением к родным пенатам, как водится, притворно уверяли, что Михаил Илларионович прекрасно, молодо выглядит.

И Кутузов был хоть отчасти удовлетворен. Получалось так: хотя никто не говорил прямо, но в каждой фразе сквозило: «Император бестактен и глуп, он зря обидел тебя, но ты, Михайло Ларионович, держишься так умно, что от этого только возвышаешься в наших глазах!»

II

Каждый день Михаил Илларионович просыпался с одной и той же мыслью: начал уже войну Наполеон или нет?

Но прошла неделя со дня приезда Кутузова домой, а все еще было тихо, мирно.

Михаил Илларионович пробуждался под певучие крики разносчиков, доносившиеся с набережной: «Ра-аки, ра-аки!» или «Ла-андышо́в, ла-андышо́в!» Он оборачивался к жениной постели. Екатерина Ильинишна – ранняя пташка – уже упорхнула в туалетную, взяв с собою книгу в желтом, как желудь, телячьем переплете, которая всегда лежала на ее ночном столике.

Книга называлась «Дамской врачь», перевел с французского М. И. У. медицинского факультета студент Кондрат Муковников.

«Дамской врачь» говорил не только о болезнях «различных возрастов», но и о многих других полезных вещах, например: «о благоприятных минутах исполнять должность брака», «о способнейшем возрасте выдавать девиц замуж».

Екатерину Ильинишну особенно интересовал раздел, называвшийся «Венерин туалет». В нем содержались такие советы: «способ предохранить линяние волосов», «способ выравнивать морщины на лице», «как сделать здоровым и пригожим тело», «как сделать старое лицо наподобие двадцатилетнего».

Вот Катя каждое утро брала эту книгу и уходила в туалетную делать разные «удивительные для лица» белила и мази. И не оттого ли она выглядела моложе своих пятидесяти шести лет?

Михаил Илларионович вставал с постели и открывал настежь окно.

На Неве рыбаки закидывали сети. Низко летали белые чайки. Все дышало безмятежным покоем.

Но на преддиванном столе белело полотнище разложенной географической карты…

Михаил Илларионович звонил в колокольчик. Входил Ничипор помогать барину одеваться: дома, как и на войне, он один прислуживал Михаилу Илларионовичу, хотя в кутузовском доме лакеев хватало.

– Добрый день, ваше сиятельство!

– Здоро́во, Ничипор! Ну, как ночевал? Не хуже, чем под Рущуком?

– Спаты – не воеваты! – весело отвечал денщик.

– Что слыхать в городе?

– Та ничего. Всэ як було.

– Курьера ждут?

– А що им робыты – ждуть!..

У дома военного министерства с утра толпился народ – ожидали курьера из Вильны к князю Горчакову, который замещал Барклая-де-Толли. Это была единственная возможность узнать последние новости.

От курьеров весь Петербург знал, что Александр занят в Вильне двумя своими любимыми пристрастиями – дамами и муштрой.

В Петербурге Александр оставил обеих жен – законную и фактическую: красивую, но надоевшую голубоглазую Елизавету Алексеевну и красивую, но любимую Марию Антоновну Нарышкину, которую свет называл «черноокой Аспазией». Кроме них, император оставил прелестных актрис – Шевалье, Филлис и, как ее продолжали нелепо величать в печати, «девицу Жорж».

Но Александру все было мало.

Ему с детства внушали, что он «ангел», что он красив. Это он помнил, но забывал, что немного хромает и туговат на одно ухо. Он вообще считал себя неотразимым и любовался собою, как Нарцисс. Он с юных лет всюду волочился за самыми прекрасными женщинами и хотел и в Вильне пленять сердца польских дам. Правда, это имело здесь и другую подоплеку: Александр стремился привлечь на свою сторону поляков. Император легко жаловал польских дам во фрейлины, а мужчин в камер-юнкеры.

Он был чувствителен к женскому вниманию и лести и потому рассыпался перед любой польской графиней. Впрочем, это ухаживание такого именитого донжуана не угрожало ни спокойствию их мужей, ни чести самих жен.

«Мне хорошо известно, что в большинстве случаев добродетель дам, пользовавшихся благоволением Александра, весьма редко находилась в опасности», – писал об Александре его друг Адам Чарторыйский, знавший его прекрасно.

А лейб-медики сплетничали по этому поводу об императоре:

– Он воображает о себе, как и во многом другом, больше, чем может!

Император Александр I уделял в Вильне приемам и балам много времени, чего не следовало бы делать накануне войны с таким грозным противником.

Глядя на него, и офицерство вело себя по пословице: «Игуменья – за чарку, сестры – за ковши». Офицеры волочились за кокетливыми польками, пили и играли в карты.

Император Александр I только изредка занимался армией. Его не интересовало, хорошо ли стреляют, умеют ли колоть штыком и окапываться солдаты, достаточно ли в магазинах хлеба и фуража, хватит ли сапог и снарядов. Он беспокоился об одном: по правилам ли «тянут носок», как маршируют. И солдат и командиров Александр оценивал не по делам, а по форме, не по их подготовленности к войне, а лишь по выправке. Лучшей дивизией в армии Александр считал третью Коновницына, потому что на смотру она маршировала исправнее всех.

Александр верил в прусскую догму – фрунтомания батюшки Павла Петровича не умирала!

Михаил Илларионович живо представлял себе любимую Вильну, роскошный генерал-губернаторский дворец, где он жил и где теперь живет император. Представлял себе незавидное положение командующего первой Западной армией Барклая-де-Толли: как он связан в своих действиях присутствием государя и всем его нелепым, пестрым окружением.

Свита государя была составлена не из известных всем своими общепризнанными заслугами в военном деле генералов, а из случайных иностранных выходцев, к которым почему-то благоволил Александр I, всю свою жизнь заискивавший перед Западом. Это были: никому не ведомый шведский генерал Армфельд и два прусских барона – Фуль и Вольцоген. После разгрома пруссаков Наполеоном в 1806 году Фуль и Вольцоген перешли на русскую службу.

Тридцатитрехлетний, не по-прусски курносый Вольцоген служил в Пруссии простым лейтенантом. В России этот пронырливый пруссак сразу попал в генеральный штаб, а потом был пожалован во флигель-адъютанты императора.

А пятидесятилетнего кабинетного генерала Фуля Александр сделал своим наставником в военных вопросах.

Александр I, кокетничая, любил уверять, что окружен тупицами и подлецами. Говоря это, он, разумеется, имел в виду только русских, но так как при нем русских было всегда мало, то он, сам того не желая, определял положение вещей совершенно точно.

Кроме этих трех горе-вояк, все достоинство которых заключалось лишь в том, что они были иностранцами, в свите Александра I числился еще генерал Беннигсен, единственный по-настоящему боевой человек.

Главным авторитетом в военном деле у императора Александра стал с 1807 года барон Карл фон Фуль. Малоначитанный вообще и совершенно несведущий в древней военной истории, Александр I благоговел перед обширными теоретическими знаниями Фуля. Буквоед и начетчик, Фуль был типичным схоластическим теоретиком, дальше «Записок о галльской войне» и однажды данной военной схемы не видевшим ничего.

Александр I никогда не любил читать, а барон фон Фуль, нечесаный и лохматый, все дни проводил за любимыми латинскими авторами. Из него получился бы неплохой преподаватель римской филологии. Он был влюблен в латынь и серьезно утверждал, что настоящему полководцу нужнее знать латынь, чем название реки, на которой расположена его столица. Это пристрастие к латыни объяснялось тем, что Фуль признавал великими полководцами только Юлия Цезаря и Фридриха II. Все, что было после «скоропостижного» прусского короля, Фуль считал не стоящей внимания порчей святого военного искусства.

Он не имел и не хотел иметь ни малейшего понятия о полководческой деятельности Наполеона. Единственной меркой у Фуля была Семилетняя война Фридриха II.

Нелюдимый, замкнутый, угрюмый, вечно сидевший за книгами и картами, с неизменной табакеркой в руках, барон нигде не бывал и ни с кем не заводил знакомства. Фуль прожил пять лет в России и даже не научился ни одной русской фразе, в то время как его малограмотный денщик украинец Федор Владыка свободно говорил по-немецки.

Предвидя неизбежную войну с Наполеоном, многие русские генералы представили императору Александру планы ведения будущей войны. Одни были оборонительные, другие – наступательные. Предложил свой план и барон фон Фуль. Его план резко отличался от всех остальных. Это было пустое измышление человека, жившего в мире абстрактных схем и предвзятых понятий. Он сводился к следующему. Все русские силы делились на две армии. Главная из них, большая по численности, располагалась в укрепленном лагере у местечка Дрисса, на реке Западная Двина, а вторая должна была действовать во фланг и тыл противника, который, по мнению Фуля, обязательно должен был атаковать дрисский лагерь.

Болезненно недоверчивый, Александр остался верен себе: не принял целиком ни одного плана, но в то же время продолжал пополнять продовольственные магазины западнее Двины и Днепра и приказал строить дрисский лагерь. Позорно нелепый схоластический план кабинетного генерала Фуля, никогда не нюхавшего пороху, все-таки привлекал внимание Александра.

А в общем, даже в Вильне у Александра, который продолжал считать себя великим полководцем, не было никакого определенного плана ведения войны.

Императора, видимо, это обстоятельство никак не волновало.

На что он надеялся – не знал никто.

Но Михаила Илларионовича, как всякого русского гражданина и профессионального военного, отсутствие плана беспокоило. Зная упрямство Александра и его полную бездарность в полководческом деле, Кутузов боялся, как бы Александр в последний момент не последовал гибельному совету Фуля.

Так, в ожидании событий, прошло десять дней после приезда Кутузова домой.

В понедельник 17 июня Михаил Илларионович сидел в халате у раскрытого окна. После обеда клонило ко сну, но он крепился, не хотел спать: будешь полнеть, а и так уж не худенький! Можно было бы читать, отвлечься, но он щадил глаза, вернее – последний, левый глаз. И вдруг из дальних комнат донеслись какие-то возбужденные голоса. Михаил Илларионович прислушался. О чем-то по-всегдашнему быстро-быстро тараторила Марина, горничная Катеньки. Она такая же маленькая, щуплая и быстрая, как ее барыня, только лет на десять помоложе Екатерины Ильинишны, и так же, как барыня, любит наряжаться, и так же не дает никому спуску. Марина занимала в доме особое, привилегированное положение. Она была чем-то вроде «барской барыни».[163]163
  Барская барыня – ключница.


[Закрыть]

Что у них там?

И вот – поспешные шаги, и в кабинет вошли они обе.

– Мишенька, война! – округляя и без того большие черные глаза, сказала жена.

– Откуда вы узнали? – живо обернулся к ним Михаил Илларионович. Дремота в один миг исчезла.

– Кульер прискакал, ваше сиятельство, – ответила Марина.

Марине очень нравилось, что ее господа стали графами, а то через дом жила графиня Гурьева, и ее горничная Стеша все чванилась. А теперь и Марина могла говорить всюду: «Ее сиятельство были в киятре», или: «А его сиятельство изволили сказывать…»

– Бонапартий перешел через энту, как ее, через Неман. И с ним двунадесять языков; все, все: и сами французы, и немцы, и австрияки, и поляки, и цыгане, и тальяне… Идут – земля стонет. Говорят, ежели выйти за город, к «Красному кабачку», то слыхать.

– Мишенька, поезжай, дружок, к князю Алексею Ивановичу, узнай подробно, что привез курьер, – попросила Катенька.

Михаил Илларионович и сам сразу же подумал об этом. Он оделся и поехал в военное министерство к Горчакову.

Карета медленно тащилась по набережной Невы. На лицах встречных была написана тревога, – видимо, в Адмиралтейской части города уже все проведали об ужасной новости.

У подъезда военного министерства стояло с десяток карет, несколько курьерских троек, готовых к отъезду, и толпился народ: чиновник с книгой под мышкой, подгулявшие мастеровые, трубочист с лестницей, разносчик саек, чьи-то лакеи в потертых ливреях, салопница, смазливая горничная с моськой, грузная купчиха в цветном повойнике и ковровой шали на плечах, дворовые девушки.

Женщины охали и ахали, мужчины тяжело обдумывали случившееся, глубокомысленно изрекали:

– Н-да…

– Это, брат, не шутка…

И все не спускали глаз с подъезда министерства.

– Мальчишки только и знали одну игру – солдатики да солдатики. Вот и накликали напасть! – протодьяконским басом гудела салопница.

Тут же ходил полицейский с сизым носом. Это был офицер Петров по прозвищу Шкалик. Михаил Илларионович знал его еще со времен своего генерал-губернаторства. Увидя подъезжавшего Кутузова, Шкалик подскочил к карете.

– Здравия желаю, ваше сиятельство! – сказал он, помогая Михаилу Илларионовичу вылезть из кареты.

Полицейский отворачивал голову в сторону, чтобы не дышать на графа. Но Михаил Илларионович все равно почувствовал: от Шкалика несло водочным перегаром и чесноком.

– Здорово, Петров! (Михаил Илларионович чуть не сказал: «Здорово, Шкалик!») Ну, что тут?

– Война, ваше сиятельство. Эй, расступись! Посторонись! – кинулся он к толпе.

Народ послушно раздался в стороны. Несколько человек сняли шапки. Михаил Илларионович, глядя под ноги, медленно шел по неровной булыжной мостовой к министерству.

Сзади за ним слышался шепот:

– Кутузов! Кутузов!

– Михайло Ларивонович!

В вестибюле и комнатах министерства стоял дым коромыслом. Бегали писаря и ординарцы, толпились военные.

Кутузов не пошел к самому Горчакову. Он узнал все тут же, в приемной. Толпа генералов и штаб-офицеров окружила одного из адъютантов Горчакова, корнета Прахова, – он был в курсе новостей.

Оказалось, что пять дней назад, в среду 12 июня, Наполеон без объявления войны, по-воровски, перешел через Неман у Ковны. А в это время император Александр собирался на бал к Беннигсену, в его дворец в Закрете.

– А где это такое – Закрет? – спросил кто-то.

– Закрет – загородный дворец на берегу реки Вилии, в очень живописном месте. В нем раньше жили иезуиты, – объяснил Кутузов.

– Свято место пусто не бывает, – вполголоса сказал стоявший рядом с Кутузовым иронический, горячий генерал Бегичев.

– Император еще до бала получил известие о переправе, но бала не отменил.

– Ему балы да бабы – превыше всего! – продолжал Бегичев.

– И что же, где наша первая армия? – спросил генерал Меллер-Закомельский.

– Отступает к Свенцянам.

При этих словах корнета все невольно глянули на большую карту Российской империи, висевшую на стене.

– Почему же отступают? – вырвалось у кого-то возмущенно.

– А что же делать? Ведь наши армии разобщены, – ответил Кутузов. – Вторая армия Багратиона – где?

– У Волковыска, – сказал корнет.

– А левый фланг Барклая?

– Шестой корпус Дохтурова – у Лиды, – не задумался корнет Прахов.

– Ну вот, стало быть, между ними верст сто будет, – подходя к карте, сказал Кутузов. – Пока что делать нечего, надо отходить…

– Неужели же император пойдет в эту мышеловку – в дрисский лагерь? – спросил кто-то с отчаянием.

Михаил Илларионович не ответил, а пошел к выходу. Все было ясно: жребий брошен!