Текст книги "Суворов и Кутузов (сборник)"
Автор книги: Леонтий Раковский
Жанр: Военное дело; спецслужбы, Публицистика
Возрастные ограничения: +6
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 79 (всего у книги 90 страниц)
– В таком случае скажите, что пошлете ко мне за приказанием. Но предупредите адъютанта, чтобы он возвращался как можно потише.
Волконский взял с собой штаб-офицера Павла Нащокина и поехал к аванпостам. Он вызвал Лористона. Лористон, видимо, ожидал поблизости, потому что быстро приехал к Волконскому. Французский генерал объявил, что послан императором Наполеоном для переговоров лично с фельдмаршалом и поэтому не может ни изложить цели своего посещения, ни передать Волконскому письмо Наполеона.
Волконский отправил Нащокина к Кутузову.
В это время к Лористону подъехал Мюрат, а к Волконскому – Милорадович и Беннигсен.
Беннигсен, только что осуждавший Кутузова за то, что он согласился на свидание с Лористоном на аванпостах, не выдержал характера: захотел показаться послу Наполеона там же. Это он сделал сам, не сказав ни Вильсону, ни прочим своим единомышленникам ни слова. Милорадович и Мюрат виделись ежедневно, и их встреча не представляла ничего особенного. Мюрат приветствовал Милорадовича как старого приятеля.
– Ну, долго ли еще будет продолжаться эта ненужная война? – широко улыбаясь, спросил он Милорадовича.
– Не мы начали войну, – ответил с достоинством Милорадович.
– Как король неаполитанский, я нахожу, что ваш климат суров для нас!
– Простите, ваше величество, но мы не приглашали вас к себе, – парировал Милорадович.
Это была их ежедневная, обычная словесная дуэль.
Беннигсену хотелось бы тоже вступить в разговор, но князь Волконский строго заметил:
– Господа, неудобно! Поедемте в главную квартиру!
Он сказал Лористону, что в ожидании ответа фельдмаршала целесообразнее всего каждому из них вернуться к себе в лагерь. И первый подал пример, поскакав к Тарутину.
Беннигсену волей-неволей пришлось последовать за Волконским.
Кутузов стал готовиться к встрече с Лористоном. Войска в Тарутине стояли очень скученно, лагерь был тесен. Фельдмаршал приказал некоторым корпусам расположиться за лагерем и всем войскам к вечеру разложить побольше костров, петь песни, а музыке играть.
В лагере и без того не было скучно – все радовались, что Наполеон шлет к фельдмаршалу посла: значит, хочет мириться.
– Наша берет!
– Подавился Москвой, бродяга!
– Нехолодно встретила его матушка Москва!
– Опалила крылья французским орлам!
– Скоро погоним гостей домой – больно засиделись у нас!
Кутузов не торопился. Уже стемнело, а он все не слал за Лористоном коляски.
– Ничипор, а ты мой парадный мундир взял? – спросил он у денщика.
– Узял, ваше сиятельство. Тiльки еполеты старэньки, новые прозабулы узять! – виновато чесал он голову.
– Эх ты, макытра! Ну попроси у кого-нибудь. Вон у Петра Петровича. У него, наверно, найдутся.
Коновницын дал свою новенькую пару эполет, и Кутузов впервые за всю кампанию надел парадную форму.
Кутузов не захотел принимать Лористона в той избе, где стоял сам. Освободили маленький домик под горой недалеко от реки Нары, который занимал только что уехавший из армии Барклай. В домике помыли пол, поставили у самых окон («Пусть все видят, что я буду делать!» – сказал фельдмаршал) стол и две скамейки.
Наступил вечер.
Тарутинский лагерь сиял огнями бесчисленных костров. Если судить по ним, то русская армия была тысяч во сто. В лагере стояло веселье – смех, песни, музыка.
– Что он тянет? Это какая-то новая кутузовская уловка! – возмущался нетерпеливый Вильсон.
Он никак не мог постичь замыслов и планов Кутузова.
Наконец в девять часов фельдмаршал отправил князя Волконского за гостем.
– Господа, если с Лористоном приедут французские офицеры, то прошу вас ни о чем другом с ними не говорить как только о погоде! – предупредил всех своих штабных Кутузов.
Михаил Илларионович сидел в избе у стола, на котором горели в подсвечниках две свечи.
Коновницын, Ермолов, оба принца и Вильсон стояли у порога, возле печки. Никто из них не смел сесть на единственную свободную, предназначенную для Лористона скамейку – главнокомандующий и не предлагал этого. Коновницын и Ермолов пришли по службе – мало ли что может понадобиться главнокомандующему! А Вильсон явился непрошеным и привел молодых принцев только затем, чтобы русский фельдмаршал не забыл, что за каждым его движением и словом следит недреманное око царя и всесильной Англии.
Беннигсен демонстративно отсутствовал.
Михаил Илларионович был весел, вспоминал французских послов в Петербурге – Коленкура и Лористона, как о них остроумно отозвался Александр Львович Нарышкин. Когда послом в Петербург был прислан вместо отозванного Армана Коленкура Батист Лористон, Александр I спросил у Нарышкина, кто из них лучше, Александр Львович ответил: «О ваше величество, батист всегда тоньше коленкора!»
– Посмотрим, верно ли это, – улыбался Кутузов. – Каков missus Dominicus?[175]175
Посол властелина (лат.).
[Закрыть]
В половине одиннадцатого вечера приехал с Волконским Лористон. Он был один, без сопровождающих.
Михаил Илларионович не знал его, только слышал восторженные отзывы Катеньки об исключительном такте Лористона и его умении очаровывать собеседника.
Перед Кутузовым стоял высокий, стройный генерал. Его лицо, с прямым, немножко длинным носом, было приятно. Густые каштановые бакенбарды обрамляли лицо, делая его круглее. В мягких манерах, ловких движениях Лористона сквозила кошачья повадка. Михаил Илларионович сразу увидал: Александр Львович прав. Коленкур прямолинейнее и проще, а это настоящий дипломат.
После первых приветствий Михаил Илларионович предложил Лористону садиться. Французский посол сел на скамейку против Кутузова. Он недоуменно оглянулся на столпившихся у печки генералов, среди зеленых мундиров которых резко выделялся красный, нерусский мундир англичанина.
– Господа, прошу оставить нас одних! – сказал Кутузов, обращаясь к генералам.
Все поспешили выйти из комнаты. Последним с презрительной миной неохотно выходил Вильсон. Он шел, оглядываясь на фельдмаршала, словно ждал, что Кутузов его остановит.
– Спокойной ночи, генерал Вильсон! – сказал вслед ему Михаил Илларионович.
Кутузов остался с Лористоном с глазу на глаз.
Старый и молодой дипломаты сидели друг против друга, разделенные лишь неширокой сосновой столешницей.
– Я вас слушаю, генерал, – сказал Кутузов, глядя на Лористона.
– Ваше сиятельство, мой государь хотел бы предложить разменять пленных, – сделал первый, такой невинный на вид, выпад молодой дипломат.
«Вы не имеете точных данных о нашей армии и хотите получить их столь простым способом?» – мысленно перевел на свой язык просьбу Наполеона Кутузов.
– Мы так мало потеряли пленными, что, право же, генерал, игра не стоит свеч! Не стоит говорить о таких пустяках! – легко парировал первый удар противника Кутузов.
– Да, да, конечно. Это маловажный вопрос, – согласился Лористон. – Есть поважнее…
«Ну, какой же?» – подумал Михаил Илларионович.
– Его величество жалуется на варварский образ войны. Ваши крестьяне нападают на наших одиночных солдат. Сами поджигают свои дома и хлеб. Император полагает, что следовало бы унять крестьян.
Кутузов невольно улыбнулся:
– Если бы я и хотел изменить образ мыслей народа, то не смог бы достичь в этом успеха! Русский народ считает эту войну вроде татарского нашествия.
– Я думаю, что между великой армией и ордами Тамерлана все-таки существует разница! – не выдержав дипломатической бесстрастности, покраснел, задетый за живое, Батист Лористон.
– Может статься, но не в глазах народа, который видит, как горит его древняя столица.
– Нас обвиняют в поджоге Москвы, но вы же знаете, ваша светлость: жечь города не в характере французов! Москву подожгли сами жители.
– Жители виноваты в очень немногих пожарах. Эти пожары легко было потушить. Вы же разрушаете Москву планомерно: определяете день, когда должна гореть та или иная часть города. Вы разбиваете пушками дома, которые слишком крепки. Я имею обо всем подробнейшие сведения, – сказал Кутузов, барабаня пальцами по столешнице.
Выпад Лористона обернулся против него самого: теперь ему приходилось защищаться.
– Ваша светлость лучше меня знаете, что всякая война – жестока. Но неужели эта необычайная, неслыханная война должна продолжаться вечно? Император, мой повелитель, имеет искреннее желание покончить раздор между двумя великими и великодушными народами, – с пафосом сказал Лористон.
Дело дошло до дипломатического красноречия. В словах Лористона все было ложью, за исключением одного: Наполеону действительно нужен был мир!
– При отправлении меня к армии слово «мир» не было упомянуто государем ни разу! Я буду проклят потомством, если заключу какое бы то ни было соглашение, – таково настроение русского народа! – легко хлопнул по столу ладонью фельдмаршал.
Лористон секунду помедлил с ответом, а потом вытащил из кармана мундира конверт:
– Ваша светлость, мой повелитель шлет вам письмо.
И он с полупоклоном передал конверт Кутузову. Фельдмаршал вскрыл конверт, достал из него четвертушку бумаги и, отставив ее подальше от глаз, к самой свече, прочел:
«Посылаю к Вам одного из моих генерал-адъютантов для переговоров с Вами о многих важных предметах. Прошу Вашу светлость верить словам его, особенно когда он станет выражать Вам чувства уважения и особенного внимания, издавна мною к Вам питаемые. Засим молю Бога о сохранении Вас под своим священным кровом.
Наполеон
Москва, 20 сентября 1812 г.».
«Последний козырь! Ничего не говорящая, по-дипломатически льстивая записка! Пыль в глаза!»
– Я бы просил, ваша светлость, разрешить мне поехать в Петербург к императору Александру, – просительно сказал Лористон и посмотрел на Кутузова умоляющими глазами.
«Вот самый гвоздь всего разговора!» – подумал Михаил Илларионович.
– К глубокому моему сожалению, генерал, я не имею права сделать этого. Я доложу обо всем немедленно его величеству и думаю, что результат будет благоприятным.
– А пока последует ответ, мы могли бы заключить перемирие, – вкрадчиво предложил Лористон.
– Простите, генерал, останавливать военные действия мне не разрешено, – ответил Кутузов.
– Сколько же уйдет дней на все это? – раздумывал Лористон. – Ваше сиятельство, когда пошлете рапорт императору?
– Завтра утром с князем Волконским.
– А может быть, лучше послать простого фельдъегеря – он доедет быстрее?
– Нет!
– Тогда, может быть, ваша светлость, разрешите князю Волконскому проехать через Москву – это будет короче?
Кутузов чуть улыбнулся такой детски наивной хитрости Лористона.
– Зачем же князю Волконскому проезжать через неприятельский лагерь? – ответил Кутузов и встал, показывая, что больше говорить не о чем.
Лористон прощался с Кутузовым так любезно, словно русский фельдмаршал оказал ему громадное одолжение. Но когда французский посол вышел к дрожкам, то в свете фонарей его лицо было невеселым.
Потерпев неудачу в своем желании присутствовать при переговорах Кутузова с Лористоном, взбешенный Вильсон пулей вылетел из избы.
На улице Вильсон громко порицал фельдмаршала, упрекал его в робости, слабости и преклонении перед «корсиканским выскочкой», кричал, что Кутузову пора на покой, повторял слова Ростопчина, который называл Кутузова «старой бабой».
Но возмущение Вильсона было понятно только двум принцам, шедшим вместе, – Вильсон говорил на английском языке.
Вернувшись к себе, герцог Вюртембергский пригласил их поужинать. Сэр Роберт не мог есть спокойно: он то и дело вскакивал из-за стола, выбегал на улицу и смотрел на окна избы, где сидели Кутузов и Лористон.
Они все так же спокойно разговаривали за столом.
Вильсон клокотал от злости. Он представлял, какое письмо напишет об этом свидании сегодня же английскому послу в Петербурге лорду Каткарту и императору Александру I.
Принцы поужинали, кое-как поужинал и Вильсон, а беседа Кутузова с Лористоном все продолжалась. Вильсон видел, как фельдмаршал читал какое-то письмо, которое вручил ему Лористон. Англичанин приходил в совершенную ярость: Кутузов читает, а он, Роберт Вильсон, не знает, что там написано. Он рисовал перед молодыми принцами страшную картину предательства Кутузова и настаивал на том, что их священный долг – тотчас же после отъезда французского генерала пойти к Кутузову и потребовать от него полного отчета.
Так и сделали.
Едва лишь коляска с Лористоном скрылась в ночной темноте, как Вильсон побежал к Кутузову.
Михаил Илларионович диктовал Кайсарову письмо к царю, которое завтра чем свет должен был везти князь Волконский.
Кутузов правильно понял это позднее посещение его принцами и английским генералом. Он спокойно, с милой улыбкой на этот раз попросил их сесть и выслушать все то, о чем он говорил с Лористоном и что сейчас диктовал Кайсарову.
Кутузов рассказал им о своей беседе с Лористоном и только упустил одну деталь: благоразумно умолчал о том, что сказал Лористону, будто надеется на благополучный исход переговоров. Кутузову надо было во что бы то ни стало задержать подольше Наполеона в Москве, и он сказал это нарочно.
Вильсон и принцы выслушали сообщение фельдмаршала и откланялись.
Уже было за полночь. Герцог Вюртембергский пошел к себе домой пешком (адъютант нес перед ним зажженный фонарь), а Вильсон и принц Ольденбургский, жившие вместе на противоположном конце Тарутина, поехали на дрожках. Ночь была темная. Бивачные костры еще горели, но песни и музыка уже утихли – тарутинский лагерь спал.
Ехали без фонарей. Дремавший кучер неловко свернул в сторону, попал в какую-то яму; дрожки опрокинулись и придавили правую ногу Вильсона.
Принц Ольденбургский и его адъютант Фенш с трудом вытащили сэра Роберта из-под дрожек. Вильсон едва поднялся: нога была сильно ушиблена.
День вообще оказался очень неудачным для него.
Но все это не обескуражило упрямого бритта.
Когда приехали на квартиру, принц Ольденбургский лег спать, а Вильсон сел писать письма.
Он не смог не солгать лорду Каткарту и написал:
«Фельдмаршал желал, чтобы герцог Вюртембергский и я были тут, когда Лористон войдет, чтобы показать ему, что герцог и английский генерал присутствуют в его совете».
И укоротил ненавистное ему свидание Кутузова с Лористоном. «Свидание продолжалось полчаса», – написал он, в то время как Лористон пробыл у Кутузова больше часа.
Ушибленная нога сильно болела.
Утром сэр Роберт не мог ходить, – так распухла нога. Принц Ольденбургский вызвал лейб-медика барона Вилие.
– Вам придется посидеть несколько дней дома, сэр Роберт, – сказал лейб-хирург, сделав Вильсону компресс.
– Ежели что-нибудь случится, я все равно выйду, я поеду верхом! – ответил упрямый Вильсон.
Кутузов перенес главную квартиру из Гранищева в соседнюю деревню Леташевка, которая лежала в четырех верстах по дороге в Калугу: в Гранищеве было очень тесно и шумно.
Леташевка представляла собой маленькую, в несколько дворов, деревеньку. Главная квартира с трудом разместилась в ней.
Кутузов занял чистую избу с тремя окнами. За дощатой перегородкой у печи стояла кровать Михаила Илларионовича, а вся остальная, большая часть избы была кабинетом, столовой и приемной фельдмаршала.
Коновницын с канцелярией помещался рядом в старой избе, которую еще топили «по-черному». В ней не было трубы, и когда топили русскую печь, то дым выходил только через волоковое оконце над дверью и через раскрытую дверь. Оттого все стены избы покрывал черный блестящий нарост сажи, по которому, шелестя, бегали такие же черные тараканы.
– Я хоть и Петр, но не великий и тараканов не боюсь! – шутил Коновницын, вспоминая, что царь Петр боялся их.
Во дворе в низеньком овине жил комендант главной квартиры Ставраков.
В избе у Коновницына стояли кровати и стол, а здесь не существовало никакой мебели. Глиняный пол овина толстым слоем устилала солома, покрытая попонами, полстями, коврами, бурками. Это был штабной клуб: здесь спали офицеры штаба, сюда собирались покурить трубочку, попить чайку и покалякать о том о сем адъютанты, вестовые фельдмаршала и все приезжавшие в армию, потому что в избе гостеприимного Коновницына не хватало места.
В Леташевке Кутузов развернул большую работу – наконец он получил возможность переорганизовать, подготовить армию к контрнаступлению так, как считал необходимым.
Кутузов не думал столь легкомысленно и наивно, как Беннигсен и Вильсон, будто с Наполеоном уже можно быстро и легко покончить. Пусть враг и ранен, но он еще достаточно крепок. И это ведь не какой-нибудь враг, а Наполеон!
Пока русская армия не пополнит свои силы и не подготовится как следует, начинать контрнаступление рискованно.
Надо воспользоваться предоставленной возможностью передышки. Пусть Наполеон тешится тем, что занял русскую столицу, и ждет ответа на свои предложения о мире.
Кутузов был убежден, что Александр I не пожелает говорить с Наполеоном, но нарочно оставил у Лористона некоторую надежду на благоприятный исход переговоров.
Каждый день, проведенный в Тарутине, был дорог для Кутузова. Он считал, что не надо тревожить медведя в его берлоге. Лишь бы Наполеон подольше остался в разграбленной и сожженной Москве.
Приезд Лористона пришелся очень кстати, чего не понимал или не хотел понять соблюдавший только свои, английские интересы нахальный Вильсон.
В Тарутине Кутузов прежде всего взялся усиливать свою позицию, особенно ее левый фланг. Опять понадобился шанцевый инструмент, которого не запасли вовремя, и его все время не хватало. Фельдмаршал попросил тульского губернатора прислать две тысячи двести лопат и тысячу топоров. И хотя губернатор Богданов был совершенно обыкновенный человек и не «писатель», как Ростопчин, он быстро и точно выполнил требование Кутузова. Весь нужный шанцевый инструмент был немедленно привезен к Тарутину.
Кутузов видел, что приближается военная зима. Он приказал генерал-интенданту Ланскому запасти сто тысяч подков для лошадей, а губернаторам Калужской, Рязанской, Орловской и Владимирской губерний – доставить сто тысяч полушубков, сто тысяч пар валенок и сапог и шесть тысяч лыж для стрелков.
Нужно было также позаботиться о провианте, снарядах, госпиталях и о многом другом.
Забот и работы у главнокомандующего хватало, а его заклятые враги и мелкотравчатые клеветники вроде Ростопчина и Вильсона кляузничали царю, будто фельдмаршал Кутузов предается в Тарутине неге и несвойственным его возрасту удовольствиям.
– Ваше сиятельство, сегодня поутру к нашим аванпостам пришло несколько москвичей. Не желаете ли побеседовать с ними? – спросил у фельдмаршала Паисий Кайсаров, когда Кутузов окончил подписывать поданные ему бумаги.
– Да, да, обязательно! Веди их, Паисий! – ответил Михаил Илларионович.
Кайсаров вышел из комнаты, а Михаил Илларионович повернулся к двери, готовый встретить гостей.
Еще во время «отступного марша» к старой Калужской дороге приходили в армию москвичи, бежавшие из французского плена. Тогда это были одиночки, а теперь в Тарутино стали являться уже по нескольку человек каждый день. Они приносили самые свежие данные о неприятеле.
Кайсаров ввел к фельдмаршалу группу оборванных и изможденных мужчин и женщин. Все они были в таких немыслимых лохмотьях, что могло казаться, будто Паисий собрал на какой-либо ярмарке самых жалких нищих.
Войдя в избу, москвичи кланялись фельдмаршалу, крестились на темные лики икон, висевших в красном углу.
– Здравствуйте, друзья мои! – приветствовал их Кутузов.
– Здравствуйте, ваше сиятельство! Здравствуй, батюшка! – нестройно ответили москвичи.
Они вошли и, казалось, принесли с собой запах дыма и гари московских пожарищ.
– Ну, как Москва? – спросил Кутузов.
– Нет Москвы, ваше сиятельство, осталось одно пепелище.
– Сжег ее, нашу матушку, окаянный ворог!
– Уже не белокаменная, а чернокаменная!
– Может, десятая часть ее только уцелела.
– Нет, я думаю, немножко поболе осталось, – сказал старик в полушубке, засаленном до такой степени, что он казался сделанным из жести.
– Ну где там поболе? – возразил ему высокий, с козлиной бородкой человек. – Замоскворечье-то все сгорело?
– Все, – ответил старик.
– Земляной вал – весь?
– Весь.
– Старая Басманная – вся?
– Как вся? – возразил старик. – Остался дом княгини Куракиной да гошпитальной.
– Еще дом Хлебниковой уцелел, – прибавили из толпы.
– Ну ладно, – не уступал человек с козлиной бородкой. – От Воскресенских ворот до дома главнокомандующего все сгорело, даже трахтир…
– Сгорело, – согласился старик.
– От Мясницких до Красных ворот – большая часть сгорела?
– Нет, там оставши еще.
– Гостиный ряд весь, – не слушая возражений старика, азартно заторопился человек с бородкой. – Немецкая слобода вся, Покровская казарма сожжена. Сжег проклятущий француз Первопрестольную, а говорит на нас, русских, – обернулся он к фельдмаршалу. – На Тверском бульваре невинных людей вешают, будто бы поджигателей.
– Хватают кого ни попадя и – хоть кстись, хоть божись – не слушают: веревку на шею, и готов…
– Страстная площадь у француза так и называется, ваше сиятельство, «площадь повешенных», – сказали из толпы.
– А ведь французы говорят: мы, мол, тушили! – усмехнулся Кутузов.
– Видел я, ваше сиятельство, как они тушили, – продолжал старик. – Я жил в Мясницкой части, у Колпачного питейного дому. Пришли ихние солдаты в этаких высоких медвежьих шапках вроде тушить начавшийся пожар, а сами только и рады переполоху: знай шарят по шкапам, сундукам да чуланам.
– И не боятся огня: дом горит, а они лезут в него и тащат что под руку попадется.
– Француз грабит без зазрения совести, – высунулась из толпы древняя старуха. – У меня стояли на окне банки с вареньем, так варенье вычерпали горстями, даже бумагу не сняли, а просто продавили.
– Что твое варенье! Вот он, – указал старик на паренька в ветхом зипунишке, – купил в спасов день новые сапоги. Когда пришли французы, он надел сапоги, а сверху на них натянул шерстяные чулки и старые калоши. И проклятущие догадались. Один смотрел, смотрел, да и говорит: «Что это у тебя ноги столь толстые?» А парень отвечает: «Водяная прикинулась». – «А вот, – говорит француз, – я тебя сейчас от водяной вылечу». Содрал с него чулки и сапоги. Парень остался в одних дырявых калошах. Как у меня дочиста все в дому обобрали и самого раздели-разули, я жаловался ихнему генералу – он на Покровке у церкви Успенья стоял. Так генерал только улыбается: «Из ста тысяч французских детей (это они-то, грабители, «дети»!) найдется, говорит, немало шалунов!»
– Это еще хорошо, что парень не вздумал сопротивляться, а то хуже было бы. Я видал, как прусской улан приметил у чиновника табакерку с финифтью, стал отнимать, а чиновник не дает: известно, жалко. Так улан без зазрения совести и проткнул чиновника пикой.
– И кто же больше грабит: француз, итальянец, немец или поляк? – полюбопытствовал Кутузов.
– Настоящие, природные французы – добры: где стащат, а где и своим поделятся!
– Француз берет то, что ему сгодится, а прусак не токмо грабит, а еще и портит: не может сам унесть, так уничтожает, чтобы после него другой не мог попользоваться. Вот сколь вреден!
– Француз как сыт да пьян, так никого не трогает, только болтает без умолку, а эти хуже исправников да заседателей ко всем пристают: давай пенионзы, давай брот, давай млека!
– Кто это?
– Ляхи, да беспальцы, да поварцы.
– Поляки, вестфальцы да баварцы? Так, так, – покачивал седой головой фельдмаршал. – Но, стало быть, живется им на грабеже да насилиях неплохо?
– Нет, ваше сиятельство. С едой у них тесновато. Сласти – вина, варенья, конфет – много, сахар они даже в суп кладут; а хлебушка не видно.
– И с одеждой плоховато, – прибавили из толпы. – Все торговые ряды обворовали, все дома ограбили, а ходят в женских салопах да в монашеских рясах. Кто генерал, а кто капрал – не разберешь!
– Теперь, как все погорело, ищут в стенах, в подвалах, погребах, роют в огородах, садах. Где увидят свежую землю, там и копают.
– Дворы поливают водой: если вода быстро впиталась, значит, взрыхлена, тут и роют.
– Могилы на кладбищах разрывают: думают, там клад…
– Слуг, ваше сиятельство, которые оставши при домах, бьют и пытают, чтоб указали, где спрятано барское добро, – рассказывал степенный мужчина в бакенбардах, по всей видимости, лакей. – Не осталось такой пытки, которой они не пользовались бы!
– Уж всю верхнюю одежду и сапоги сымут, идешь в одном бельишке, все равно обыскивают, смотрят, нет ли на шее креста серебряного, не зашито ли где что.
– Женщину встретят – соромно сказать, ваше сиятельство: юбку на голову заворотят и обыскивают…
– Нашей сестре – хуже всего! – раздался из толпы бабий голос.
– Ни малых девчонок, ни седых женщин не щадят охальники! Тьфу, прости Господи! – сказала в сердцах старуха.
– В девичьих монастырях иношеский сан оскверняют.
– Молоденькие послушницы чего не делают: сажей лицо мажут, в тряпье одеваются, чтоб страшнее казаться, – не помогает…
– Девичье естество не спрячешь.
– Как пришли к нам в дом, – сказал лакей, – все спрашивали: «А где ваши боярышни? Где ваши мамзели? Хотим, мол, с ними поплясать, позабавиться».
– «Мамзель» у них первое слово, – вставил человек с бородкой.
– Нет, перво слово у них «аржан», – снова не согласился с ним старик в полушубке. – «Аржан», стало быть, аржаной хлеб.
– «Аржан» – это, по-ихнему, деньги, – степенно объяснил лакей. – «Пень» – это хлеб, «бир» – это масло, «ох» – это вода.
– Не все требуют «аржан», другие поминают Пензу: «Матка, где Пенза? Пензу давай!» – поправила старуха.
– Ни наших ассигнаций, ни медных денег не берут, а только подавай им серебро!
– И допреж всего, ваше сиятельство, всякой кричит: «Манжет!» Мол, есть хочу, – сказал лакей.
– Спервоначалу не ели нашей русской пищи – квашеной капусты, соленых огурцов, вяленой рыбы…
– Семгу копченую пробовали жарить…
– А потом уж все прибрали, как саранча проклятая!
– Да, слава те Господи, сманжетили уже все: и галок, и ворон, всю городскую дичинку!
– Нехристи: голубей, божью пташку, извели! Как увидят голубя, целой ротой по нему палят!
– Что голуби! Они церквей святых не щадят: вон в Иверской часовне у них габвахта, у Спаса на бору – склад сена.
– В Лефортове, в Петропавловской церкви, быков содержат для убоя. А в Даниловом монастыре бойни устроены. В соборе на паникадилах туши висят, весь монастырский помост в крови и в коровьей требухе…
– А намедни звонят у нас на Мещанской у Андриана. Я думала, службу наконец позволили править, а это они, нехристи, залезли на колокольню и потешаются.
– Нет от них никакого житья, ваше сиятельство! – жаловались бежавшие.
– Порадейте, батюшка, вся надежда на вас! – просили обездоленные москвичи.
– Ничего, ничего, детушки! Отольются волку овечьи слезки! Мы им за все сполна отплатим – и за пожар, и за насилия, и за грабеж! – убежденно сказал фельдмаршал.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.