Текст книги "Суворов и Кутузов (сборник)"

Глава седьмая
Фили

Незавидна в подобные дни судьба главнокомандующего, к тому же обязанного скрывать под личиною бесстрастия все в душе его происходящее!

Кутузов между Бородином и Москвою должен был выстрадать века целые.

П. Граббе

Офицеру и солдату воспрещается говорить то, что может устрашить товарищей.

Наставление пехотным офицерам в день сражения

I

Отступая от Бородина, Кутузов понимал, что ввиду больших потерь вряд ли можно будет дать еще одно сражение под Москвой и что, желая сохранить армию, придется, по всей вероятности, оставить столицу. Но в своих печальных выводах он не мог признаться никому – ни один русский человек не примирился бы с этим. Если бы узнали, что Кутузов собирается отдать Первопрестольную, его сочли бы худшим предателем и изменником, чем считали Барклая. Кутузов был вынужден скрывать до поры до времени свои мысли и делал вид, что намерен отстоять Москву. Поэтому он поручил Беннигсену найти подходящую позицию для сражения, а сам продолжал отходить на восток.

Генерал Милорадович, которого Кутузов назначил командовать арьергардом, сдерживал французов, рвавшихся к Москве.

Французам мерещились в ней все чудеса сказочного Востока. В их представлении где-то там, за Москвой, в десятке – пусть тяжелых, но преодолимых для «великой армии» – переходов, лежит таинственная, утопающая в золоте Индия. Страна залитых солнцем, благоухающих невиданными цветами долин, страна красивых, стройных и знойных женщин, страна блаженства и сладостных утех.

Как ни задерживал Милорадович наседавшего врага, но оторваться от него не мог: французы шли следом.

На пятый день отхода войска увидали башни древнего Кремля и золотые маковки «сорока сороков» московских церквей. Армия подходила к Дорогомиловской заставе.

Беннигсен решил именно здесь дать последний бой. По его планам правый фланг армии должен был примыкать к изгибу реки Москва впереди Филей, центр – находиться между селами Волынское и Троицкое, а левый – стоять на Воробьевых горах. Опытный военачальник, Беннигсен не мог не видеть слабостей избранной позиции, но считал, что другого выхода нет.

В воскресенье 1 сентября Кутузов, опередив подходившую к Москве армию, подъехал со своим штабом и свитой к Поклонной горе.

Утро выдалось ясное. Москва, белокаменная, златоверхая, пестрая, расцвеченная яркими осенними красками садов и бульваров, широко разбросалась внизу. В воздухе безмятежно летала тонкая паутинка бабьего лета и плыл колокольный звон: благовестили к утрене. Трудно было представить, что всей этой красоте и всему покою может угрожать что-либо.

Ополченцы, сняв серые кафтаны и шапки с крестами, усердно рыли на горе окопы. На виду Москвы они работали старательнее, да и шанцевого инструмента здесь было, по-видимому, больше, чем под Бородином.

Первый, кого увидал Михаил Илларионович, когда вылез из коляски, был желтый, с ввалившимися глазами, похудевший Барклай – после Бородина его мучила лихорадка! Три дня Барклай лежал в коляске, укрытый шинелью, а сегодня, превозмогая слабость, сел на коня и проехал всю позицию, выбранную Беннигсеном. Когда Барклай осмотрел позицию, пот еще сильнее прошиб его: позиция не годилась никуда.

– Нужно немедленно предупредить Кутузова, – сказал адъютанту Барклай и пришпорил коня.

Он поскакал к правому флангу, зная, что туда должен был направиться из Мамоновой главнокомандующий. У Троицкого Барклай неожиданно встретил ехавшего в дрожках сухопарого Беннигсена.

– Вы решили вырыть здесь могилу для всей армии? – спросил по-немецки Барклай.

Выдержанный, спокойный, он дрожал не столько от лихорадки, сколько от негодования.

– Почему вы так думаете? Эта позиция ничуть не хуже той, какую вы избрали в Царево-Займище, – ответил задетый за живое Беннигсен.

– Разве вы не видите, что вся позиция пересечена оврагами? Левый фланг отрезан от центра рекой Сетунь, – возражал Барклай.

– Я посмотрю. Я сейчас еду на левый фланг! – сказал надменно Беннигсен и, дотронувшись до спины кучера пальцами в белой перчатке, сказал, как он думал, по-русски: – Пшёль!

Коляска Беннигсена умчалась, но не к левому флангу, а к Москве. И теперь, увидев на Поклонной горе Кутузова, Барклай с жаром заговорил:

– Ваше сиятельство, позиция, которую изволил выбрать генерал Беннигсен, не годится никуда. Это могила для армии!

Кутузов не глядя знал, что никакой позиции у самых стен Москвы быть не могло.

А Барклай нетерпеливо продолжал:

– Смотрите, пожалуйста!

И он вынул из-за обшлага мундира листок с набросанными карандашом кроками.

– Вот овраги и река. Центр разобщен от левого фланга. Позади – река. Мостов на реке восемь, но спуски к ним так круты, что уйти сможет только пехота!

– Да, вы правы, Михаил Богданович: это гибель, – ответил Кутузов.

Он стоял, в задумчивости глядя вдаль на дорогу, по которой в пыли двигались к Москве полки.

Генералы, окружавшие главнокомандующего, молчали.

– Карл, как ты думаешь? – спросил у Толя Кутузов.

– Я никогда не предложил бы такой позиции, ваше сиятельство!

– А как находите вы, Алексей Петрович? – посмотрел Кутузов на Ермолова.

– С первого взгляда трудно оценить местность, ваше сиятельство, если на ней надо располагать семьдесят тысяч человек. Русская армия не удержится на ней! – горячо ответил Ермолов, тряхнув своей львиной головой.

Кутузов взял Ермолова за руку, делая вид, что щупает пульс:

– А ты здоров ли, голубчик? Русская армия не удержится? Удержится! – Он сделал паузу и сказал: – Поезжайте-ка с Толем, еще раз хорошенько осмотрите! – И направился к скамейке, которую вестовой уже приготовил для него.

Но посидел Михаил Илларионович немного: он тотчас же поднялся и стал ходить по холму. Заметно было, что сегодня Кутузов волнуется больше, чем накануне Бородина.

Генералы и штаб-офицеры разговаривали вполголоса. Одни настаивали на том, что сражение надо дать во что бы то ни стало, другие указывали на полную непригодность позиции:

– В каком-нибудь ином месте вы бы даже не взглянули на этакую позицию!

– А что же, сдавать Первопрестольную без боя?

– Никому и в голову не пришло бы, что на этих оврагах можно дать бой!

– А нет ли средства как-либо улучшить ее? У нас ведь много артиллерии!

– Это позиция нам велика – мы на ней потеряемся. Не по Сеньке шапка!

Гремя бубенцами, к Поклонной горе подкатила щегольская тройка. Из коляски стремительно выскочил большеголовый, чем-то напоминавший Павла I Ростопчин. Пожимая одним генералам руки, другим только кивая головой, «сумасшедший Федька» подбежал к Кутузову. И сразу же быстро-быстро заговорил, вращая своими неспокойными с сумасшедшинкой глазами.

Кутузов молча слушал его и кивал головой, – видимо, соглашался с доводами московского главнокомандующего. Потом, приложив руку к сердцу, что-то сказал сам. Ростопчин отскочил от Кутузова, вполне удовлетворенный беседой. Он присоединился к группе старших генералов – Багговуту, Коновницыну, Вистицкому, Мишо, стоявших поодаль с принцем Евгением Вюртембергским.

Ростопчин тотчас же завладел разговором, сел на своего любимого конька: стал хвастать «афишами», которые он выпускал для народа. Ростопчин всерьез считал себя писателем и весьма остроумным, оригинальным человеком.

Как всякий барин, знавший мужика только по лакейской, он был убежден, что, усвоив два-три просторечных слова, вполне постиг психологию и язык народа.

– Я вчера написал народу вот что. – И Ростопчин прочел на память две фразы, над которыми промучился целое утро:

«Я завтра рано еду к светлейшему князю, чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев, станем и мы из них дух искоренять и етих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, отделаем, доделаем и злодеев отделаем!»

– Что, право, недурно? Особенно вот это:

 
Я приеду
назад к обеду… —
 

словно скандируя стихи, сказал он:

 
И примемся
за дело,
отделаем,
доделаем
и злодеев отделаем!
 

Ростопчин смотрел на всех с победоносным видом: какой талант! какое острословие!

Он был глубоко убежден, что это очень доходчиво, очень ловко написано. Поразив всех своей новой «афишей», Ростопчин откланялся и побежал к тройке «доделывать».

– Когда я, будучи поручиком, служил в Днепровском пехотном полку, у нас командиром был Зуев. Он изложил в таких же стихах всю географию России. У него было: «Вот лежит город Псков, который славится множеством снетков. И древний город Смоленск, в нем улицы узки, но делают сахарные закуски»! – колыхаясь от смеха, сказал толстый Багговут.

Генералы улыбались.

Толь и Ермолов, поехавшие к левому флангу напрямки по полям и оврагам, вернулись с разведки очень быстро.

Их мнение было все то же: позиция с очень большими недостатками.

– При отходе нельзя ли отступить на Калужскую дорогу? – спросил Кутузов.

– Неприятель, атакуя, сблизится с ней и не позволит нам идти по Калужской, – ответил Толь.

Кутузов в тяжелом раздумье сел на скамейку.

Московские колокола уже отзвонили, теперь слышны были иные звуки: пушечные выстрелы со стороны Мамоновой – враг приближался.

К сидевшему в глубокой задумчивости Кутузову подошел принц Евгений Вюртембергский. Наклонившись к главнокомандующему, он сказал по-французски:

– Пора, Михаил Илларионович, принимать какое-либо решение!

Кутузов внутренне улыбнулся: решение было принято давно, еще после Бородина. Надо было только умело, тонко и вовремя преподнести его.

– Да, положиться мне не на кого! Худо ли, хорошо ли, а придется решать самому! – сказал он, вставая.

Главнокомандующий подозвал Кайсарова и приказал известить всех корпусных командиров, что в четыре часа пополудни он приглашает их к себе на военный совет. Отдав приказание, Михаил Илларионович, не глядя ни на кого, пошел к своей коляске.

II

Военный совет продолжался долго. Неописанно было наше любопытство узнать об его решении.

А. Михайловский-Данилевский

Еще было только три часа пополудни, а уже к почерневшему от старости, скособоченному, с дырявой крышей домику вдовы, тети Фени Ивановой, собралось десятка полтора штабных офицеров. Напротив, через улицу, желтела свежими бревнами новенькая, аккуратно, «под гребенку», крытая соломой изба Фроловых.

У тети Фени квартирьеры не поставили даже денщиков, а у Фроловых разместился сам светлейший князь Кутузов, и у крыльца стояли двое часовых-преображенцев.

Только одни штабные знали о том, что в четыре часа у главнокомандующего будет военный совет, а то бы к этой избе, стоявшей шестой от Поклонной горы, пожалуй, потянулся бы весь офицерский корпус армии. На военном совете должна была решиться судьба Москвы: будет ли бой или отдадут Первопрестольную ни за понюшку табаку.

Офицеры терпеливо ждали. Кто сидел на завалинке, кто примостился на толстой дубовой колоде, валявшейся у изгороди, кто ходил по маленькому пустому вдовьему дворику и курил. Все завидовали князю Кудашеву и полковнику Резвому, которые оставались в сенях фроловской избы. Присутствовать на совете они, разумеется, не смогут, но слышать будут все. При светлейшем оставался лишь «мальчик-пай» – Паисий Кайсаров, считавшийся дежурным генералом.

Первым к главнокомандующему явился аккуратный Барклай-де-Толли. На нем была теплая шинель. И приехал Барклай не верхом, а в коляске, потому что лихорадка все еще не выпускала бедного генерала из своих когтей.

Почти одновременно с ним прикатили Дохтуров и Остерман-Толстой.

– Алеша плывет!

– Вот это детина!

– Ермолай-богатырь!

– Лев!

– Лев с хитрецой лисицы! – судачили офицеры, увидев идущего к дому Фроловых громадного, представительного Ермолова: он стоял здесь же, в Филях.

После Ермолова прискакал Коновницын.

– Как же это наш Петя расстался со своим колпаком? – шутили офицеры, глядя на парадно одетого Коновницына. Простецкий Коновницын при всяком удобном случае любил ходить без мундира и обязательно в колпаке.

С дрожек слез, улыбаясь офицерам, толстый, добродушный Багговут.

На прекрасном вороном жеребце примчался Уваров.

Двор Фроловых наполнялся экипажами, верховыми лошадьми и вестовыми.

– Кого же еще нет?

– Беннигсена и Милорадовича.

– Милорадович вряд ли будет: он ведь в арьергарде.

– А Беннигсен любит, чтоб его поджидали!

– Беннигсен не торопится: он отдыхает после обеда.

– А вот еще Толь летит!

– Карлуша вечно торопится.

– Он, должно быть, не успел проделать за день сотую версту – нагоняет!

– А Раевский не приезжал?

– Не видно было.

– Раевский тоже на передовой.

Офицеры не спускали глаз с дома Фроловых. Сквозь его три окна, выходивших на улицу, была видна вся изба. Печь, возле которой стояла походная кровать главнокомандующего, толстые дубовые лавки вокруг стен и такой же добротный дубовый стол в красном углу. Он, как скатертью, был покрыт картой.

Главнокомандующий сидел на лавке под образами. Генералы рассаживались по обеим сторонам стола. Барклай протиснулся в самый угол и сидел сжавшись, кутаясь в накинутую на плечи теплую шинель, – видимо, начинался приступ лихорадки, и он не мог согреться.

А время летело. Давно уже минуло четыре. После назначенного срока прошло полчаса, еще двадцать минут.

На улице нетерпение нарастало, трубки курились быстрее обычного. А каково же было ждать там, в избе?

Офицеры увидели, как главнокомандующий стал ходить из угла в угол – явно нервничал.

– Недоволен старик!

– Будешь недоволен!

– Семеро одного не ждут…

– А тут не семеро, а все десятеро ждут.

– Да нас еще вон сколько!

– Полнейшее хамство! Безобразие – заставлять ждать!

– Ну и Беннигсен, я вам доложу: скотина!

– Это как в виршах: «Тьфу, как счастлив тот, кто скот»?

– Именно!

– Первостатейный скот!

– Ты разве не знал?

– А ждать-то эту скотину придется!

– Светлейший посылает за ним!

Из дома выбежал бывший в ординарцах у Кутузова двадцатилетний штаб-ротмистр конногвардеец Саша Голицын.

– Сашенька, куда? – закричали ему товарищи, когда Голицын выводил со двора своего коня.

– За «колбасой»?

– Да, за Беннигсеном! – крикнул Саша и умчался.

Томительно тянулось время.

Уже было половина шестого. Стало темнеть. В избе у главнокомандующего Ничипор зажег свечи.

Видно было, как трясется от озноба лысина бедного Барклая. Дохтуров, Остерман и Ермолов склонились над картой, что-то обсуждали, обращаясь к Кутузову, который стоял тут же.

Коновницын, заядлый курильщик, вышел на крыльцо выкурить трубочку. За ним вылез из-за стола курчавый Уваров. Он был неплохой рубака, но тактика и стратегия вгоняли его в сон.

Ждать во дворе стало очень неуютно. Офицеры проклинали Беннигсена, задерживавшего всех.

Наконец послышался дробный топот копыт: мчался назад. Саша Голицын.

– Сашенька! Саша! – кричали ему товарищи. – Где нашел немца?

– Сидел у себя, попивая кофе! Едет! – придерживая коня, ответил Голицын и, соскочив с седла, побежал докладывать.

Видно было, как Михаил Илларионович пошел и сел в красном углу за стол.

И вот явился-таки долгожданный Беннигсен. Он приехал в новеньких щегольских дрожках. Беннигсен, не торопясь, важно взошел на крыльцо. Еще мгновение – и его длинная фигура замелькала в окнах избы Фроловых. Беннигсен сел на лавку, на противоположном конце от Кутузова. Точно противостоял ему.

Все генералы обернулись к главнокомандующему. Кутузов открыл заседание. Что-то говорил.

Так хотелось бы подбежать к окнам и послушать, да нельзя. Придется обождать, когда кончится совет и выйдет Паисий. Он все расскажет.

Паисий Кайсаров не садился, стоял возле главнокомандующего, опираясь плечом о бревенчатую стену.

Уже около часа длился совет, когда послышался лошадиный топот и к дому Фроловых прискакали два всадника. Это был Раевский с ординарцем.

– Николай Николаевич!

– Опоздал!..

Раевский быстро вошел в избу. Вот он подошел к столу и сел с краю, возле Кутузова.

Поговорили еще несколько минут, потом, все видели, главнокомандующий, опираясь о столешницу, встал, что-то коротко сказал и даже хлопнул ладонью по столу, как припечатал.

Генералы поднялись со своих мест и начали расходиться.

– Кончилось!

– Кончилось!

– Что-то решили?

Первым на крыльцо выскочил Беннигсен. Он так торопился, что на ходу набрасывал шинель.

– Спешит. Видно, недоволен!

– Не по его вышло!

– Не по барину говядина! – шептались офицеры.

Один за другим разъезжались генералы. Все были как-то сдержанно-молчаливы.

А в избе главнокомандующий один сидел над картой, подперев обеими руками седую голову.

– Неужели не будет боя?

– Неужели отдадим Москву? – тревожились во дворе.

Все ждали, когда выйдет Кайсаров.

И вот Паисий вышел. Он столько времени терпел без трубки!

– Паша, Пашенька, поди сюда! – закричали офицеры.

Кайсаров спустился с крыльца. Офицеры окружили его плотным кольцом.

– Ну что? Что решили? – спросили сразу несколько человек.

– Решено отступать! – ответил Кайсаров, с удовольствием затягиваясь табаком.

Офицеры были поражены страшной вестью. Хотя все видели, знали, что позиция плоха, но как-то не верилось в отступление, не хотелось сдавать любимую столицу без боя. Разговор на мгновение оборвался.

– Как же так! Отдать Москву без единого выстрела?

– Даже в Смоленске дрались, а здесь не станем! Почему? – возмущались многие.

– А потому, что на такой позиции можно только быть битым, – ответил кто-то.

– Твое мнение мне неинтересно.

– Не спорьте, пусть Паисий Сергеевич расскажет, как было!

– Ну, что рассказывать? Михаил Илларионович открыл совет. «Нам нужно решить, – сказал он, – принять ли сражение под Москвой или отступить?» Михаил Илларионович объяснил всю слабость выбранной позиции: что ее пересекают овраги…

– Знаем, знаем! – перебили Кайсарова офицеры.

– Потом светлейший высказал главную свою мысль: пока будет существовать армия, до тех пор есть надежда успешно окончить войну. Потеряв же армию, мы потеряем все: не только Москву, но и Россию.

– Верно!

– Все спасение в армии! – раздались голоса.

– Вы так говорите потому, что сами из Петербурга! – горячо возражали москвичи.

– Чудак! Да у меня половина родни в Москве!

– Никто не спорит: Москву, разумеется, жалко. Москва – столица, но ведь остается еще Петербург.

– А ну вас с вашим Петербургом!

– Нашли чем тешиться – болото!

– Господа, погодите! Дайте же послушать. Паисий Сергеевич, что было дальше? Кто говорил первым?

– Барклай, – ответил Кайсаров. – Он горячо и убедительно говорил, что наша армия понесла большие потери при Бородине, что мы будем разбиты, что надо отступать. Говорил, как всегда, искренне и правдиво.

– Михаил Богданович без хитрости и лести.

– После Барклая говорил Толь. Он соглашался с Барклаем, что позиция слаба. Предложил занять другую – встать правым крылом к деревне Воробьевой, а левым – к Калужской дороге, где эта деревня, забыл ее название, тоже вроде какая-то птичья… Толь убеждал, что опасно отступать через Москву, когда следом идет такая вражеская армия. Светлейший возразил ему: «Вы боитесь отступать через Москву, а я смотрю на это как на счастье, потому что оно спасет армию. Наполеон – как быстрый поток, который мы не можем остановить. Москва – это губка: она всосет в себя всю армию Наполеона!» Затем встал Ермолов. Он – за сражение! Светлейший, услыхав это, даже поморщился и сказал: «Вы, Алексей Петрович, говорите так потому, что не на вас лежит ответственность!»

– Не выдержал старик!

– Ермолов Кутузова не любит. Только делает вид, что хорош с ним, – вставили сбоку.

– А затем вступил в разговор Беннигсен. Он увидал, что «то сей, то оный набок гнется», и пошел: мол, «стыдно уступать столицу без выстрела! И что скажет Европа!» И пошел, и пошел. Я не понимаю, говорит, почему мы должны быть разбиты? Мы ведь те же самые русские! И будем драться так же храбро, как прежде!

– Это он-то русский?

– До чего противна его игра в патриотизм!

– Нашелся русский из Ганновера! – не удержались, снова перебили Кайсарова офицеры.

– Беннигсен предлагал оставить один корпус на Можайской дороге, – продолжал рассказывать Кайсаров, – а все остальные войска перевести на левое крыло. Тогда Остерман спросил у Беннигсена: «А вы ручаетесь за успех сражения?» Беннигсен только облизнул губы, это у него привычка: если чем-нибудь недоволен, обязательно облизывается. «Слишком большие требования предъявляете, генерал Остерман, – ответил он. – Ручательством в победе должны служить храбрость и искусство генералов!» Тут не выдержал Барклай. Трясется в лихорадке, а говорит Беннигсену: «Ежели вы намеревались действовать наступательно, то следовало бы распорядиться заблаговременно! Утром, когда я говорил с вами, еще было для этого время, а теперь, говорит, уже поздно! Наши войска храбро бьются на месте, но не умеют маневрировать на поле боя!»

– Ох, не любят же они друг друга!

– Еще бы – Беннигсен столько делал пакостей этому порядочному человеку! Вспомни, как он науськивал на Барклая всех этих подленьких вольцогенов!

– Старая хлеб-соль не забывается!

– Постойте, господа, довольно вам! Пусть полковник Кайсаров продолжает!

– Беннигсена тонко поддел Михаил Илларионович. Он, поддержав мнение Барклая, как бы вскользь сказал: «У нас, – говорит, – есть прекрасный пример несвоевременного наступления – сражение при Фридланде». То есть напомнил Беннигсену: «Ты же сам тогда за такие действия был жестоко побит Наполеоном!»

– Ловко он его; вежливо поддел.

– Михаил Илларионович как пчела: в нем и мед и жало!

– Поделом Беннигсену!

– А что говорил Раевский?

– Раевский был за отступление. Он сказал: «Сохранить армию, оставить столицу без боя. Я говорю как солдат, а не дипломат: надо отступать!» И привел какой-то красивый стих: как-то «Россия не в Москве, а среди своих сыновей…»

– Это Озеров.

 
Россия не в Москве, среди сынов она,
Которых верна грудь любовью к ней полна! —
 

вспомнил какой-то офицер, любитель русской словесности.

– Вот, вот, этот стих, верно! – виновато улыбнулся Кайсаров,

– Паисий Сергеевич, а кто же кроме Беннигсена был за то, чтобы драться? – спросили из толпы.

– Дохтуров.

– Дмитрий Сергеевич такой!

– Коновницын, – перечислял Кайсаров.

– Петру Петровичу бой – разлюбезное дело!

– И Уваров.

– Уваров? Это он по всегдашней глупости. «Жё сир» в военном деле ничего не смыслит, – смеялись в толпе.

– А толстяк Багговут?

– Карл Федорович – за отступление.

– И как же Михаил Илларионович свел все споры и мнения воедино?

– Михаил Илларионович терпеливо выслушал всех, а потом встал и сказал: «Господа, я вижу, что мне придется платиться за все. Я жертвую собой для блага отечества. Как главнокомандующий – приказываю: отступать!» – закончил рассказ Кайсаров.

Толпа на мгновение затихла: снова все почувствовали весь трагизм положения.

– Да, нелегко Михаилу Илларионовичу было решиться на такой шаг! – вырвалось у кого-то.

И все невольно глянули на окна дома Фроловых: Кутузов сидел у стола, все так же обхватив руками свою седую голову.