Текст книги "Суворов и Кутузов (сборник)"

IX

Северны громы в гробе лежат.

Державин

Унтер-офицер Огнев, уволенный со службы по старости лет, и ефрейтор Зыбин, получивший отпуск, помаленьку доставлялись домой. Путь их лежал через Петербург. В столицу они попали в Николин день. Здесь их ждала ужасная, потрясающая новость: в воскресенье, 6 мая, во втором часу пополудни, скончался их Дивный. Умер батюшка Александр Васильевич.

Друзья, не отдохнув с дороги, только умывшись и почистившись, направились на Крюков канал к дому Хвостова, чтобы в последний раз поклониться своему генералиссимусу.

Ни Огнев, ни Зыбин, конечно, ни разу не бывали в этом доме графа Хвостова и не знали точно, где он находится.

Будочник у Торгового моста указал им на двухэтажный дом:

– Да вон энтот. Ступайте за певчими, вон пошли от Николы Морского.

Огнев и Зыбин обрадовались, что можно идти вслед за кем-то. Они догнали певчих и за ними поднялись по узкой лестнице на второй этаж.

В прихожей пахло ладаном, хвоей, свечами. Было полно народу.

Входили и выходили какие-то барыни и господа. В углу немолодой протоиерей, заворотив широкий рукав рясы, торопливо расчесывал гребнем окладистую бороду. Дьякон откашливался рокочущим басом. Лысый пономарь раздувал у печки кадило.

Сквозь толпу, в настежь раскрытые двери прихожей и залы виднелся ее уголок, затянутый черным сукном. На черную стену падал красный отблеск свечей.

Из залы слышался монотонный, журчащий, точно ручей, голос чтеца.

Мушкатеры в нерешительности остановились: можно ли сюда солдату?

И вдруг из этой чужой толпы вынырнул свой, знакомый, денщик Александра Васильевича Прохор Иваныч. Он был в лучшем кафтане с двумя золотыми медалями на груди. Его лицо распухло от неумеренных возлияний последних дней.

Нисколько не смущаясь присутствием разных господ, Прошка кинулся к мушкатерам, громко крича:

– Братцы родимые! Чудо-богатыри! Орлы суворовские! Умер наш батюшка!

И в пьяных слезах припал к плечу Огнева, причитая:

– Всю жизнь страдал. Настрадался. И умер в день Иова Многострадального.

Огнев заморгал глазами.

– Пойдемте, поглядите на нашего соколика!

Прошка потащил мушкатеров в залу. Господа невольно расступились перед ними.

Огнев и Зыбин вошли в залу. Все стены ее были обтянуты черным сукном. Только вверху, под потолком, бежала белая полоска карниза. Посреди залы на высоком катафалке стоял гроб.

Первое, что увидел Огнев, что запечатлелось, было до боли знакомое, родное лицо. Тонкий нос. Впалые, исхудавшие щеки. И губы, сложенные в ироническую, снисходительную улыбку. Глаза были закрыты.

Александр Васильевич закрывал глаза, когда задумывался или бывал чем-либо недоволен.

Казалось, эти ясные глаза откроются, плотно сжатые губы разомкнутся и скажут со смешком: «Эх вы, немогузнайки!»

Огнев упал на колени. Сзади за ним грохнулся Зыбин. Размашисто крестясь и вздыхая, Огнев зашептал: «Господи Сусе!»

Вслед за ними в залу вошли протоиерей, дьякон и певчие. Лития началась.

Сотрясая воздух, загремел могучий дьяконский бас. Все слова у него получались круглыми и упругими. Они как-то легко, непроизвольно соединялись воедино. Бас рокотал, точно хотел разбудить Александра Васильевича от его страшного сна.

Протоиерейский тенорок был скорбен и тих. Протоиерей говорил раздельно, не спеша, но негромко. Он словно боялся потревожить покой Александра Васильевича.

А тенора слаженного, стройного мужского хора заливались в такой безысходной, неизбывной печали, что из глаз сами собой катились слезы.

Было невероятно слышать, как протоиерей говорил:

– Упокой душу усопшего раба твоего болярина Александра…

Не верилось, не хотелось верить, что «болярин Александр» – это он, их Дивный, их батюшка Александр Васильевич.

Но хор безжалостно подтверждал это, с торопливой настойчивостью повторяя:

– Покой, Господи, душу усопшего раба твоего!

И подчеркнул слово «усопшего».

Стоя на коленях, Огнев уже не мог видеть лицо Александра Васильевича. Оно утопало где-то там, вверху, в цветах, в синих облаках пахучего ладана.

Сквозь набегавшие на старческие глаза частые слезы расплывалось, колебалось пламя свечи, которую пономарь протянул Огневу в руки. Огнев держал свечу и смотрел на этот переливающийся, текучий желтый огонек.

В воспоминаниях проносилась вся жизнь Александра Васильевича и своя. Сорок лет они шли бок о бок. Вспоминался Суворов таким, каким был на Кунерсдорфских холмах, в степях Молдавии, под стенами Измаила и Праги, в горах Швейцарии.

Невольно думалось о том, что и его дней осталось не так уж много…

Огнев старался вслушиваться, вникать в слова, которые произносил протоиерей. Далеко не все понимал он. На такой литии Огнев был впервые за все свои шестьдесят лет жизни. На войне убитых хоронили быстро. Священник отпевал торопливо. А иногда его и вовсе не оказывалось поблизости, и у раскрытой могилы несколько слов говорил батальонный или ротный. Это были и молитва, и надгробное слово товарищу.

А тут иное.

И из того, что Огнев услышал здесь, больше всего врезалось в память и поразило следующее:

– Правда твоя – правда вовеки, и слово твое – истина…

Он невольно отнес эти слова к батюшке Александру Васильевичу.

Х

– Эк она его высушила, подлая! – сказал Зыбин, когда они, взволнованные, спускались по лестнице.

– Смерть никого, брат, не красит! – сумрачно ответил Огнев.

Они молча шли по набережной канала.

– Как хочешь, Алешенька, а я останусь до похорон. Прохор Иваныч сказывал – хоронить будут в субботу, а сегодня середа. Мне все равно спешить некуда: из отцовской семьи у меня вряд ли кто живой есть…

– Беспременно останемся. Как же можно куда идти? – горячо поддержал его Зыбин.

И они задержались в Петербурге до похорон.

Хоронили Суворова в субботу, 12 мая.

Утро выдалось солнечное, тихое, теплое.

Хотя нигде не было оповещено, но всюду – на рынках, в лавчонках, в чайных, в каждом доме – знали: вынос тела Александра Васильевича в десять часов утра.

С Песков и с Васильевского, из Старой Деревни и Охты спешили к Невскому и Садовой люди. Весь город поднялся сегодня спозаранку.

К Николе Морскому было ни пройти ни проехать. Кареты и экипажи запрудили все прилегающие улицы. По Крюкову каналу, перед окнами дома номер 21 и дальше, фрунтом стояли войска. К Калинкину мосту – по Садовой – расположились гусары и пушки.

Огнев и Зыбин кое-как протолкались через фрунт солдат к рынку:

– Дозвольте, ваше благородие, суворовским мушкатерам пройти. Поближе стать. Сорок годов с батюшкой Александром Васильевичем служили…

За каналом, возле рынка, насупротив дома Хвостова, уже толпился народ. Огнев и Зыбин втиснулись в толпу.

– Все наш брат армеец стоит: пехота, артиллерия и гусары. А где же гвардия? – спросил у Огнева Зыбин. – Неужто гвардия не будет провожать?

– Царь не велел гвардии быть. Сказано хоронить как фельдмаршала только. Он на Суворова серчает, – вмешался какой-то словоохотливый департаментский служитель.

– А за что ж серчает?

– А пес его ведает. Разве ему долго! Вот у нас…

– Великие князья… Князья приехали! – зашумела толпа.

К дому подкатила придворная карета. Из нее вышли великие князья Александр и Константин.

– Сейчас отпевать начнут!

Балконная дверь во втором этаже дома была раскрыта настежь. Виднелся угол пышного катафалка, подсвечники со свечами, мелькали военные и гражданские мундиры.

Видно было, как в зале засуетились.

Потом движение прекратилось. Возле катафалка заблестели ризы духовенства, издалека донесся голос протодьякона.

Началась лития.

Войска взяли на караул. Толпа обнажила головы. Говор стих.

По набережной, откуда-то со стороны Фонтанки, подъехала к дому траурная колесница. Она была запряжена шестью серыми лошадьми, покрытыми черными попонами.

В ярком солнечном свете как-то необычно резко, ненужно горели факелы, – днем их огонь не производил впечатления.

– Несут, несут! – заволновалась толпа.

Из дверей стали попарно выходить офицеры. Они несли на подушках многочисленные русские и иностранные «кавалерии», фельдмаршальский жезл, бриллиантовую шпагу и прочее. За ними шли хоры певчих.

– Певчих-то, певчих сколько!

– В черных кафтанах – придворные! Сам Бортнянский вон!

– А поют-то какие?

– Архиерейские.

– Наши, псковского подворья, тоже не поддадутся и придворным…

– Нет, лучше Бортнянского капеллы не споешь!

За певчими потянулась бесконечная вереница дьяконов, иеродьяконов, протодьяконов. Потом попарно пошли со всей столицы и ближайших монастырей десятки иереев. Наконец за черными клобуками архимандритов блеснули золотые митры трех архиепископов во главе с петербургским – Амвросием.

И вот в дверях показался гроб.

Толпа зашелестела, точно ветер прошел по кустам, закрестились, кто-то запричитал, кто-то воскликнул: «О, Господи!»

Смотрели, не отрываясь, как гроб подымали на колесницу, как над гробом устанавливали великолепный, малинового бархата с золотым фигурным подзором[121]121
  Подзор – подвесная кайма.


[Закрыть] балдахин на восьми столбах.

Шнуры поддержали офицеры.

Раздалась команда отомкнуть штыки «на погребение».

И оркестры полковой музыки заиграли печальный марш.

Траурная процессия медленно тронулась к Александро-Невской лавре.

XI

Он жив в смерти!

Ломоносов

Огнев и Зыбин шли в густой, многотысячной толпе, которая провожала генералиссимуса Суворова в его последний путь. Улицы были запружены народом. Все окна, балконы и крыши домов усеяны людьми. Мальчишки, точно галчата, сидели на деревьях.

Огнев шел, задумчиво глядя себе под ноги. Зыбин говорил с каким-то чиновником, обсуждали все то же, всем известное и всех возмущающее: что царь велел отдавать на похоронах почести Суворову не как генералиссимусу, а лишь как фельдмаршалу. Оттого нигде не было видно гвардии.

Огнев задумался – не слыхал и не видал ничего. И вдруг Зыбин толкнул его в бок и с ужасом зашептал:

– Гляди: царь!

Огнев поднял голову.

Подходили к Невскому. На углу близ Гостиного ряду, верхом на лошади, со шляпой в руке, ждал Павел I.

Когда толпа, в которой шли Огнев и Зыбин, поравнялась с местом, где стоял Павел I, его уже не было: пропустив мимо себя гроб, царь поскакал прочь, к Неве.

Огнев только покосился в ту сторону.

В воротах Александро-Невской лавры траурная колесница остановилась, высокий балдахин мешал проехать.

– Не проходит в ворота!

– Не пройдет! – оживленно загудели кругом.

– Пройдет! Наш батюшка Суворов всюду проходил! – звонко сказал Зыбин и уже заработал локтями, пробираясь вперед, чтобы помочь.

Но колесницу подтолкнули те, кто оказался ближе. Она с трудом въехала в узкие монастырские ворота. Печальное, хватающее за душу заупокойное «святый Боже» с особенной четкостью раздавалось под этими сводами. Звучало неотвратимо и беспощадно.

Слезы брызнули у Огнева из глаз. Он рванулся к колеснице. Рванулся вперед, за Суворовым, как всю жизнь привык следовать за ним. Зыбин не отставал от товарища.

Но у самых ворот дюжий полицейский чин, в треуголке и перчатках до локтей, ударил Огнева в грудь.

– Куда, кислая шерсть? Ос-с-сади назад! – прошипел он, тараща глаза.

Огнев и Зыбин оторопело подались назад.

Мимо них в узкие ворота хлынули толпой господа.

Протягивая полицейскому билетики с траурной каемкой и прижимая к груди треуголки, теснились, лезли какие-то важные, с орденами на шее чиновники, надушенные, напудренные дамы в трауре. Те, кого так не жаловал при жизни батюшка Александр Васильевич.

Цепь нахальных ражих полицейских мигом – от одного к другому – оттерла Огнева и Зыбина к краю площади, туда, где толкался «подлый» народ: замашные рубахи, чуйки, бабьи платки.

Удрученный Огнев вытирал ладонью лицо.

– Всю жизнь с нами был. С солдатом. С простым народом. Сам простой был. А тут оттерли нас… – вырвалось у Зыбина, который стоял, растерянно моргая глазами.

– Ничего, Алешенька, – ответил Огнев. Голос у него дрожал от негодования. – Нашего батюшку Суворова от русского народу не отделишь!.. Он всегда был и будет с нами!

1938–1941

1944–1946

Кутузов

Часть первая
«Из стаи славной»

Глава первая
«Чугун кагульский, ты священ!»

С малым числом разбить великие силы тут есть искусство и сугубая слава.

П. Румянцев

Сражение при реке Кагуле походит более на баснословное, нежели на действительно историческое.

Д. Бантыш-Каменский

I

Россия не хотела войны, но турки навязали ее. Европейские покровители турок уговорили Оттоманскую Порту напасть на русских. Они боялись того, что силы России растут с каждым днем и что с каждым днем растет ее влияние в Европе.

Европейские враги России думали ослабить ее. Они убедили турок, что с такой армией, как турецкая, можно завоевать весь мир.

И война началась.

Русско-турецкая граница проходила по открытым причерноморским степям, удобным для нападения.

В первые же месяцы войны, осенью 1768 года, подвластные Турции крымские татары попробовали сделать набег на Украину, как делали они это сотни лет подряд.

Русские отбросили их, нанеся татарам большой урон.

Это был последний набег крымских татар на Россию. 1769 год прошел в незначительных военных операциях.

А летом следующего, 1770 года генерал Румянцов разбил турок и крымских татар в Молдавии у Рябой Могилы и на реке Ларге, несмотря на то что враг имел большое численное превосходство. Разбитые 7 июля у Ларги турки и татары бежали в беспорядке.

Легкая кавалерия и егеря, всегда шедшие впереди армии, неутомимо преследовали турок уже шестой день.

Июльское солнце стояло над головой. На небе ни облачка. Давили полуденная духота и дорожная пыль. Укрыться бы хоть на часок под чахлыми кустиками, да некогда: тотчас же после Ларги командующий армией Румянцов приказал авангарду генерала Боура узнать, куда враг «ретираду держит».

И вот авангард поспешал из последних сил.

Измученная кавалерия вперемежку с егерями растянулась по всей дороге до самого горизонта. Кони едва тащились. В русской кавалерии лошади были рослые, требовавшие хороших кормов. А какой корм в выжженной солнцем степи?

Егеря не отставали от карабинеров: недаром в егеря Румянцов велел отобрать расторопных, проверенных и ловких людей. Они шли, по своему обыкновению, налегке: ни тяжелых гренадерских сум, ни палаток, ни шпаг. Одно винтовальное тульское ружье со штыком. А за плечами полупустой шнабзак – вещевой мешок.

– Сторонись, кавалерия: пятки отдавим! – шутил молодой егерь, поравнявшись с усталыми конниками.

– Катись, катыш! – беззлобно отвечал карабинер.

– Ишь, чуть от земли виден, а туда же! – откликнулся другой, глядя на опережавших их пехотинцев: в егеря брали малорослых.

Егеря не остались в долгу.

– Егерь ростом невелик: мал, да дорог золотник! – ответил словами песни один.

– Гляди, экой великан выискался!

– Взгромоздился на бедную скотинку и доволен!

– Слезь с коня, и ты больше нашего ростом не выйдешь! – отбивались другие.

– Нет, брат, – не сдавался карабинер. – Я – два аршина восемь вершков. А у вас, егерей, больше пяти вершков не положено. Видел я, как в прошедшую пруцкую кампанию генерал Румянцов впервые заводил энту вашу блошиную команду!..

– И отчего вы, карабинеры, так уморились? – поддевал егерь. – Ведь Петра Александрович почти на два пуда уменьшил вашу снасть. А что делали бы вы, если бы на вас кирасы да колеты еще остались?

– А ты разве столько несешь, сколь мушкатер? – огрызнулся карабинер. – Ни шпаги у тебя, ни гренадерской сумы. Не в снаряжении дело. Первое дело – конь. Сам знаешь, он животная нежная, не как человек. Он такую воду, как мы с тобой пьем, и в рот не возьмет! Опять же еда. Нехотя притомишься тут…

– И то верно! – согласились егеря.

– И куда же вы, егеря, так прытко?

– За туркой!

– Не поймаешь: турок хорошо пятки салом смазал. Который день его ни слуху ни духу!

– Ан поймаем!

– Ну, бегите, ловите! Вам – пешки мало замешки, а нам – коня седлай, амуницию надевай! – отшучивался карабинер.

Егеря один за другим обгоняли еле тащившихся карабинеров. Навстречу им из-за пригорка выехал казак. Загорелый, черный от пыли, одни зубы белые. Широкая русая борода, а глаза молодые, двадцатилетние.

– Что, станишник, назад ударился?

– Чего испугался? – спрашивали егеря.

– А знатная у тебя, казачок, грудка русая! Чай, тепло? – шутили безбородые егеря, намекая на пышную казачью бороду.

– Благодарение Господу. Не жалуюсь! – ответил казак. – А где ваш полковник, ребята? – серьезным тоном спросил он.

– У нас не полк, а батальон! У нас не полковник, а капитан.

– Ну, давай капитана!

– А тебе зачем?

Егеря – рады случаю – остановились, окружив казака.

– Надо: тьма-тьмущая турки валит, – махнул куда-то в сторону нагайкой казак. – И конница, и пехота, и пушки, над землей такой гул да трескотня, как на току.

– Дошли, братцы!

– Не убег! – зашумели егеря.

– Вон капитан! – указали казаку.

Сзади, в гуще егерей, ехали два офицера. Один – лет тридцати пяти, осповатый, с какой-то презрительно сощуренной физиономией. Похоже было, что офицер вот-вот чихнет. Другой – лет на десять моложе, миловидный, румяный, быстрый, как и надо быть егерскому командиру.

– Тот, рябой? – переспросил потише казак, мягко нагибаясь с седла к егерям.

– Да нет, другой, что помоложе, русский!

– Ай не видишь: кареглазый – наш, русский, а тот высокий – его помощник француз, капитан Анеужели.

– Это что, евоная прозвища такая – Анеужели? – улыбнулся казак.

– Да, фамилия.

– А нашего, русского капитана как звать-то?

– Михайло Кутузов.

Казак тронул коня и поехал навстречу офицерам.

– С чем, борода? – окликнул казака кареглазый офицер.

– Турок отыскался, ваше благородие.

– Где? – оживился Кутузов.

– Недалече. Верстов с пятнадцать.

– Чудесно. И много их там?

– Без счету, ваше благородие.

– Наконец-то! Что ж, придется поехать полюбопытствовать, не так ли? – обратился к капитану Анжели Кутузов.

Анжели только поморщился:

– А зачем? Ведь казак видел?

– Точно так, ваше благородие, видал!

– Как зачем? Рекогносцировать. Петр Александрович всегда так учит: обозреть самому! Он самовидцу больше доверяет!

– В Европе так никто не делает!

– В Европе у вас многого не делают. У вас и ночью не воюют, а вот Петр Александрович – воюет, и с успехом!

– Поезжайте один, Михайло Илларионович, а я останусь: невмоготу, жара…

– Труса празднуете, Франц Карлович, а зря: опасности-то никакой! – насмешливо улыбаясь, посмотрел на Анжели Кутузов. – Поедем, братец!

Он кивнул казаку и пришпорил коня.

Капитан Анжели вспыхнул – так о нем при солдатах! Молокосос! Мальчишка! Но ничего не сказал, а, отъехав в сторону с дороги, стал слезать с коня. Проходившие егеря смеялись втихомолку:

– Не в бровь, а в глаз: энтот Анеужели и впрямь трус!

– Трус, да еще каких мало. Даве, в бою, все возле обоза только и спасался!

– А гляди, наш Михайло: даром что молодой, а остер!

– Да, брат, и сметлив!

II

Небольшая молдаванская деревня Гречени – полтора десятка мазанок, разбросанных как попало по степи, – нежданно-негаданно оказалась в центре расположения русской армии.

Сначала до деревни доносились пушечные раскаты, и жители с ужасом ждали, что на Гречени налетят турки и предадут все огню и мечу. Потом все стихло, словно нигде не было никакой войны.

И вдруг однажды на рассвете появились русские войска.

Вся степь пришла в движение. Пушки, кони, люди, повозки охватили Гречени со всех сторон. Вокруг нее стала лагерем армия генерала Румянцова. Белые палатки, усеявшие степь, напоминали издали стадо гусей, слетевшихся на пастьбу.

Тихая, затерявшаяся в степи деревенька ожила. Ее мазанки заполнились генералами и офицерами. Хозяева уступали гостям чистую прохладную горницу: сами они все равно никогда не жили в ней. А солдаты уж устраивались кто как умел: в будяке и чертополохе, пожелтевшем на солнце, во дворе, у громадной – чуть поменьше хаты – плетеной кошелки, куда молдаване ссыпали початки кукурузы, или под одиноко стоящей каруцей, выискивая хоть какое-нибудь подобие тени. И обсуждали новую стоянку:

– Это называется у них – двор: ни сарая, ни гумна!

– Телега ихняя – каруца – и та вон жарится на солнцепеке.

– А молдаванину что? Он все равно колес никогда не мажет!

– И хоть бы деревцо! Солнце встанет – опять деваться некуда.

– А все-таки дома у них ладные, чистые. Вишь, окна и двери как размалеваны…

– Да что толку-то в чистоте, коли в избе настоящей русской печи нет. Один очаг в сенях.

– Нет, это хорошо, что варят в сенях: в избе чище!

– Чисто-то чисто, да красного угла у них нет…

– И спят где попало. Войлок по всей избе таскают. То ли дело у нас: печь.

– Ты все о холоде позабыть не можешь. Тут, брат, морозы поменьше, чем у тебя в Архангельске…

– Слышь, а как эта деревенька прозывается?

– Гречани.

– Выходит: «Гоп, мои гречаники»?

– Да. Наш Петра Александрович не зря подобрал такую – Гречаники: он любит все украинское, вырос на Украине!

– А знаешь, бабы тут схожи на украинок, ражие.

– Э, далеко куцему до зайца! – отозвался украинец. – Наша Одарка чи Пидорка як буря по хате носится, и кричит, и сокочет. А эта чуть ворушается и только одно знает: «Нушти русешти».

– Верно, народ здесь тихий.

А кое-кто раздумывал о другом:

– Сказывают, турок отселе недалече.

– Эх, рогаток нет. Обставились бы ими – все надежнее от турка! – говорил старик гренадер, который еще никак не мог привыкнуть к тому, что генерал Румянцов уничтожил все рогатки. Раньше и на постое, и в бою пехота ограждалась ими от налетов турецкой конницы.

– Зря жалеешь, дядя! – возразил гренадер помоложе. – Петр Александрович верно сказал: рогатки – трусу заграда, храброму помеха!

– Пропади они пропадом, эти рогатки! – поддержал другой. – Ты их не перетаскивал в бою, так тебе можно хвалить. А как мы вшестером из нашего взводу таскали их, так не сладко было. Басурман только и глядит, как бы перво-наперво срубить переносчиков. А у нас руки рогаткой заняты и за оружие не взяться!

– Сказано: надейтеся не на рогатку, а на штык!

– Без них и обозу легше!

– Теперь обозу и так легко, – ворчал старик. – Провиант на исходе. Пустые мешки возят…

– Не пропадем: у молдаванина кукуруза есть.

– Привезут! На целый месяц привезут. Провиант идет! Обоз не поспевает за нами: ведь только намедни он через Прут перешел.

Армия Румянцова действительно находилась в довольно трудном положении: провианта при себе было только до 21 июля, а впереди и сзади стоял численно превосходящий противник.

Если бы действовать по европейским правилам, то надо было бы торопиться назад, навстречу обозу. А Румянцов, подойдя к Гречени, остановился: он ждал, когда подойдут обозы, которые отстали на шестьдесят верст.

При Ларге Румянцов воспользовался тем, что визирь еще не переправился с главными Силами через Дунай, и ударил на крымского хана Каплан-Гирея, который командовал соединенными турецко-татарскими силами.

А теперь Румянцов принужден был выжидать. Он стоял, зная, что визирь тем временем переправится и соберет все силы, но не боялся этого, надеясь на свои войска.

На второй день стоянки у Гречени в полдень с юга донеслись пушечные выстрелы.

В бою турки обычно палили торопливо, без толку, а тут стреляли размеренно и не спеша.

Было похоже на салют.

Румянцов понял: радуются, что наконец пришел с главными силами сам визирь Халил-бей.

Русская разведка подтвердила это: Халил-бей переправился через Дунай у Исакчи. Туркам в конце концов удалось навести мосты: в этом году река разлилась так широко, что старики не помнили такого половодья.

Визирь с громадными силами в сто пятьдесят тысяч человек при ста сорока орудиях надвигался с фронта, а сто тысяч татар все время норовили напасть с тыла на армию Румянцова, в которой насчитывалось не более двадцати пяти тысяч человек при ста восемнадцати орудиях.

Казаки в тот же день донесли: визирь остановился у деревни Вулканешти, до которой от Гречени было восемь верст.

– Если Халил-бей раскинет у Вулканешти хоть одну палатку, я атакую его немедленно! – сказал своим генералам Румянцов.

Генералы знали, что Румянцов не побоится сделать это. Они запомнили, как на военном совете перед Ларгой командующий сказал: «Слава и достоинство воинства российского не терпят, чтобы видеть неприятеля и не наступать на него!»

Но генералы знали также, что Петр Александрович вместе с тем очень осмотрителен и осторожен.

На следующий день, утром 20 июля, у Гречени уже появились турецкие конные разведчики. Они кружили на своих резвых скакунах, подлетали к самым передовым постам, джигитуя, что-то крича и стреляя на всем скаку.

Карабинеры и кирасиры не рисковали выступать против них на своих тяжелых лошадях, пригодных больше для парада, чем для боя. Но казаки Иловайского сразу кинулись в стычку – пятерых спагов[122]122
  Спаги – легкая кавалерия. (Прим. автора. В дальнейшем все примечания в сносках также принадлежат автору.)


[Закрыть] зарубили, а остальных прогнали за Траянов вал.

Румянцов приказал казакам захватить «языка».

Через час к русскому лагерю снова примчались назойливые, как оводы, наглые спаги. Их было около двух десятков. Один из турок, в малиновой чалме, был с зеленым значком на пике.

Казаки тотчас же кинулись на спагов.

– Берите живьем этого, со значком! – крикнул своим донцам урядник.

Казаки старались как-либо отбить в сторону турка, возившего значок. Они наскакивали, но спаг отмахивался значком. Пугливые казачьи кони каждый раз шарахались в сторону, и турок ускользал из рук.

– Вот я сейчас его, сучьего сына! – обозлился урядник. Он изловчился и выстрелил из пистолета в коня всадника.

Турецкий конь рухнул на передние ноги, а спаг перелетел через голову и шлепнулся, как мешок. Казаки в один миг скрутили его.

На выручку своего бросились остальные турки, но девятерых из них казаки уложили, а около десятка спагов успели ускакать. Пленного спага повели к командующему армией.