Текст книги "Как разграбили СССР. Пир мародеров"

Художественный руководитель Государственного академического Малого театра. Родился 18 июня 1935 г. в Чите. В 1990–1992 гг. – министр культуры России. Народный артист СССР. Снялся в фильмах «Адъютант его превосходительства», «ТАСС уполномочен заявить» и многих других.

– «Ругать телевидение бессмысленно. Стоит ругать его руководителей. Главный грех телевизора в том, что всю страну посадили на пиво. Это ужас!..» Этот, по Вашим словам, ужас ведь начался как раз в бытность Вашу министром культуры России – в 1990–1992 годы, сразу после гибели Советского Союза…

– Нет, это явление начало набирать обороты после 1992–1993 годов. Как только разобрались с ваучерами, занялись спаиванием народа. Это можно назвать бизнесом, но можно назвать и по-другому. Обездоливая основную массу населения страны, искусственным путем увеличивали количество богатых людей. У меня вообще такое ощущение, что в Москве все скоро станут миллионерами. (Смеется.) Смотрите, кризис прошел, а количество миллиардеров в России резко возросло.

– Как боролись на своем высоком посту?

– Ну, например, тогда некоторые товарищи хотели вообще закрыть все бесплатные музыкальные школы, сделав их платными. Это было как раз в 1992 году. Я категорически этому воспротивился и смог отстоять свою позицию. Сегодня об этом, правда, никто уже не помнит, но внутренне я этим горжусь. Точно так же произошло и с попыткой вернуть норму сыгранных спектаклей театрам. В советское время ведь каждый театр должен был сыграть около 500 спектаклей в год. Разумеется, эта норма не была никем просчитана. В году всего 365 дней, как можно за этот срок сыграть 500 спектаклей?

– После развала СССР выяснилось, что у нас многонациональная страна, а не интернациональная. Интернациональна ли профессия актера или Вы – сугубо русский артист?

– Народной артистке СССР Софико Чиаурели незадолго перед ее смертью задали вопрос: «Как вас правильнее называть: грузинской артисткой или как-то по-другому?» «Я артистка исчезнувшей цивилизации», – ответила Софико. Мне нравилась та наша большая цивилизация, огромная странища, где жили Акакий Хорава и Софико Чиаурели и многие, многие другие, и мы все друг друга знали, была масса встреч, приезжали они к нам и мы к ним, восток-запад-юг… Это был, если можно так сказать, питательный момент для наших культур. Очень хорошо помню, как приезжал Таллинский театр с его замечательной труппой, братья Эскола… Рижский, Вильнюсский театры. Кстати, литовцы стараются и сегодня не рвать контакты с русским театром; много их режиссеров работает у нас, много наших ездят туда на гастроли. Так что я, как и Софико, актер исчезнувшей цивилизации.

А в принципе, существует школа русского классического театра, к которой я себя и отношу. У традиционного русского драматического театра своя ниша в искусстве, и своих студентов мы учим так, чтобы зритель это чувствовал. С болью замечаю, что в последнее время, как мне кажется, есть тенденция – хотя могу сразу сказать, что она не выполнима, – уничтожить эту школу. Я не буду говорить пофамильно, кто этим занимается, но могу назвать причину таких действий. Этим людям не нравится, что классический русский драматический театр жив, поскольку в 1990-е годы они предсказывали, что, например, Малого театра не будет. Помню, мы были первым театром, выехавшим на гастроли в Израиль, так вот некоторые товарищи писали в газетах: «А хорошо было бы, если бы они не возвратились!» Наш режиссер в аэропорту дал мне экземпляр газеты с такой статьей.

– Эпоха «шоковой терапии» в 1990-е годы характеризовалась в культуре в том числе и отпаданием от России культур национальных окраин. Кому стало хуже всего?

– Страдают все, в том числе и русские. Более-менее нормально живут Москва и Санкт-Петербург, а провинция страдает. Но, конечно, хуже всех бывшим республикам СССР – особенно азиатским, потому что хотим мы этого или нет, но русский театр всегда был примером для других народов Советского Союза хотя бы потому, что он существует уже 255 лет. Все-таки это уже отработанный организм, нашей структуре государственного театра до сих пор завидует весь мир. Ни в одной стране, кроме, кажется, Германии, которая после войны переняла нашу систему, нет больше государственных театров. Так что бывшие советские окраины как-то пытаются существовать, «бултыхаются», но это, конечно, уже не та полнокровная театральная жизнь, которая была у них в советское время. Мы, разумеется, стараемся им помочь, наш Дом актера устраивает в Москве встречи с артистами Казахстана, Таджикистана… С таджиками я, кстати, в свое время учился, Щепкинское училище тогда выпускало их целыми театрами. Так что, как ни парадоксально это прозвучит, разрушать надо тоже с умом.

– Свято место пусто не бывает. Как относитесь к наплыву в Россию западных театральных режиссеров?

– Мне очень не нравится сегодняшняя мода чуть что кричать: «Вот! Приехал западный режиссер! Сейчас он нас научит!» Зачем это? У нас полно прекрасных режиссеров, и молодых в том числе, я уж не говорю о таких опытных, как Фоменко, Захаров, Додин. Кстати, есть целая плеяда работающих режиссеров, которых почему-то не принимает критика, не зрители, а именно критика. Хотя у той же зарубежной критики об этих режиссерах совершенно другое мнение; когда мы выезжаем на гастроли, мы видим, что о них пишут незаинтересованные люди. Но главное, на спектакли таких режиссеров ходят люди, а поскольку качество актерской игры определяется в том числе и тем, приходят ли в театр зрители, то, значит, эти режиссеры ставят качественные спектакли.

Кроме того, хочу подчеркнуть более важную вещь, отвечая на ваш вопрос. Театр – это прежде всего дом, в котором коллектив, труппа – единомышленники. А когда разных режиссеров приглашают на один спектакль, потом на другой, на третий… получается, что в единый организм постоянно вносят чужую кровь, а к чему приводит введение другой группы крови, можно спросить у медиков. Для развития культуры это пагубно, а особенно это вредно для русского театра, который создан на великой русской литературе. Возьмите период от Фонвизина до Твардовского: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Островский, Чехов, Достоевский, все Толстые, Тургенев, Булгаков… Вот вам навскидку больше десяти великих писателей, благодаря которым состоялся русский театр. Ну и, разумеется, мы с благодарностью вспоминаем Елизавету Петровну, которая своим указом от 1756 года учредила русский государственный публичный театр в Санкт-Петербурге, на Васильевском острове. Отделить русский театр от русской литературы – значит отрезать пуповину без разрешения врача.

– Один из Ваших коллег сказал о Вас, что, «когда Россия стала жертвой культурного потопа, Вы, как праведный Ной, сумели превратить Малый театр в спасительный ковчег для русского классического искусства». Вам не кажется, что русское классическое искусство и поныне носит такой вот очаговый характер?

– Более того скажу: его пытаются убрать совсем. Разные коллективы сами по себе избегают этой участи. Малый театр, например, жив до сих пор только потому, что у определенных людей на него не поднимается рука, потому что они не могут вслух сказать: «А кому это надо?» Хотя нас, конечно, постоянно обзывают «музейным театром», на что я отвечаю: «Для меня такие слова – большая похвала». (Смеется.) Музейный театр – это же прекрасно! Значит, мы находимся на уровне стандартных, исторических мировых театров. Или нередко звучит упрек в традиционности Малого театра… А каким должен быть русский театр?

Сейчас вот уничтожают Станиславского, хотя до этого говорили: «Станиславский и Малый театр – антиподы». Ничего подобного! Я снимался и работал с очень многими великими стариками и во МХАТе, и в Малом театре – с Жаровым, Грибовым, Кторовым, Ливановым, Царевым, и я видел, что все они – друзья между собой. Они не могли воевать, уничтожать культуру во имя собственных амбиций; их, конечно, пытались стравливать, но МХАТ и Малый театр продолжали дружить. Помню, был период, что в выходные дни мы даже менялись сценами: МХАТ играл на нашей основной сцене, а мы в это же время на сцене МХАТа.

Все это я рассказываю к тому, чтобы было понятно, что все искусственное, что было сделано во имя собственных амбиций, на пользу искусству не идет. Зачем, скажем, какая-то часть критики пытается замалчивать, что существует театр Дорониной? И никто не объяснит, почему это делается. Да потому, что Доронина отстояла и спасла в сложное время определенную категорию артистов. Хороших артистов. Да и сегодня она держит этот театр, как и раньше посещаемый зрителями, артисты которого, как и раньше, снимаются в кино. За что с ней так? За то, что она правду говорит? За то, что она ни перед кем не пресмыкается?

– Можете сравнить тенденцию посещаемости театров в советское время, в 1990-е годы и сейчас?

– Сейчас, конечно, получше, чем в 1990-е годы. Устоялась система коммерческих гастролей, Малый театр, например, таким образом был и в Азии, и в Европе, к сожалению, сейчас произошла трагедия в Японии, с которой у нас в этом смысле были хорошие контакты, готовились уже четвертые гастроли за последние 10 лет.

– После распада СССР многие народные артисты не брезгуют сниматься в мыльных сериалах. А Вы зрителей давно не радуете, Юрий Мефодьевич. Почему?

– Для кино у меня сейчас нет времени. Жалко, конечно, тем более что, когда я вижу, как играют многие актеры моего возраста, я понимаю, что вполне мог сыграть и лучше их. Кстати, может быть, кто-то уже не помнит, но я в сериалах снимался больше, чем где-либо. В советское время это были одни из самых длинных сериалов: «Адъютант его превосходительства», «Хождение по мукам», «ТАСС уполномочен заявить». Но я не дружу с современными продюсерами, поскольку понимаю, что от того, что мне будут предлагать они, я наверняка откажусь. Поэтому после «Московской саги» у меня и не было больших работ в кино, зато свою игру в этом фильме я считаю хорошей для моего возраста; хорошая роль, добротный фильм.

Было, правда, несколько попыток сняться в небольших ролях, но я быстро понял, что именно в небольших ролях сниматься не стоит. Потому что режиссеры, как правило, не обращают пристального внимания на игру актеров второго или третьего плана. У меня как-то была роль о ненужности сегодня человека, который когда-то был человеком. Я читал сценарий, у меня душа кровью обливалась. Сказал себе: «Надо попробовать!» Играю с полной отдачей, но режиссер так вырезает и монтирует мои фрагменты, что у зрителя наверняка остается ощущение, что я просто отбывал номер за деньги.

Москва, март 2011 г.

Вульф Виталий Яковлевич – российский искусствовед, театровед, киновед, литературовед, переводчик, теле– и радиоведущий, критик. Родился 23 мая 1930 г. в Баку, скончался 13 марта 2011 г. в Москве. С 1994 г. – ведущий телепрограммы «Мой серебряный шар». Заслуженный деятель искусств России.

– Когда, на Ваш взгляд, был расцвет отечественного театра, а когда его закат?

– Театр зависим от общественно-политической ситуации. А Россия пережила огромное количество социальных и политических перемен. Поэтому, если менялась ситуация в стране – менялся и театр. Но менялся не обязательно в худшую или в лучшую сторону. Менялись темы, репертуар, режиссеры, вкусы публики, артисты, которые играют в театрах… Ну а там где есть изменения – есть движение жизни.

Что касается расцвета отечественного театра… С конца 40-х годов и в 50-е годы было очень много значительных театральных работ. В ту эпоху жили великие актеры и великие режиссеры. Позже, со временем, началась массовизация культуры: стал падать уровень искусства, сократилось количество талантливых актеров. Изменились жизненные приоритеты населения. Россия стала потребительским обществом. Все стали заинтересованы в том, чтобы непременно зарабатывать деньги. А бизнес несовместим с развитием театрального искусства. Более того, сегодня театр не играет той роли в общественной жизни, которую играл когда-то. На смену ему пришло много новых явлений: рок-культура, поп-культура, шоу-бизнес, ресторанная жизнь, молодежные клубы, масса того, чего прежде не было. Значение театра падает.

– С удивлением узнал, что Вы тридцать лет проработали в Институте международного рабочего движения. Как это «рабочее движение» с Вами вяжется? Чем Вы там занимались?

– По существу, это был институт, который занимался общественным сознанием Запада, но поскольку в советские годы его так назвать было нельзя, то институт назвали нейтрально – Институт международного рабочего движения. При этом там работали самые известные интеллектуалы Москвы.

В институте я дружил с Мерабом Мамардашвили (советский философ. – Прим. авт.). Однажды сложилась ситуация, что я не мог оставаться дальше работать в своем отделе. И Мераб мне помог: настоял, чтобы я перешел к нему в сектор. В 1987 году я защитил там докторскую диссертацию по теме «Американский театр 70-х годов и общественно-политическая реальность США», а до этого активно занимался анализом движения хиппи.

– К каким выводам пришли?

– Впервые в СССР я попытался объективно проанализировать этот феномен. Кстати, я до сих пор убежден, что хиппи – явление не обыденное. Оно совершило позитивный сдвиг в сознании западных людей, ну а позже, соответственно, многое поменяло и в нашей ментальности. До этого ведь у большинства людей не было такого рода внутренней свободы и раскованности, как демократический стиль поведения, привычка делать все, что ты хочешь.

Москва, октябрь 2010 г.

Вишневская Галина Павловна – певица, народная артистка СССР. Родилась 25 октября 1926 г. в Ленинграде. С 1952 г. – в Большом театре. В 1970-е годы лишена советского гражданства вместе с мужем Мстиславом Ростроповичем. С 2002 г. – руководитель Центра оперного пения Галины Вишневской в Москве.

– Я знаю, что Вы убежденная антисталинистка, но можете сказать спасибо Сталину за то, что он придал Большому театру статус главного театра страны, можете?

– Пестовал ли Сталин Большой театр?.. Ну, в сравнении с нынешними временами, когда каждый талант имеет возможность пестовать сам себя и зарабатывать на этом сколько угодно, это уже не совсем то. Но Сталин все-таки выделял Большой театр из всех остальных театров. Зарплаты там были гораздо больше. Оркестр получал в два-три раза больше, чем в других театрах. На пенсию в Большом выходили через двадцать лет, после смерти Сталина через двадцать пять лет – и пенсия в Большом была в два раза больше, чем она стала после смерти Сталина. В этом смысле выделял, да.

– Какая из Ваших наград Вам дороже всего: медаль «За оборону Ленинграда», звание народной артистки СССР или звание кавалера французского ордена Почетного легиона?

– …У меня еще орден Ленина есть. (Смеется.) А дороже всего мне медаль «За оборону Ленинграда». Я получила ее, когда мне было 15 лет. Рассказывать что-то или писать о блокаде, мне кажется, невозможно. Не зря же до сих пор о ней нет настоящей книги. Есть документальные свидетельства, но художественной книги нет. Вероятно, потому, что Бог в данном случае велит человеку вычеркивать из речи то, о чем не стоит говорить вслух. В блокадном Ленинграде было все, но говорить об этом устами человека не надо.

– Вы подняли советский оперный театр на небывалые высоты. Но в 1990-е годы былая слава отечественной оперы начала блекнуть. Давайте начнем с «оптимистичной» ноты, Галина Павловна… «Мне страшно сегодня бывать в театре, в опере…»

– Прежде всего эти мои слова, конечно, относятся к Большому театру, театру, которому я отдала почти четверть века своей жизни. Но при этом хочу подчеркнуть, что не только Большому театру или театрам российским, а всему мировому оперному театру надо спасаться от нынешних режиссеров-постановщиков. В них главная проблема! Они сегодня уничтожают оперный жанр, хотя драматическим театром, как бы они его таким ни пытались делать, опера никогда не будет. Наш жанр – петь! Композитором нам задано все: либретто, темп и ритм, интонации… Мы должны все это выучить, пережить в себе и, добавив какие-то внутренние идеи, не затрагивающие текст или эпоху, донести до слушателя.

Сегодня действительно, к сожалению, такое время, когда опера находится в опасном положении. Посмотрите, на всех новомодных премьерах – сплошные скандалы. Складывается ощущение, что режиссеры-постановщики такого рода спектаклей сознательно идут именно на скандал. Чтобы пришла шумная известность, после которой можно было бы сразу же выбросить декорации и заказывать новые, ставить другую оперу. Я, к примеру, после «Онегина» в Большой театр больше ходить не могу. Это невозможно! Я там начинаю себя просто неприлично вести: могу кого-нибудь ненароком обидеть.

– Проблема, насколько я понимаю, даже еще шире – оперные театры с 1990-х годов мельчают репертуарами. Уходят знаковые оперы типа «Ивана Сусанина», «Садко», «Хованщины»…

– Такие театры, как Большой, «Ковент-Гарден», «Ла Скала», «Гранд-Опера», – это национальные театры, принадлежащие государству, народу, это национальная и мировая культура… Поэтому в этих театрах должны быть собраны самые лучшие, помпезные, если хотите, постановки, созданные за последние десятилетия. А у нас сегодня уничтожают декорации и костюмы таких постановок. «Аиду», как мне сказали, уже сожгли. Не знаю, зачем. Быть может, не было подвала, куда можно было бы бросить театральные атрибуты этой оперы. Вот их и сожгли. А между тем, повторяю, это народное достояние и государство обязано его беречь и содержать. Государство обязано платить артистам хорошие деньги, приглашать хороших, настоящих солистов из-за границы. Ведь в дореволюционное время в Россию ехали все – самые лучшие итальянские оперные певцы пели в России больше, чем у себя на родине. Потому что им за это платили большие деньги. Да, это дорогое искусство, но оно того стоит.

Классика нужна. Можно, конечно, поставить «Летучую мышь» или «Сильву» в новых вариациях, но стоит ли это делать? Классика – old fashion? Старомодно? Да, старомодно! Но эти оперы существуют по 150–200 лет, они хоть и старомодны, но они – наши, именно такими мы и хотим их слушать. И в каждом новом поколении всегда будут люди, желающие слушать эти оперы в их изначальной вариации. Все остальное – балаган!

– Россия оскудела басами?

– Не только басами… Россия оскудела качеством певцов. Басы-то у нас есть, но почему-то они все поют баритонами. Сплошь баритональное звучание, а не классический бас, для которого, кстати, русские классические композиторы специально создавали соответствующий репертуар. То же с русским меццо-сопрано с большим звучанием в среднем регистре… Низкие ноты в нем должны быть обязательно, а вот верхние не обязательно, поскольку у нас нет таких высоких партий, как в итальянском репертуаре; Верди, допустим, писал для меццо-сопрано почти как для сопрано, и у него сопрано поют порой меццо-сопрановые партии.

Почему так произошло? Потому что когда, как говорится, открыли ворота на Запад и наши артисты стали туда ездить петь, то больше всего они стали петь итальянский репертуар. Русский там никому не нужен; ну, разумеется, если ты приезжаешь туда один, без постановки Большого или Мариинки. За границей ты должен иметь свой итальянский репертуар. Но дело в том, что итальянское звучание вытягивает наших басов наверх, облегчает низ и середину для того, чтобы легче звучали верхние ноты.

Именно таким образом постепенно и исчезли русские басы. Теперь их просто нет. А ведь даже в мое время в Большом театре были певицы-сопрано, которые пели только русский репертуар, не пели итальянский. Скажем, пели «Псковитянку», «Князя Игоря» – где нужны стенобитные здоровые голоса, – а «Аиду» или «Дона Карлоса» уже петь не могли. Русские голоса выросли на русском репертуаре – и это был обоюдный процесс. Мусоргский, Чайковский, Римский-Корсаков писали оперы только для русских певцов. Это был в каком-то смысле ограниченный, но самобытный репертуар. А кто сегодня сможет спеть Марфу в «Хованщине»? Для высокого меццо-сопрано это практически невозможно.

Парадокс заключается в том, что русский репертуар могут петь только русские певцы. При этом мы можем петь и итальянский репертуар – нам это не трудно, но при наличии индивидуальной техники, конечно. А вот итальянцы русский репертуар петь не могут. Сразу меняется позиция звука, и они этого петь не хотят; особенно это касается первых певцов. К тому же для того, чтобы петь русские оперы, необходимо знать русский язык – сегодня ведь модно петь на языке, на котором написано произведение. И поэтому тоже итальянские певцы бросают наши оперы – не поют. Редко кто-нибудь из них возьмется, в основном на запись, когда на листе можно записать текст и, читая, его пропеть. Но для театра-то текст надо учить по-настоящему. Зато мы итальянские оперы учим, их нам и петь легче – другая нагрузка на голос.

– Во многих консерваториях с 1990-х годов есть платные, но бездарные учащиеся, которые фактически покупают диплом? Кстати, а зачем им это нужно? Ну, диплом менеджера, ну, слесаря, но оперного певца?!

– Да, есть консерватории, которые выпускают певцов, из общего количества которых 80 % никуда не устроятся по основной специальности. Но то, что на них зря потрачено время, – это еще не все несчастье. Весь ужас состоит в том, что эти бездарные и безголосые имеют законное право преподавать. Они – и преподавать! Вот вам и ответ на ваш вопрос, зачем им это нужно. Но не брать платных учеников тоже нельзя. Педагогам нечего будет есть с их зарплатами, а за счет платных учеников им идут доплаты.

Но, повторяю, весь ужас в том, что бездари с дипломом имеют право преподавать в высших учебных заведениях. В дипломе записано: «Консерватория», «класс «Сольное пение»… Все! Представляете, сколько такой профессор погубит голосов?

– Вам досаждали интриги в творчестве?

– Они меня вообще не касались! Когда меня это коснулось, я отсюда уехала в 1974 году. Это была история с Солженицыным, со Славой (Мстислав Леопольдович Ростропович – супруг Г.П.Вишневской. – Прим. авт.). Ему же не давали играть! Не давали залы, и все. Да, когда он уже сидел дома, я еще имела возможность выходить на сцену Большого театра, но, скажем, когда по радио передавали спектакль с моим участием, мою фамилию не объявляли, объявляли имена всех участников, за исключением меня.

Один мой почитатель прислал из Англии недавно выпущенный в России диск фильма «Онегин»; я там не снималась, но озвучивала роль Татьяны. Так вот имя того, кто исполнял партию Татьяны, там тоже не указано! Когда я не так давно смотрела этот же фильм по телевизору, все думала: «Ну, сейчас-то меня там укажут!» Нет! Ничего не указано до сих пор. Конечно, сегодня это не злой умысел, просто не обращают внимания.

– Пятидесятые-шестидесятые годы, по Вашему собственному признанию, были лучшими годами в Вашей карьере. Не жалеете, что в семидесятых Вы из-за Александра Исаевича поссорились с властью и оказались в отрыве от родины? Укротила ли эмиграция Вашу творческую свободу?

– Конечно, не жалею! Точно так же я поступила бы еще сто пятьдесят раз, если бы сложилась такая же ситуация. Это был мой дом – я имела право туда пускать того, кого хотела.

Эмиграция абсолютно не сказалась на моем творчестве. Другое дело, что я не успела спеть здесь какие-то оперы, которые там спеть было невозможно. Особенно из русского репертуара. Зато на Западе я сделала много таких записей, которые не сделала здесь. У меня ведь в СССР практически не было записей! Я уехала за границу в 47 лет, а оставшиеся после меня записи можно было пересчитать по пальцам. А там я записала массу камерной музыки. Романсы Глинки, Чайковского, всего Мусоргского, Римского-Корсакова, Прокофьева… Несколько больших альбомов русской классики. «Леди Макбет Мценского уезда» в первой редакции Шостаковича с Лондонским симфоническим оркестром. Дирижировал Ростропович. Записали «Пиковую даму», «Тоску», «Бориса Годунова», «Войну и мир» Прокофьева, много чего…

Другое дело, что к пятидесяти годам человек, сделавший карьеру, обязан ею пользоваться, а она у меня вся осталась в Советском Союзе. У меня просто отобрали мою жизнь! Двадцати трех лет, которые я пела в Большом театре, уже больше никогда не будет. Все свои лучшие силы я оставила там, и, конечно, в пятьдесят лет уже не можешь позволить себе сделать того, что можешь позволить в тридцать. Но, повторяю, я ни о чем не жалею, потому что мы же не деньги туда поехали зарабатывать, мне со Славой и здесь было всего достаточно, хотя, конечно, здесь за все это надо было работать в десять раз больше, чем на Западе. Никакой творческой подпитки с родины мне за границей нужно не было. Я была настолько в ярости от того, что все это произошло! Не могла даже слышать слова «Советский Союз». Мы вылетели как пробка на два года в «творческую командировку». Причем нас выставили без копейки денег! И нам надо было начинать все с нуля. И это при том, что и я, и Слава отработали в Советском Союзе по тридцать лет. Но все осталось дома: дача, квартира, машины…

Это был скандал. Огромный скандал! Но на Западе у нас не было никаких материальных проблем, потому что нас там уже знали, много лет до этого мы туда уже ездили. И когда мы уехали из СССР, за границей нас лишь спрашивали: «Куда хотите?»

Москва, октябрь 2010 г.