Текст книги "«Печаль моя светла…»"

Во-вторых, причиной и побудительной силой моей ответственности служила мама с ее неосуществленной мечтой учиться музыке и неприкрытой завистью к моим возможностям. В отрочестве я всегда знала, что семья ради меня несет немалые издержки, оплачивая мое учение, и я никак не должна этого не учитывать. Совсем не помню, чтобы кто-нибудь когда-нибудь мне напоминал об этом, но я сама понимала. Зато не раз мама спокойно говорила, замечая долгое молчание пианино: «Знаешь, может, правда тебе это неинтересно, может, действительно, это не твое дело? Зачем учиться насильно?» И я тут же спохватывалась, терпеливо разучивала новый заданный нотный текст, по ее просьбе проигрывала свой последний, уже зачтенный «репертуар», и она приговаривала: «Вот видишь сама, сколько это доставляет удовольствия! Как же я тебе завидую! Ну-ка я сейчас попробую сыграть хоть вот этот отрывок!» И садилась сама за инструмент, наигрывая по слуху понравившуюся мелодию. Перед отчетным концертом я проигрывала свою программу уже на бабушкином рояле, а сама она бывала сначала консультантом, а потом экзаменатором, и не скажу, что строгим. Если слушали наши мужчины, то обязательно «поддавали жару». Бывало, дядя Ваня, стоя с Танюшей на руках, говорил: «Оцэ гарно! Дывысь, доню, та слухай: и ты колысь гратымэш, як наша Лида, да, доню?» («Вот хорошо! Смотри, дочка, и слушай, и ты когда-то будешь играть, как наша Лида, да, дочка?»), а папа был в своем жанре: «Да что там Софроницкий?! Он тебе в подметки не годится!» Братец же мой все загадочно молчал, а много-много позже пояснил: «Когда ты разучивала какое-то трудное место или разыгрывала то гаммы, то свои арпеджио, я радовался, что это не я, а когда ты играла уже готовое и руки быстро-быстро бегали и возникала музыка, я так завидовал!» Думаю, в этом он был совсем не оригинален. Не случайно про Россини рассказывают соответствующий анекдот. Будто он рассматривал экспонаты своего знакомого, экстравагантного коллекционера, собиравшего модели средневековых орудий пыток, и сказал: «У тебя хорошая коллекция, но недостает самого большого и известного экспоната». – «Какого?» – живо заинтересовался собиратель. «Да фортепиано!» – ответил Дж. Россини.

Была и третья причина, которая со временем стала главной: при всем легкомыслии я сама никак не могла отказаться от той системы ценностей, которая была заложена в раннем детстве. Помню, что гордилась своей нотной папкой, которую стала носить с собой в школу (поскольку учились во вторую смену, сразу после музыки шла на обычные свои уроки). До этого весь третий класс волочила за собой старый огромный папин портфель, вмещавший и ноты, и мои книжки с тетрадками. Почему гордилась? Да, наверное, потому, что в те времена музыка была, безусловно, престижным занятием, хоть этого слова никто тогда вроде и не употреблял. Видно, в воздухе еще витали какие-то элементы дворянской культуры, к которой так привержено было поколение моей бабушки. Не случайно в моем окружении наиболее целеустремленно занимались музыкой две категории детей: из осколков «бывших» и из заметной в городе партийной прослойки новой интеллигенции. Именно к ней относилось большинство моих соучеников по «музыкалке», а позже и других моих ровесниц, причастных к музыке. Что же касается упорства, то режим двух параллельных школ тогда было трудно выдерживать: в нашем классе учились играть на фортепиано сначала шестеро, окончили специальную школу только трое, а дальше двинулись уже мы вдвоем, причем моя одноклассница и соседка перешла на частные уроки.

Думаю, что важной была и четвертая причина моей повышенной ответственности: мне необыкновенно повезло с Ольгой Васильевной Шкляр, моим педагогом, которую я очень и уважала, и любила. Она была дочерью известного в Полтаве врача-кардиолога, а ко времени моего с ней знакомства уже немолодой и очень приятной женщиной, прекрасной пианисткой, жившей вдвоем с матерью в большом частном доме с садом почти напротив музыкальной школы и недалеко от Корпусного парка. Наша школа (а позже вечернее музучилище), к моему удивлению, унаследовала большое здание моего детского садика, в котором я когда-то заливалась слезами, оскорбленная зевотой Деда Мороза во время моей патетической декламации Пушкина. Почти все уроки проходили дома у Ольги Васильевны (два раза в неделю), только отчетные концерты – в зале этой школы. Конечно, в здании проходили и занятия сольфеджио, хором, музыкальной литературой, ансамблями, позже – гармонией. Я была занята каждое воскресенье, кроме отдыха в летние каникулы! Только сейчас понимаю, как это тяжело не иметь даже выходных в течение учебного года (правда, три-четыре дня ноября, а также в зимние и весенние каникулы я в будни отдыхала от обычной школы).

Пропустить уроки, тем более музыки? Ну уж нет, это у нас никогда не поощрялось. Колечка еще ладно, он подхватывал инфекции, и его иногда оставляли дома. А вот я, помню, была спокойно отправлена на сольфеджио и хор с большущим затекшим глазом из-за какого-то прицепившегося ячменя. И даже наш старенький, но строгий Павел Иванович при виде моей измазанной зеленкой физиономии ахнул: «О Боже, да что же у нас, изумрудная моя девочка, случилось?» Будучи уже взрослой, даже мамашей подростка, я, при случае вспомнив этот эпизод из своей жизни, упрекнула свою маму, как же это меня не пожалели. А в ответ услышала: «Да ты же была как сжатая пружина! Если бы я тебя расслабила и ты осталась, отдохнув в воскресенье и побывав в раю, где все дома, все отдыхают, да я бы открыла шлюзы твоей свободе! И ты бы бросила музыкальную школу, как бросали, по словам Ольги Васильевны, более половины начинавших учиться!»

Наши уроки с Ольгой Васильевной проходили всегда спокойно и даже весело. Несмотря на ее требования, которые я, увы, не всегда выполняла качественно, она никогда не выходила из себя, но только объясняла все огрехи и терпеливо добивалась своего. Если же я не выучивала текст, она просто говорила: «Я сейчас выйду на столько-то минут, а когда вернусь, чтобы урок был выполнен». И справедливо снижала отметку в дневнике, но низшим баллом было осмотрительное четыре с минусом. Самое же главное мое удовольствие заключалось в том, чтобы выбрать вместе с ней новую пьеску, этюд, сонату и т. д. Тогда она садилась за инструмент и замечательно проигрывала мне для выбора чуть ли не весь сборник (я немножко хитрила и просила еще и еще). Если уж выбрали пьеску, то она снова восхитительно играла ее, заражая меня жгучим желанием сыграть так же.

Очень она была довольна, если я сразу же выучивала трудный текст, на следующий же урок. Тогда мы радовали маму пятеркой с плюсом. Для этого, конечно, надо было сидеть за пианино каждый день, но я часто ленилась или не успевала из-за других дел, порой начиная заниматься только накануне вечером и рано утром. Когда же нотный текст выучивался (Ольга Васильевна рекомендовала на ночь в постели внимательно ноты просмотреть, но бабушка презирала почему-то этот способ, говоря, что он для ленивых, и, по-моему, напрасно), начиналась «нюансировка» – отработка всех сопутствующих указаний и символов, обучение, как она говорила, исполнительскому мастерству. В темпе Ольга Васильевна разрешала начинать играть только тогда, когда ее удовлетворяло мое исполнение, всегда опасаясь, что я заиграю понравившуюся вещь еще до того, как она будет доведена до нужного уровня. На этом этапе она не любила по моей просьбе снова проигрывать пьесу, так как считала, что нужно развивать индивидуальность в исполнении. Наверное, у них с бабушкой были немного разные «школы», так как бабушка все добивалась глубокого звучания каждой ноты, признавая только одну манеру извлечения звука, Ольга Васильевна же допускала и более «легкомысленное» звучание несколько разогнутыми пальцами в некоторых жанрах или отдельных местах. Но это я обобщаю сейчас, не уверена, что тогда отчетливо это осознавала. Во всяком случае, вспоминаю наказы Ольги Васильевны: «Звуки рождай изнутри, Лидочка, именно из души, играй свои переживания!»; «Ну-ка легче, игривей, здесь совсем не надо глубокой философии!» («Экосезы» Бетховена); или: «Ну-ка здесь повыразительнее, еще глубже звук, еще жалобнее!», «А теперь самое бурное отчаяние, просто всплеск отчаяния! Глубже звук! Глубже!» («Жалоба» Гречанинова).

И постоянная тема: «Музыка – это не для мамы, не для бабушки, это готовишь подарок себе и на всю жизнь!»

Как и бабушка, моя Ольга Васильевна очень любила ансамбли (не исключаю, что они входили в обязательную учебную программу школы). Обычно я играла с другими ее ученицами, но однажды играла и в дуэте с мальчиком-виолончелистом, очень талантливым сыном действующего священника (играли «Разлуку» М. Глинки), и с тех пор это мой самый любимый инструмент после фортепиано. Но если у моей бабушки было много переложений для четырех рук из симфонической музыки, особенно оперной, увертюр и финалов, то в музыкальной школе был гораздо более широкий выбор сочинений для фортепиано. Из того, что запомнила, в разное время я играла в дуэтах «Военный марш» Шуберта, «Приглашение к танцу» Вебера, «Февраль» Чайковского и, мне кажется, что увертюру к опере «Рождественская ночь» основоположника украинской музыки Николая Лысенко (родом с Полтавщины, который мне запомнился, в частности, своими учителями – поэтом Афанасием Фетом, учившим его русскому языку, а позже учителями композиции – в Германии и в Петербурге, где он учился у самого Римского-Корсакова).

В 6-7-м классах эти партии в четыре руки мы разыгрывали более всего с моей одноклассницей Нелей, которая сидела со мной за одной партой и которая, как и ее младшая сестренка, тоже была ученицей Ольги Васильевны.

Неля была очень скромная, тихоголосая и на редкость собранная девочка, легко учившаяся на пятерки, с чудесными конопушками на носу, которые ее очень украшали, а она их стеснялась. Это из-за нее, завопив диким визгом во время отключения света, я сразу призналась Галине Петровне, что это визжала я, чтобы не подумали на бедную Нелю, сидевшую рядом. Да, я была такая глупая: как будто кто-то мог сомневаться, что это совсем не тихоня Неля испускает такие мощные вопли, а та хулиганка, поведение которой на днях обсуждали на педсовете. Неля была верным другом этой хулиганки, мы постоянно бегали то к ней, то ко мне домой репетировать свой дуэт, что почему-то несколько удивляло моего отца, который между тем восхищался ее разумом: она порой разгадывала его изощренные цирковые фокусы. Он считал, что Неля вся «пошла в маму». И дело было в том, что наши отцы оказались коллегами, правда, на разных кафедрах, но на одном факультете, и Нелин папа еще был у них секретарем парторганизации. Когда после седьмого класса их семья переехала во Львов, мы еще долго переписывались, и знаю, что Неля поступила потом в очное музучилище, которое окончила с отличием и собиралась в консерваторию. Так что время для смешных папиных историй с ее отцом наступило после их отъезда.

Одна из этих невинных историй, ставшая для отца последней, на мой взгляд, в своих деталях неплохо отразила этот хронологический срез жизни в нашем государстве. Начну с того, что в пединституте бывали «дни заочника», когда для удобства студентов преподаватели ездили в райцентры области принимать зачеты и экзамены у «хвостиcтов». Нашего отца почему-то частенько, а может, и не без влияния Нели, звал с собой для компании их очень вальяжный и знающий себе цену партийный вожак, и в день экзаменов им предоставляли общую большую аудиторию, обычно при школах. Когда они приехали на автобусе в Кобеляки (как же моему отцу нравилось это название райцентра, всегда настраивающее его оптимистически!), то первым делом практичный Тарас Иванович, высокий и тогда уже с импозантным весом, своей особой поступью отправился, конечно, на базар, где, как всегда, покупал то, что более выгодно, чем в городе. Сало и яйца – в этих главных объектах торговых поисков партийного секретаря невозможно было сомневаться. Выбрав те, что подешевле, да еще и со вкусом наторговавшись (а это на Украине всегда было искусством), Тарас Иванович сложил их в привезенную с собой большую плетеную корзину, и, по отцовским словам, два «шибко ученых» преподавателя при галстуках отправились представляться директору школы, который, ничуть не удивившись странной ноше и увидев его удостоверение (лектора обкома партии, что ли), тут же залебезил и засуетился, освобождая класс от детей.

Студенток оказалось немного, и экзаменаторы расселись в разных углах помещения. За учительский стол воссел, конечно, главный из них, с корзиной, а на последней (детской?) парте примостился второй, худой и не столь практичный. Еще когда шесть-семь студенток готовились отвечать по билетам историю партии, секретарь занялся своим делом: перераспределил все яйца на одну сторону почетно-настольной корзины и решил их спокойно проверять на свежесть, рассматривая каждое на свет. Папа думал, что это занятие он бросит, когда начнутся ответы. Но нет. Отвечающая робко жалась и жалко лепетала о съезде индустриализации, снова и снова повторяя «звит (отчет) товарыша Сталина», заискивающе и преданно ловила взгляд Тараса Ивановича и наконец совсем застопорила: «Такым чином, такым чином, на чотырнадцятом зйизди, на чотырнадцятом зйизди, який видбувся… в роци… в роци…» В эту минуту Зевс-педагог как раз рассматривал яйцо, прищурив один глаз и закрыв другой, и важно комментировал: «Цикаво, цикаво… так у якому роци видбувся цэй зйизд?» («Интересно, интересно… так в каком году состоялся этот съезд?»). Несказанно обрадованная его манипуляциями, студентка мгновенно развернулась на 180 градусов, увидела подсказку подружки на пальцах и, вооруженная этой датой, гордо выпрямилась и уже дерзко ждала его испытующий взгляд. Но тут Зевс громко и от души крякнул: «От чортова баба!!!» и, очень расстроенный, отложил яйцо на стол. Потом он быстро разделался с неузнаваемо оживленной девушкой и обратился к остальным: «Та шо цэ вы, дивчата: чи вы жыви, чи вы мэртви? А ну швыдче, швыдче!» («Да что это вы, девчата: живые вы или мертвые? А ну быстрее, быстрее!»). Пока папа опрашивал двух своих первокурсниц по введению в языкознание, он успел расписаться в шести зачетках и отложить почти столько же забракованных яиц с возмущенными воплями «От змия!», «От стэрво!», «От падлюка!» («Вот змея!», «Вот стерва!», «Вот подлая!»), ничуть не стесняясь ни девушек, ни коллеги. Когда же после их ухода он, встав и поставив корзину на стул, разгибал подуставшую спину, одно из беспризорных яиц передумало лежать на пустом столе смирно и растревожило своих собратьев. В общем, все это рухнуло на пол, и тут же по накаленному солнцем классу разнесся их жуткий сероводородный аромат. Студентки его уже не чуяли, быстро и радостно исчезнув, но тут, к облегчению Тараса Ивановича, появился знакомый немолодой директор со своей лебезящей улыбкой, который жаждал личного общения, и отцу стало трудно определить, от чего его затошнило и вынесло за дверь: от тухлых ли яиц или от пресмыкающегося, который услужливо суетился вокруг фигуры «патрона», обтирая его туфли своим платком (!).

Разумеется, замечательная девочка Неля ничем не напоминала своего отца, может, действительно пошла в маму, и в данном случае это росло уже совсем другое поколение, и нередко росло из далеко не благовонной почвы… А может быть, здесь и диалектическое отрицание отрицания?

Возвращаясь же к моим фортепианным занятиям и достижениям, назову только ту программу, которую запомнила на выходе из детской музыкальной школы: это был этюд Мошковского «Осенью», соната Гайдна № 12, прелюдия и трехголосная фуга Баха № 2 и, если не ошибаюсь, «Элегия» Лысенко (№ 3).

Сейчас не могу вспомнить определенно, были ли у нас какие-то испытания по теоретическим дисциплинам при выпуске из детской музыкальной школы. Они у меня в памяти слились с какими-то экзаменами в вечернем музыкальном училище, куда меня сразу же перевели или зачислили без вступительных испытаний. Эти занятия я помню гораздо лучше. Особенно любила музыкальную литературу. Еще бы не любить, если каждая лекция об отечественных или зарубежных композиторах-классиках тогда обязательно сопровождалась иллюстрирующей игрой концертмейстера на рояле, иногда инструментальными дуэтами и трио самих учащихся. Раза три, к нашему восторгу, у нас играли и приглашенные ансамбли музыкантов филармонии.

Играли нам не просто так: надо было запоминать и потом узнавать основные, самые известные темы из опер, симфоний, больших фортепианных форм. Это теперь можно двинуть мышкой компьютера и получить почти любую музыку. Тогда же это было огромной проблемой, тем более в провинциальной Полтаве. Нередко мы обступали концертмейстера (она восхищала всех нас своим умением играть с листа), чтобы просить повторить еще и еще. Дома меня часто походя «натаскивали» мама и тетя Мара, знающие великое множество арий и с удовольствием мурлыкающие их по заказу. Бабушка, кажется, считала все это несерьезным и поверхностным, у нее всегда была забота – не упустить послушать вживе, даже в нашем городском саду на Первомайском, где на открытой сцене нередко гастролировали оперные труппы (смутно, но помню свои впечатления от опер «Запорожец за Дунаем» Гулака-Артемовского и «Тоска» Дж. Пуччини).

Но все равно я думаю, что для возбуждения инструментального «аппетита» мне было крайне полезно иметь ориентиры в мире музыки и заранее узнавать классику вроде таких шедевров Бетховена, как «Патетическая соната» или «Лунная соната», задолго до того, как к ним научилась прикасаться, причем именно для того, чтобы знать, к чему тянуться. А если даже и не прикасаться, то как же обделен ребенок, который в XXI веке не получил возможности услышать, прочувствовать и запомнить, к примеру, знаменитую тему судьбы из Пятой симфонии Бетховена!

И вообще к старости мне кажется, что лишать детей музыкального образования негуманно, хотя хорошо понимаю, что владеть инструментом все же не обязательно.

Что же касается музыкальной жизни в нашей стране конца 40-х – начала 50-х годов, то мое восприятие ее в это время для меня во многом, как ни странно, шло и от отца. Это он обратил мое внимание на постановление Политбюро ЦК ВКП(б) на этот счет и по-своему его прокомментировал. Дело в том, что в начале 1948 года газета «Правда» опубликовала постановление об опере Вано Мурадели «Великая дружба», где осуждался формализм в музыке на примере этой оперы. Оказывается, в ней по сюжету в борьбе с русскими им противостояли грузины и осетины, а не чеченцы и ингуши, как это было, по словам постановления, в 1918–1920 годах. Если сюжет осудили как «антиисторичный», то музыку к нему – как «непонятную народу». В «антинародном художественном направлении» музыки тогда обвинили и А. Хачатуряна, и самых известных тогда и талантливых композиторов Дмитрия Шостаковича, Сергея Прокофьева, Виссариона Шебалина и др., а все музыкальное руководство сняли со своих постов. Из папиных же тогдашних комментариев я совершенно четко поняла, что «непонятным народу» был не только «формализм» в музыке, но и само постановление.

Так, незабываем еще один отцовский рассказ о государственном экзамене по украинской литературе все на том же заочном отделении, на этот раз в самой нарядной и торжественной аудитории Полтавского педагогического института, где папа тоже восседал за столом как член государственной комиссии.

На этот раз напротив сидела не молодая девушка, а вполне зрелых лет учительница, которая очень свободно, громко и убежденно излагала свой ответ на экзаменационный вопрос «Останни постановы Политбюро про мыстэцтво» («Последние постановления Политбюро об искусстве»).

Бойко расправившись с постановлением о журналах «Звезда» и «Ленинград», умело цитируя доклад Жданова и его убойные характеристики сатирика Зощенко и поэтессы Ахматовой, она перешла к партийному руководству в музыке. Именно здесь она «блеснула» тем, что знала связь оперы Мурадели с городом Сталино (ныне Донецком, где прошла премьера, но она не поняла этого, хотя что-то и слышала от преподавателя) и далее стала с большим пафосом критиковать героев оперы как своих земляков, противостоящих Комиссару, посланцу от Ленина (в сюжете его прообразом был Орджоникидзе). Комиссия слушала выпускницу благосклонно, но под конец несколько озадаченно. И тут ответственный за подготовку студентов «выкладач украïньскоï литэратуры» («преподаватель украинской литературы») осторожно поинтересовался: «Пробачьтэ, але що цэ такэ, по-вашому, опэра?» – «Як що? Цэ така контррэволюцийна организация!» («Простите, но что такое, по-вашему, опера?» – «Как что? Это такая контрреволюционная организация!»).

Ее ответ, думаю, очень «украсил» для членов комиссии тягучий опрос выпускников, а дома для меня послужил неожиданно замечательным уроком по «антиформализму» и в музыке, и в партийном руководстве ею.

И все же мне сейчас непонятно: как в ту дотелевизионную эру, но в век развитого литературно-музыкального радиовещания, когда на волнах эфира систематически транслировали классическую музыку, причем не в малых масштабах, учительница и студентка-заочница обнаружила такое чудовищно-девственное неведение в вопросах искусства? Не исключаю, что в этой истории нашел свое отражение уровень общей культуры рядовой сельской интеллигенции в начале послевоенных лет…