Текст книги "«Печаль моя светла…»"

Среди «языковых» учителей этого времени была и очень старенькая и уже плохо видящая Ольга Алексеевна (фамилию забыла). Она вела у нас английский язык и называла всех «деточками», не запоминая имен, поскольку ей надо было иметь дело со множеством учениц параллельных классов. От нее было интересно узнавать хотя бы основы нового языка, удивительно непохожего на своего близкого родственника – немецкий, о котором я имела некоторое представление более всего от папы, да и от других домочадцев, и даже от пленных немцев, как-то умудряясь с ними беседовать. Все, что было по программе, мы усваивали, но, увы, это была, конечно, капля в море. Понимаю, что страноведческий аспект в учебниках тех лет был практически исключен, потому что запомнила только тексты про pioneer Pete (пионера Петю). Мне очень нравилось, когда Ольга Алексеевна говорила с нами по-английски, но, увы, на обратную связь не хватало времени. Тогда, конечно, не было таких замечательных возможностей изучать чужой язык, как сейчас. Никаких газет и журналов, никаких детских книжек на английском не существовало, и вообще он, похоже, только входил в моду после немецкого. Если у нас дома всегда были какие-то, хоть и немногочисленные, книжки на немецком, французском, латыни, даже древнегреческом и некоторых славянских языках, то из английских, кроме словаря, не помню ничегошеньки: никто из моих домашних его не знал. К тому времени мама уже преподавала в своей школе французский, и я немного завидовала ее мальчишкам, которые учили чужой язык и по стихам, маленьким и не очень, и по песням, которых она знала великое множество (небось еще со времен своей «мадмуазель» или от своей бабушки).

Уроков нашей географички, живой и темпераментной Блюмы Борисовны (фамилию, по-моему, и не знала никогда), мы всегда ждали с удовольствием. Помимо того, что она интересно рассказывала по существу, она всегда просила дополнить, исходя из того, что мы прочли в научно-популярной или художественной литературе. Особенно нравились мне ее задания на путешествия по закрытой карте. Ответ часто оценивали демократически, всем классом, после того как карту открывали. Например, как добраться водным путем от Мадагаскара до Новой Земли? От Пиренеев до Северных Анд? Правда, я уже и не помню, в пятом или шестом мы проходили физическую географию. Но особенно мы любили Блюму Борисовну за то, что в предпраздничные дни, если по расписанию случался ее урок, она замечательно, иногда даже в лицах (причем явно не без актерского таланта), пересказывала то, что ей нравилось из художественной литературы, всегда выбирая нам неизвестное. Это было совсем не похоже на нынешние сухие аудиокниги, гораздо интереснее, так как сочинялось на ходу и комментировалось человеком, знающим свою аудиторию. Она хорошо понимала, чем угодить подрастающим женщинам, и все девчонки с восторгом внимали ее вдохновенным пересказам романов типа «Консуэло» Жорж Санд или «Лунного камня» Коллинза. После звонка ее долго терзали и не расходились, требуя закончить хоть главный сюжетный ход.

Пантеон моих учителей-небожителей был бы неполным без Нины Ивановны, нашего биолога, которая вела у нас ботанику и зоологию. К сожалению, у нас не было пришкольного участка, и ее возможности ограничивались биологическим кабинетом с небольшим запасом гербариев, муляжей зверей и самодельных демонстрационных стендов. Зато многочисленные комнатные растения и цветы с разными экзотическими названиями, написанными по-латыни, действительно украшали не только этот кабинет, но и весь коридор второго этажа, ведущий к кабинету.

Благодаря интересу, привитому на ее уроках, я записалась в ботанический кружок при Доме пионеров и три летних сезона по-настоящему трудилась в селекционном кружке юннатов (впрочем, мы мало встречались, так как приходили когда вздумается). Мне очень нравилось копаться на полевых участках, тем более что они были расположены рядом с нами, на бывшем немецком стрельбище и далее, сразу за строительным институтом. Всегда хотелось прежде всего помочь нашей руководительнице Ольге Александровне – замученной якобы пионерскими огородами женщине в годах, и я, как правило, старалась привести с собой ватагу разновозрастных девчонок и мальчишек нашего двора, с которыми вместе пололи заросшие грядки, чистили дорожки, поливали и расставляли аккуратные дощечки с надписями, и она всегда искренне радовалась нам и умело подбадривала всех. До сих пор щеголяю знанием около 15 сортов помидоров и даже физалиса и помню наши «селекционные» опыты по скрещиванию их с пасленом. Как участнице Полтавской областной сельскохозяйственной выставки мне была вручена почетная грамота (а по местному радио даже объявили почему-то, что я буду агрономом), в которой, как тогда я подумала, просто была сделана ошибка: выдали ее мне за работу «по сортовывченню цыбули и буряку», хотя на выставке было представлено совсем другое. Живя на севере, могу только «глотать слюнки», вспоминая эти ароматные чудесные помидоры, выставленные и во фрагментах кустов, и в банках с рассолом: большущие розово-красные, сердцевидные, с очень приятной кислинкой (сорт Бычье сердце), маленькие и удивительно сладкие, в густых желтых кисточках (сорт Янтарный), ярко-оранжевые, вкусные, иногда с коричневыми тенями средних размеров (сорт Урожайный) и самые вкусные, огромные, мясистые, рассыпчатые (в Карелии такую же рассыпчатую картошку называют «звездной»), чисто-розового цвета и одуряющего запаха, который совершенно не известен тепличным томатам (это был сорт Микадо, названный по титулу императора Японии времен признания его божественного происхождения: наверное, селекционер задумал подчеркнуть, что вкус – божественный).

С нынешней временной дистанции мне думается, что подмена овощей в моей грамоте не была случайной, просто в тогдашние правительственные указы по нашей области мои любимые овощные ягоды не вписывались, именно «цукрови буряки» тревожили аграрные умы в те времена, предшествующие победному шествию кукурузы.

Года через два меня вдруг озарило, что редкая фамилия Кашкалда, которая не сходила с папиных уст (так звали его коллегу по кафедре), имеет отношение к нашей Нине Ивановне, для кабинета которой он только накануне помогал мне рисовать на ватмане породы кроликов. Потому не догадывалась так долго, что она, как и другие учителя-инопланетяне в моем воображении, вдруг оказалась… женой знакомого Николая Николаевича! Впрочем, может быть, это я немножко себя и оглупляю, так как все-таки понимала, что инопланетяне они для детей, иначе трудно мне понять свое несомненно горделивое (если не чванливое!) вышагивание рядом с мамой, когда я услышала от мальчишки, сидящего верхом на заборе: «Вовка, Вовка! Скорише, скорише! Твоя франя с дочкóй!!!» (франя – это учительница французского). Мама тогда смеялась, что из-за какого-то Вовки я, наконец, выпрямила плечи и двинулась вперед уже особой поступью.

Но мое внезапное озарение несколько приспустило моих учителей с облаков, и я впервые как-то особенно прочувствовала, что у них есть мужья, братья, сестры и даже мамы, которые живут вполне обычной жизнью. В этом я сама убедилась, когда мы с папой летом ходили пешком к Нине Ивановне на пасеку чуть ли не за 10 километров (в Свинковку). Кроме пасеки, которой успешно занимался ее муж, преподаватель старославянского языка, там оказались такие ухоженные участки овощей, что и не снились мне как юннатке, хотя о них заботились только Нина Ивановна со своей матерью. Было очень жалко, что при нашей школе Нине Ивановне негде было развернуться.

Из зоологических уроков смешно, но запомнился имевший некоторое отношение ко мне настоящий гимн кукушке, воспетый Ниной Ивановной. На примере ее аппетита она объясняла взаимосвязь в жизни природы: оказывается, если бы кукушка не подкидывала своих яиц в чужие гнезда, а высиживала бы кукушат, то в это время погиб бы урожай зерновых и пострадали бы деревья в лесу, так как одна кукушка в неделю съедает свыше 10 тысяч ядовитых волосатых гусениц, от которых умирают другие птицы! Запомнила же я это из-за того, что искренне огорчилась: «Фу-у! Какая жаднющая птица, хоть и полезная! Что же папа придумал меня звать ее именем, неужто из-за моего аппетита? Но он же у меня совсем не такой!!!» И даже успокаивала себя: «Да нет же, это просто из-за рифмы “Лидушка-кукушка”, раз он так подписал мне две цветные фронтовые открытки из Германии». Но кукушиная прожорливость как крайне неприятный и вполне возможный аналог моему аппетиту все же врезалась в подростковую память.

В отношении физики нас преследовал злой рок: за три года учителя менялись четырежды. Одна из них мучила нас совершенно непонятными ей самой по своей цели лабораторными работами, ход и смысл которых мы должны были описывать кто во что горазд без последующего анализа; другая требовала зачем-то вызубривать всю теорию по учебнику слово в слово, и эта «скворцовая» физика разочаровывала и даже смешила; третья, наверное очень хорошая учительница, учебное время стала уделять физическим задачам, в которых, естественно, мы сильно отстали за утерянные попусту занятия. К сожалению, и она вдруг внезапно исчезает, но через какое-то время на пороге класса в объявленный урок физики наконец-то возникает невысокая «мужская личность» с военной выправкой, столь долгожданная и нужная для гармонии педагогического процесса в нашем девчоночьем заведении. Хотя и этот наш физик появился лишь на полгода, мне сейчас стыдно, что не запомнила его имени-отчества, только цепкое прозвище Молекула. Оно, конечно, отразило его самозабвенные объяснения физических процессов, из которых одно запомнилось особенно ярко.

Обладая не только тренированным телом, но и незаурядной динамической фантазией, он замечательно объяснил нам парообразование. Расставив широко ноги и согнув их в коленях, он делал круговые движения обеими руками в такт со своими словами, а также со все ускоряющимся ритмом и интонацией крещендо. «А за-лас-ка-нна-я теплом молекула, – медленно и низким голосом начинал он, – …все ускоряет, ускоряет, ускоряет движение, а потом наконец как… выскочит… из пределов жидкости в пределы воздуха!!!» При слове «выскочит» на вершине этого пассажа он быстро, как баскетболист, вздернул руки кверху, изображая рванувшуюся ввысь молекулу. Особенно впечатлил нас его громкий взрывной выдох на глагольной приставке. Он, видимо, уподоблял скачок этой возбужденной молекулы выстрелу пули, и это явно символизировало буйную романтику ее скачка в новое качество. Ну как было забыть такое объяснение?!

В современном языкознании по образцу исследователей языков американских индейцев развивается новое направление – изучение гендерных (то есть социально-половых) различий и в русской разговорной речи. Так вот для таких новейших изысканий наш учитель со смешным, но уважаемым нами прозвищем мог бы послужить редким и очень ценным информантом. Дело в том, что он сумел в короткие сроки обогатить наш, разумеется, на редкость девчачий лексикон типично мужским фразообразованием. Когда он входил в класс и видел учебники на столах и девчонок, лихорадочно листающих их в ожидании опроса, он командовал: «Отставить оборонительные действия!» Если слышал шум в классе, приказывал: «Эй, в строю! Отставить разговорчики!» А про дальние парты еще и добавлял: «А ну-ка отрезать тылы!» Когда давал нам задание, говорил: «Так, предписание получено. Приступить к исполнению!» Он ввел в наш активный лексикон трудное слово «арьергард», которым стращал отстающих, обвиняя их в тройках «самого малого калибра» или в том, что «легко сдаются без боя».

Когда мы рассказывали об этом Прасковье Петровне, нашему классному руководителю, она только хохотала до слез и говорила, утирая платком глаза, что он же прекрасный опытный физик, просто до этого работал в каком-то военном училище. И этот факт тогда очень поднимал его в наших глазах и объяснял все странности. Но, к сожалению, как только мы привыкли и признали нашего замечательного Молекулу (то есть «заласкали» его своим отношением, как злоязыко шутил его словами мой отец), он тут же не без удовольствия «испарился из пределов» этой дамской обители. А дальше пошли уже новые наставники…

В общем, славная когорта моих учителей была так велика и разнообразна, так интересна и часто загадочна, их занятия с нами порою так непредсказуемы и по содержанию, и по методике, и по настроениям, что все это вовлекало в какой-то живой водоворот нашей школьной жизни. По сравнению с ним учение под началом Анны Яковлевны, быстро ушедшее в прошлое, казалось удивительно вялым и скучным. Ощущение было такое же, как будто в душном классе открыли сразу несколько окон.

Дела семейные и не только («пушкинский» контекст эпохи)

В 1948 году наконец вернулась домой наша Марина с мужем дядей Ваней, с которым ее разлучили три войны: Халхин-Гол (куда призвали военврача И. А. Чалика, при этом не разрешив следовать за ним жене, хотя и медику, но из «бывших»), Отечественная война (они оба заведовали госпиталями на разных фронтах, ничего не зная друг о друге) и война с Японией (там лечила Марина, в то время, когда ее муж служил в разных западных госпиталях). Первое письмо от него моя тетя получила где-то возле Байкала по пути на Восточный фронт и была счастлива узнать, что он жив, но ее ждало еще участие в войне с Японией, а потом еще и борьба в Корее с эпидемией холеры. Долгожданная их встреча состоялась только в самом начале 1947 года в одном из кавказских госпиталей, когда Марину уже демобилизовали и она наконец сумела найти в каком-то заброшенном боксе умирающего от лямблиевой дизентерии, исхудавшего до костей подполковника военной медицинской службы, в котором с трудом опознала своего мужа. С ее необыкновенной верой и настойчивостью она поставила-таки дядю Ваню на ноги. Через полтора года они возвратились в Полтаву уже не одни, а с полугодовалым Мишенькой, очень хорошеньким черноглазым и смешливым карапузом, как две капли воды похожим на дядю Ваню.

К этому времени тетя Мара по договоренности с плохо выполняющим свои обязательства строительным институтом переехала в одну из «институтских комнат», и три комнаты с большой кухней освободились для новой семьи вместе с бабушкой.

Наконец все вздохнули с радостным облегчением. Мама была счастлива воссоединению со своей любимой сестрой, почти погодком, с которой вместе росла и всегда была очень дружна. Мишенька стал главным объектом любви и поклонения всего без исключения большого семейства, не говоря уже обо мне. Не только я как младшая, но и мои родители, и даже бабушка наконец-то близко узнали дядю Ваню – высокого и красивого, с типичной украинской внешностью, как теперь говорят, «западэнця». Папа, коренной русский, долго живший в Москве, прежде всего сразу же заметил и восхитился родниково-чистым литературным языком стопроцентного украинца, без всякой примеси обрусевшей речи. Если же прибавить, что Маринин муж оказался очень добродушным и заботливым, всегда веселым и остроумным, то неудивительно, что они с папой быстро составили для бабушки дуэт любимых зятьев. Их пара постоянно наводила всех соседей и гостей на ассоциацию с набиравшим тогда популярность комедийным дуэтом электрика Штепселя и милиционера Тарапуньки (талантливые артисты Ефим Березин и Юрий Тимошенко, поднявший до эстетических высот название малюсенькой полтавской речонки). Этот дуэт впоследствии гремел на всесоюзной эстраде чуть ли не четыре десятилетия, пока были живы оба украинских друга. На мой взгляд, автор диалогов русского с украинцем (Александр Каневский) замечательно точно схватил дух и прелесть братской близости двух языков, благодаря чему их речь была абсолютно понятна как украинцу, так и любому русскоговорящему человеку. Эти две системы речи с почти общими словарем и грамматикой, но с сильно различающимся произношением таили в себе большой комический заряд.

Точно такое же двуязычие звучало и у нас дома, сначала благодаря дяде Антону, его родным, соседям, а после войны плюс еще благодаря очень чистой украинской речи шутника дяди Вани. Поэтому его реальные разговоры с моим отцом часто не уступали юморескам киевских артистов.

Дядя Ваня точно так же легко входил в любой коллектив, судя по тому, что, только начав работать врачом-дерматологом железнодорожной больницы (через несколько лет стал там главным врачом), тут же обзавелся огромным количеством друзей, знакомых, а также человечьих, собачьих, кошачьих протеже не только в районе больницы, расположенной на Подоле, но и по всему городу. Дело в том, что Ивану Андреевичу все доверяли и как врачу (не удивительно: он тут же наводнил дом, чердак и даже местами сад книгами и медицинскими журналами по венерологии и дерматологии, очень и очень конфузившими моего папу, гуманитария до мозга костей и отца двух читающих подростков), и как ветеринару по первому его образованию.

Замечательным практиком он оказался во всем. В частности, он тут же сделал ревизию савельевскому жилому фонду и обвинил моих родителей в позорной бесхозяйственности. Это дядя Ваня заставил их пусть не сразу, но со временем восстановить разрушенный бомбой балкон с выходом в сад и перепланировать бывший большой зал, в котором мы жили, в трехкомнатную квартирку, сначала только перегородив ее книжными шкафами, а впоследствии и доставив папе все нужные стройматериалы с помощью своих новых друзей.

Казалось, послевоенная жизнь стала налаживаться, даже смех зазвучал в нашем большом доме. Это было время добрых надежд и экономического укрепления не только нашей семьи: помнится всеобщая радость из-за первого после войны снижения цен на потребительские товары (апрель 1948 года). Люди тогда очень верили в завтрашний день.

Но несчастье нагрянуло внезапно и с неожиданной стороны: тяжелая форма менингита в считаные недели унесла в могилу десятимесячного Мишеньку, первенца наших многострадальных Чаликов. Лично для меня это была первая реальная встреча со смертью, и стресс в эти черные дни был такой сильный, что больше всех меня сквозь слезы утешали сами безутешные родители-врачи, которые убеждали себя и меня, что из менингита для ребенка это лучший выход.

Былая гармония в наш дом вернулась только через год, с рождением их чудесной синеглазой дочки, которую из-за моей настырности назвали Танечкой.

Спустя же полгода после трагедии с малышом наша бабушка находилась в Ленинграде, где как раз пошел в первый класс внук Сережа, которого она должна была на первых порах контролировать. Именно от нее, к которой зачастили корреспонденты, узнали мы о готовящемся грандиозном чествовании Пушкина. Разумеется, наступающую дату все мы хорошо помнили, но масштаб юбилейных мероприятий и торжеств поначалу был неизвестен.

Здесь, однако, не обойтись без исторического комментария о том, как изменилось восприятие творчества и личности поэта советской властью, так как «костер истории» давал самые разные «отблески» и на его оставшееся в России и расширяющееся потомство.

Пастернаковское определение художника как «заложника вечности» «у времени в плену» замечательно емко характеризует, в частности, не только прижизненную, но и посмертную судьбу Пушкина. Ведь самые первые радикальные ниспровергатели «старого мира» в своем пролеткультовском вандализме вместе с «буржуями» призывали «сбросить Пушкина с корабля современности» и отвергали полностью какие бы то ни было его заслуги. В 1918 году Маяковский строго вопрошал: «А почему не атакован Пушкин / И прочие генералы-классики?» В первые послереволюционные годы в школах его чуть ли не повсеместно представляли «идеологом среднепоместного дворянства», а Татьяну Ларину, например, ставили к позорному столбу за пренебрежительное невнимание к пению крестьянских девушек. Именно в это время (1919 год) умерла от голода в Москве старшая дочь Пушкина Мария Александровна Гартунг и была лишена как наследства, так и пожизненной пенсии ее племянница и моя прабабушка Мария Александровна Пушкина-Быкова с формулировкой, что Пушкин «нэ майэ заслуг пэрэд Украïною». Все остальные потомки, если не выехали за рубеж, пополнили ряды поверженного «буржуазно-дворянского класса» с экспроприацией собственности и с запретом на получение образования, особенно в учебных заведениях уровнем выше профессиональных трудшкол. Понятно, конечно, что так требовала революционная целесообразность победившего класса. Но ведь оторванные от земельной и прочей собственности, включая жилье, лишенные всяких средств к существованию из-за отмен пенсий, оставшиеся в отечестве потомки, будучи лояльными к новой власти, далеко не всегда могли найти даже самую низкооплачиваемую работу (совсем не случайный образ Маяковского: «Тише, чем мыши, / мундиры / пропив и прожив, / из гроба / выходят “бывшие”» – термин этот хорошо был понятен, как минимум, все 20–30-е годы). Так, моя прабабка только первое время, когда еще был жив Владимир Галактионович Короленко, работала у него в «Лиге спасения детей», позже – сестрой милосердия в Обществе Красного Креста, но это ведь было все временным и неустойчивым.

По слишком обнадеживающим словам наиболее либерального по отношению к культуре прошлого А. В. Луначарского, Пушкин «ослепительно воскресает» только к 1924 году в стихах Маяковского, Безыменского, Жарова, но в реальных документах его имя появляется в однозначно позитивном контексте только через 10 лет (!), со времен Первого съезда советских писателей.

Что касается отблесков этого «костра истории» на потомках, это время совмещало, казалось бы, несовместимое. Так, в начале 30-х годов две бабушкины сестры, несмотря на физическую работу в новых условиях, были уволены и стали лишенцами (без всяких прав и карточек на социальную поддержку), одна из этих правнучек поэта, Мария Павловна Воронцова-Вельяминова (Клименко), умерла от голода в Курске (1932). Ее племянник, А. С. Мезенцов, тезка и ровесник нашего дяди Саши, из лагеря в Соловках в 23 года был отпущен умирать от полученного там туберкулеза домой в Москву (1934). Мужья этих сестер погибли в концлагерях. Боюсь, что такая же участь ждала бы и моего деда, но он по случайности не дожил. Как тут не вспомнить известную цитату из Маяковского, правда имевшую в виду «агента самодержавия» и «сукина сына» Дантеса:

 
Мы б его спросили:
– А ваши кто родители?
Чем вы занимались
до 17-го года? —
Только этого Дантеса бы и видели.
 

Однако, во-вторых, было и другое: одна из правнучек (Софья Павловна Воронцова-Вельяминова), которую готовила в Александровский женский институт первая жена В. Р. Менжинского Юлия Ивановна, после развода со своим арестованным мужем спасла детей и уцелела сама благодаря поддержке этого соратника «железного Феликса» (тогда он был заместителем Ф. Дзержинского, главы ОГПУ). Впоследствии Софья Павловна оказалась активной участницей социалистического строительства, а ее два сына, сначала росшие в детских домах, со временем смогли получить высшее образование и достойную работу в Москве.

Несмотря на документы Первого съезда советских писателей, в работе которого все же Пушкина взяли на борт «корабля современности» (хотя треть его делегатов позже была репрессирована), в 1935 году все еще в центральных газетах считали Пушкина одним из «попутчиков» советской власти. Однако Григорий Александрович и Анна Александровна Пушкины (московские внуки) уже получали пенсию, как и несколько раньше их сестра Мария (моя прабабка, за которую активно хлопотали В. Г. Короленко, потом известный педагог Антон Семенович Макаренко). Более того, им выделили пусть скромные, но квартиры, поскольку в свое время они были выселены из своих домов. Прабабушке-лишенке, безвозмездно отдавшей в Полтавский государственный музей все бывшие у нее личные вещи Пушкина и Гоголя (например, карманные часы Пушкина, подаренные им Жуковскому, который потом, оторвав их от сердца, передал Гоголю как более достойному; лучший портрет Гоголя работы его друга Моллера; чемодан с личными книгами Гоголя и пр.), тогда позволили занять дом покойного мужа, племянника Анны Васильевны Гоголь, построенный ею, как говорят, на унаследованные гонорары брата.

Столетие «одного из самых скорбных событий во всей истории России» (оценка И. А. Бунина) отметить беспрецедентно широко и торжественно по всей стране предложил Сталину Андрей Жданов, и тот поддержал его. Таким образом, именно в феврале 1937 года состоялся этот несколько «инфернальный» официальный праздник гибели поэта. Думаю, потому, что задумывалось утверждение СССР в мировом общественном мнении как правопреемника классического наследия русской культуры, то есть фактически утверждалось «благородство» происхождения культуры социалистической. И, в общем, это ведь было замечательно, так как планировался и осуществился выход в свет первых томов академического полного собрания сочинений А. С. Пушкина, а его сочинения разошлись огромными тиражами (свыше 12 миллионов), но главное – это выводило из тупика и открывало для государства горизонты культурного строительства.

Что касается немногих прямых кровных наследников Пушкина, не выехавших в эмиграцию, то в 1935 году известный пушкинист М. А. Цявловский составил список прямых потомков А. С. Пушкина и представил его «юбилейному комитету» Академии наук СССР. Трое внуков от старшего сына Пушкина (Анна, Григорий, Мария) и один правнук (Григорий Григорьевич Пушкин), как и моя бабушка, были приглашены в Колонный зал и в Святогорье (переименованное в Пушкиногорье) на торжества, где получили возможность возложить венок на могилу поэта от его потомков. В Киеве разыскали двух младших бабушкиных сестер и пригласили на торжественный вечер. А нашей Марине, студентке Киевского мединститута, поступившей туда с превеликим трудом и только с трехлетним рабочим стажем, даже выдали 100 рублей (на пальто). Наверняка эти «ласки» советской администрации многим казались незаслуженными, уж очень типичным для того времени был обрыв связи с предыдущей жизнью.

Конечно, необыкновенный размах кампании, поднятый в прессе, школах, вузах, библиотеках и других культурных учреждениях, не мог остаться незамеченным. Лозунг «Пушкин – наше все» был провозглашен Андреем Бубновым, тогдашним наркомом просвещения, в главной речи на торжественном собрании в Академии наук СССР (через полгода он был арестован, потом расстрелян). Известно, что Иван Алексеевич Бунин, самый крупный и авторитетный писатель русской эмиграции, уже будучи в статусе нобелевского лауреата, был яростным противником использования имени Пушкина советской администрацией: он считал его признание большевиками кощунственным и лицемерным. Но власть сделала наконец в стране долгожданный разворот к принципу преемственности, к историческим началам национальной русской культуры, хотя и с идеологическими передержками. Именно в это время тонкий филолог Осип Мандельштам писал, что в нашей стране «легче провести электрификацию, чем научить грамотных людей читать Пушкина, как он написан».

Исторический парадокс состоял в том, что самый страшный по своему репрессивному накалу 1937 год для потомков Пушкина оказался явно переломным в лучшую сторону. Генеалогия материнского рода стала не такой опасной благодаря полному признанию исторической фигуры Пушкина как поэта национального да еще и «идеологически близкого» по своему «революционному духу». Конечно, правая часть русской эмиграции в лице Бунина, ярого противника «окаянных дней» революционного переворота и его последствий, и слышать об этом не хотела, считая совершенно несовместимым пушкинский «мир исторической памяти» с «большевистской дикостью». Однако на родине Пушкина решение властей было встречено если не с радостью, то с одобрением не только писателями и многочисленными пушкинистами, но и всеми теми людьми, которых можно было «подозревать в образовании». Если же было нельзя, то этот шаг властей сыграл явно просветительскую роль в малограмотной стране, из которой еще и эмигрировало до двух миллионов представителей интеллигенции! В наши дни даже трудно поверить, что в 1937 году внучке Пушкина Марии Александровне один из комсомольских журналистов задавал такой вопрос: «Правда ли, что вы – предок Пушкина?»

Конечно, при этом остро дискутировался вопрос о мировоззрении поэта и степени его «союза» с советской властью. Не случайно В. В. Вересаев в «Невыдуманных рассказах о прошлом» оценил и записал удачный литературный анекдот о «большевике Пушкине», полностью признавшем революцию в известной строке: «Октябрь уж наступил…».

Вульгарно-социологическое толкование Пушкина, например в монографии Кирпотина «Наследие Пушкина и коммунизм» (1936) или в построениях Дмитрия Благого о «классовом самосознании» поэта, тогда убедительно корректировал Вересаев как пушкинист. Он четко разъяснял, что Пушкин в силу своего положения художника не мог быть революционером, он просто перерастал николаевский режим благодаря масштабу собственной личности.

Справедливости ради замечу, что акценты на оппозиционности Пушкина были присущи как дооктябрьской, так и послеоктябрьской либеральной критике. Так, П. Н. Милюков, хотя и окарикатуренный Маяковским, но известный историк и общественный деятель России и русского зарубежья, всегда подчеркивал, что Пушкину «было душно» в самодержавной николаевской России (его книга 1937 года «Живой Пушкин»), и он, вопреки даже основному смыслу первой части стихотворения-мистификации «Из Пиндемонти», представлял поэта борцом за либеральные права и свободы.

Так или иначе, но возведение Пушкина на пьедестал первого поэта России было исторически оправдано не просто политической необходимостью советской администрации, озабоченной взглядом на нее извне, но и реальной ситуацией в русской культуре прошлого. Ведь общепризнано: то, что сделали в Италии Данте и Петрарка, во Франции – титаны пера XVII века Корнель, Расин, Лафонтен, Буало и др., в Германии – Лессинг, Шиллер и Гёте, в России выполнено одним Пушкиным. Он стал основоположником литературного языка не потому, что составил грамматику или подготовил словарь. Он представил читателям именно образцы русской литературы во всех ее родах и жанрах – поэзии, прозе, драматургии и даже в публицистике. Своим талантливым речетворчеством он утвердил нормы литературного языка, на фоне которых только и могли расцвести индивидуальные стили других наших великих художников слова. Это нельзя придумать, так распорядилась сама история, Ее Величество История.

Поэтому я бы не назвала 1937 год началом «культа Пушкина», как теперь модно говорить. «Культ» для нашей страны имеет очень неприятную ассоциацию, связанную с официально насаждаемым сверху культом вождей. Искренняя же любовь к талантливому глашатаю личной духовной свободы, всей жизнью доказавшему, как дороги для него достоинство личности, честь семьи, честь рода, честь Отечества, идет все-таки от его читателей, то есть снизу. Скорее этот год – первая серьезная, хотя часто и неуклюжая попытка вернуть утраченные позиции русской культуры, признав ее фундамент.