Текст книги "«Печаль моя светла…»"

Прощай, начальная школа

В 1948 году мы все успели побывать у скопинской бабушки еще на Таганке, причем застряли там надолго, пока не закончили нам делать прививки в живот от бешенства. Дело в том, что бедный маленький красавчик Джек, от души царапавший нас с Колей, чуть ли не сразу после нашего отъезда был замечен в подозрительно агрессивном поведении и признан ветеринаром бешеным, а потому нас с братом заставили на всякий случай терпеть эти уколы. Коле же сказали, что Джека забрали лечить в специальную больницу для собак. Хорошо, что московские музеи тогда вовремя отвлекли нас от его неожиданно трагической судьбы.

Папа в своей Москве, где, по его словам, «он знал и любил каждый камушек», был постоянно занят, и в музеи нас с мамой и братом водил дядя Коля. Будучи художником не столько по образованию, сколько в душе и для себя (впрочем, для себя он не только неплохо рисовал пейзажи, но еще и на скрипке играл в самодеятельном симфоническом оркестре, поразив меня неожиданными савельевскими генами), а также по практической работе в мастерской при кондитерской фабрике, он повез нас в центр в Музей изобразительных искусств. Это позже уже я узнала, какой замечательный замысел осуществил в нем его основатель профессор И. В. Цветаев, но все это тогда было, увы, не про нас. Оказалось, что там открыта лишь выставка подарков Сталину, которая по-своему поразила меня. Там были представлены его портреты зерном, колосками, разными камешками, в том числе и драгоценными, вышитые гладью и крестиком, большущие и малюсенькие ковры и гобелены с его изображениями, отпечатки фотографий на стекле, керамике, фарфоре, золоте, серебре, бронзе… Как много человеческого труда во всех концах страны было потрачено! Даже в тогдашней пионерской душе моей эта выставка вызвала осуждение. Дураки, зачем это ему? Лучше бы подарили самые-самые интересные книжки! Или самую-самую лучшую собаку, как мечтает Коля! Мне было понятно, почему все это из своего Кремля он выставил, отсюда и название выставка. Но оставаться долго под тиражированными глазами генералиссимуса явно было не по себе, мы все поспешили уйти, и помню, что я даже пожалела сидящую на стуле хранительницу.

В тот длинный экскурсионный день нашего Колечку более всего потряс Исторический музей, где его невозможно было оторвать от разного неинтересного мне оружия и вообще воинского снаряжения вроде кольчуг и лат, и я совсем не понимала, откуда эта его тяга, и даже пыталась ворчать и возмущаться: «Разве это интересно, чем отличается мортира от пищали?» Но мама и дядя Коля восприняли его историческую любознательность спокойно: «Ведь он же мальчик!» И папа слушал потом его с интересом и говорил, что это очень важно для общего развития, а мне должно быть стыдно, что меня занимает не важная часть истории страны, не чудесная архитектура в стиле XVI века, а какие-то глупые подарки Сталину.

Помнится, и борисовское лето, и потом московское укрепили во мне твердое представление о счастье. Счастье – это когда все живы-здоровы и едят вдоволь, а я – царица, если имею замечательную возможность читать, читать, читать то, что я выбрала сама, притом желательно лежа в приятной прохладе, не отрываясь на мытье посуды, уборку, походы за керосином в ближайшую лавочку и прочие ненавистные мне дела. Я даже размышляла: «Какой глупый Колька! Он хочет быть директором зоопарка. Конечно, это интересно возиться со зверями и птицами, ну а читать-то когда?» И крепко задумывалась: «Какую же специальность мне надо выбрать, где чтение было бы главным занятием?» К тому времени уже знала: явно не библиотекарскую, потому что у мамы в школе среди книжных полок блаженствовала без отрыва от чтения я, но не мама, которая служила мальчишкам, помогая им выбрать книжку или незаметно навести каждого на обсуждение прочитанного.

В общем, беззаботное и бесцелевое духовное потребительство в чистом виде просто захлестывало меня в ребячьем и подростковом возрасте. В начальной школе в своем свободном заоблачном парении я читала запоем и всякую всячину, даже смешно теперь, что в один неучебный день у меня могли встретиться «Разбойники» Фридриха Шиллера и русские богатыри из «Онежских былин» Гильфердинга (в редчайшем издании), Леночка Иконина из «Записок гимназистки» Л. Чарской с богами и героями профессора Н. А. Куна («Что рассказывают древние греки и римляне о своих богах и героях»), арабские сказки «Тысячи и одной ночи» чередовались с пионерскими повестями А. Мусатова, В. Осеевой, Н. Носова, «Дикая собака Динго» Фраермана – с «Дубровским» и «Неточкой Незвановой» Достоевского и т. д. до бесконечности. Если в папиной библиотеке практически не было читабельного мусора, то я его легко подцепляла в других местах: в двух школьных библиотеках (своей школы и маминой, маме было некогда всматриваться, что я там беру с полок: лишь бы ставила все по местам), даже просто у нас на чердаке в разрозненных приложениях к «Ниве». Все это зажигало, обеспечивало языки пламени, а иногда и просто раздувало в пожар детское воображение. Как же весело я хохотала, читая и перечитывая свои любимые малороссийские повести Гоголя, как обильно проливала слезы над превратностями судьбы Флоренс и ее несчастного братика («Домби и сын» Диккенса), а также мальчика Реми («Без семьи» Г. Мало), как буквально проваливалась в сладостное бытие сказочной жизни арабского Багдада, как ночами зачитывалась приключениями французских авторов – не только Г. Мало, но и В. Гюго, Жюля Верна, позже – Жорж Санд, полностью переместившись во времени и пространстве, буквально проживая чужую жизнь, ее драмы, взлеты и падения.

Сейчас даже не верится, как легко возгоралось воображение уже от одного названия, которое действовало словно спичка, поднесенная к керосину. Так, теперь меня не может не смешить непреодолимое, просто жгучее желание поскорее прочесть «Всадника без головы» Майн Рида, за которым я длинный, длинный месяц стояла в очереди, просто умирая от нетерпения.

Поэтому, наверное, сегодня смотрю на современных детей, свободное воображение которых жестко сковано динамическими картинками телевизора или компьютера, явно с жалостью. Нет, лучший друг человека – все-таки книга!

Только ее можно посмотреть и отложить, лениво перелистать, проглотить в один присест запоем или же читать восхитительно медленно, делать для себя пометки, чтобы потом к этому месту, а если повезет, то именно к словам, вернуться. Конечно, лучшая книга – та, к которой возвращаешься вновь и вновь. Она проверена временем, возрастом. Она не обманет и приведет в гармонию любое расположение твоего духа. Господи, какое тут может быть сравнение с техникой?! А новая замечательная книга… Это же праздник мысли, пир воображения и настоящие «именины сердца»!!!

Очень странно, но совсем не помню в начальной школе, чтобы наша Анна Яковлевна замечала или просто обсуждала домашнее чтение моих одноклассниц, тем более начитанность кого-либо из нас. Может быть, она считала достаточным изредка обновлявшийся «Уголок книголюба»? Или думала, что все дети увлекались чтением, раз других соблазнов для ума и тем более воображения не было. А может, это просто считалось сугубо частным делом и мало кого интересовало. Конечно, я старалась обновлять классный «Уголок книголюба», но очень тяготилась им, так как, кроме моих дежурных отзывов, других было мало: с трудом уговаривала написать туда даже совсем краткий отзыв. Девочки читать читали, а вот писать ленились, тем более что это не было в зоне особого внимания Анны Яковлевны.

Но в классе Анна Яковлевна требовала всегда чтения осознанного и достаточно быстрого, раз оно обязательно должно было быть выразительным. И у нас находилось не более трех девочек, которые с этим не справлялись. На дом давались задания не просто прочесть, а составить план прочитанного. Каждый абзац надо было озаглавить, то есть уловить главную мысль и тем самым выделить звено в развитии общей темы. Анна Яковлевна, проходя по рядам, только взглядывала на план и моментально оценивала, что понято и насколько. Особенно бывала довольна, если использовались не слова из текста, а удачные синонимы. По мере расширения текстов звеньями служили уже не абзацы, а какие-то более крупные подразделы. Такие требования приучали выделять главное и учили нас всех учиться, следить за развитием мысли, воспитывали дисциплину мышления и в конечном счете вообще вводили в режим умственного труда. Поэтому считаю, что мне крупно повезло с первой учительницей из-за ее несомненного профессионализма.

В отношении же нашего «политического образования» она, думаю, все же не была особенно озабоченной. Октябрятами мы, кажется, и не были. В третьем классе нас приняли в пионеры без особого пафоса на школьной линейке. Сам акт приема я не запомнила, но вот проблему платья и красного галстука для этого помню. Платье мне сшили из Марининой гимнастерки (ломаю голову, как она у нас оказалась), и я его не любила за его жесткость. Я робко мечтала о шелковом галстуке, но такая роскошь была только у Раи Спекторовой. У меня же, как и у всех, был простой хлопчатобумажный, у которого постоянно закручивались кончики, а это мне крайне не нравилось.

К чести Анны Яковлевны, совсем не помню ее каких-то пустых требований соблюдать пионерскую униформу. На сохранившейся фотографии этого времени у половины одноклассниц галстуков нет вообще. Впрочем, с самого начала она проследила за тем, чтобы правильно, с ее точки зрения, были распределены все «пионерские портфели»: председателем совета отряда стала Рая Спекторова, а во главе каждого из трех звеньев она назначила звеньевых, в том числе Леру и меня. Нам надо было сделать на рукаве по одной красной нашивке, председателю – сразу две. Лерино первое звено отвечало за «тимуровские дела», второе (Риты Довгаль) – за чистоту, а наше, третье, – за оформление класса. Моя работа вылилась в какие-то праздничные стенгазеты (папа и Коля обычно помогали своими рисунками, а меня научили легко увеличивать картинки с любой открытки с помощью карандашных квадратиков) и «Уголок книголюба», куда я переписывала выпрошенные у своих одноклассниц впечатления о том, что они читали. Достать полуватман или тем более ватман тогда было невозможно, и мы трудились над тонким белым листом, который часто не выдерживал манипуляций с карандашом, резинками, красками, чернилами и натиском моей пионерской груди, и тогда со слезами я это все переделывала, горько сетуя на свою долю.

Лерино же звено жило яркой общественной жизнью. Они где-то раздобыли барабан и горн (большая редкость в те годы), брали у старшей пионервожатой знамя и с боем маршировали по периметру школьного двора вместо уроков физкультуры. Говорили, что готовятся к ежегодному майскому мероприятию – 26 мая был день рождения трагически погибшей полтавской партизанки-подпольщицы Ляли Убийвовк, окончившей нашу школу. Правда, я не помню совсем их участия в школьных митингах, но одна из вспышек моей памяти – множество народа во дворе и утирающая платком глаза Анна Яковлевна. Еще Лерино звено ходило по домам и собирало, к сожалению выпрашивая, вещи в помощь инвалидам войны, а самое интересное для меня – они навещали раненых в госпиталях, где «давали концерты». Впрочем, судя по тому, что и я присоединялась к ним, так называемые концерты быстро стали полем деятельности всех «артисток» нашего класса. Обычно мы ходили вдвоем или втроем в госпиталь около Монастырской улицы, почти рядом с папиным пединститутом. Мы развлекали раненых рассказами о своей жизни и пели песни по их заказам: «Эх, дороги…», «Землянка», «На позицию девушка провожала бойца», «Темная ночь», «Соловьи, соловьи…», «С берез неслышен, невесом…» и множество других прекрасных фронтовых песен, которые даже в нашем с Лерой ужасном исполнении вызывали благодарные отклики и просьбы приходить еще. Какое-то время, например, меня ждал раненный в ноги учитель дядя Юра и говорил, что я пою очень хорошо, а моя бабушка, об огорчениях которой по поводу моего голоса я немного рассказала, просто мало меня слушала. Он сам любил подпевать вполголоса, и мы неплохо вместе пели бетховенского «Сурка», которого я готовила на пианино к папиному возвращению.

Вообще лет до одиннадцати-двенадцати общественная работа полностью ассоциировалась у меня с учением, я просто считала ее непременной частью официальной школьной жизни, которая должна отличаться от повседневной домашней. Как ни странно, различия в подходах я стала понимать благодаря Лере, которая явно вкладывала разную степень энтузиазма в отношении к общественной нагрузке по сравнению с учением, хотя училась она всегда хорошо и ровно. Мы с ней могли спокойно опоздать на урок, но, Боже сохрани, на линейку; она никогда не могла пойти в школу без пионерского галстука, приходя в ужас от моей забывчивости; когда же мы переступали порог госпиталя, прежде всего она задорно здоровалась с медсестрами и ранеными: «Пионерский салют!», вскидывая руку в официальном приветствии, хотя обстановка явно не всегда для этого подходила и люди, бывало, даже вздрагивали. Во всяком случае, я почему-то стеснялась так представляться.

Однажды по пути из школы мы с Лерой встретили мою бабушку, которая на мой вопрос «Ты куда, бабушка?» – ответила: «В церковь, на вечернюю службу». Лера неодобрительно поджала губы, а потом и говорит: «Ты же пионерка, беги и верни ее». Я засмеялась, представив себе совсем другую бабушку, которая возвращается обратно из-за моего запрета. В ответ Лера вспыхнула и сказала: «Вот с этого всё и начинается». – «Что всё, Лера?» Но она только упрямо замолчала…

Дома я наш разговор выложила первому, кто встретился. «Папа, чего это она?» И тут он впервые меня немножко просветил: «Дочка, ты будь от Леры подальше. И, конечно, поосторожнее. Мало ли что она придумает. Знаешь, говорят, это из-за ее отца сгинуло или сидят несколько преподавателей строительного института. А грузовик, о котором талдычат соседи? Ведь я знаю, что за этим стоит. Как жаль, что его дочка с тобою в одном классе!» Я охнула: «Так вот отчего у него мохнатая шерсть по всему телу! Лида Окунева правильно говорила: надо присмотреться!» Папа тогда очень смеялся и стал восхищаться моей подружкой Лидой, посетовав, что она в другой школе. Даже пообещал уговорить тетю Валю перевести ее в нашу школу. Не помню, почему с этим у нас не получилось.

То, что четыре класса начальной школы явно обозначили этап в моем взрослении, поняла не сразу, а только с годами. Не могу не поклониться памяти своей первой учительницы, которая действительно научила меня учиться. Кроме того, она ведь приучила меня, совсем зеленую девчонку, держаться стойко при любых изменениях своего руководящего настроения, в том числе и зависимых от всякого рода негативных факторов. Конечно, она не была для меня горячо любимой, справедливой и всезнающей, но это и хорошо, так как по-своему готовило нас к реальной жизни. Отличать меня от других, боюсь, она стала довольно поздно: в моей первой похвальной грамоте за третий класс еще написано рукой Анны Яковлевны «Савельевой Людмиле». Но это было немудрено, так как у нее, по словам успокаивающего меня отца, таких гавриков, как я, было без малого сорок. Однако в четвертом классе она уже твердо знала мое имя.

В последний день моего четвертого учебного года, день расставания с Анной Яковлевной, вместе с другими родителями пришла моя бабушка и преподнесла ей от нашей семьи букет роз и хрустальную вазу. При этом она была поражена тем, что Анна Яковлевна участливо спросила: «Зачем же вы ждали конца?» Наивная бабушка сначала даже не поняла смысла, и после возникшей паузы ей осталось только развести руками…

Чтобы больше не возвращаться к личности моей первой учительницы, расскажу и о дальнейшей ее жизни. Она оставалась очень авторитетным в городе педагогом-методистом начальных классов, живо интересовалась своими выпускницами, когда мы учились все последующие шесть лет. Гордилась нашими отличными успехами и скончалась от рака очень рано, на 49-м году жизни, притом в день первого нашего выпускного экзамена.

Наверное, с высоты прожитых лет мне только кажется, что в моей детско-подростковой жизни ощущался рубеж на стыке начальной и средней школы. Но ведь у меня в этом возрасте совпало сразу несколько своего рода психологических потрясений: и переход от совсем детского, одноокошечного взгляда на мир из стен класса Анны Яковлевны к полифоническому влиянию многих учителей; и выход за пределы хоть и большой, но только маминой семьи; и выезд из стен своего города Полтавы; и наконец, просто первое осознанное знакомство с Россией!

Помню, как уже в вагоне была неприятно поражена, когда увидела после веселых белых украинских хаток удручающие цветом деревянные избы – «избы серые» «нищей России», воспетые А. Блоком. Зато и как же я их потом полюбила в архангельских и вологодских деревнях в студенческие годы! Не случайно из всех чудесных пейзажей И. Левитана мне очень дороги именно все его «Избы» – на фоне багрового заката, после заката и освещенные солнцем. С большим огорчением отметила я про себя после привычных мальв, сирени или подсолнухов «коло хаты» – пустые лужайки или некрасивую картошку под окнами (как потом оказалось, ни к чему растительность, если комары в северном климате не дают житья).

Но как же восторженно мы с братом встречали за окнами поезда вместо уже не замечаемых нами лесостепных пейзажей – необыкновенно прихотливо раскидистые дубы, плавно переходящие в сплошной дубняк, а потом стройные и нескончаемые прозрачные березовые рощи. И как поразила своей грандиозностью Москва – с ее устремлениями не только в высь новых зданий и в ширь площадей, но и вниз, в сказочно-праздничные, как мне тогда казалось, подземные залы метро (это потом уже узнала про их архитектурный замысел как дворцов прекрасного будущего).

Я ведь выехала из своей любимой Полтавы, даже почти что из одного ее известного мне уголка, чтобы провести целых сорок дней там, где радовали мои широко распахнутые глаза дотоле знакомые лишь по картинкам башни Московского Кремля, храм Василия Блаженного, Красная площадь, памятник Пушкину, Большой театр и т. д. и т. д. Наш отец тогда все-таки выкроил для нас время и поводил по своим любимым местам, сопровождая их не только историческими экскурсами, но и своими очень живыми вспышками памяти. В общем, московское лето тогда заметно раздвинуло мои детские горизонты – не книжно-воображаемые, а реальные.

Ну как тут не вспомнить известное суждение, что год детской жизни совсем не соответствует по своей насыщенности жизни взрослой!

Движение горизонта

Блаженство тела – здоровье, блаженство ума – знание.

Платон

Новые учителя

Мое обращение к началу средней школы невольно всколыхнуло в памяти чувство разительного отличия ее от школы начальной, которое было похоже на революцию детского сознания. Вспоминая об этом теперь, понимаю: как бы ни слабо был связан ученик с первым учителем, как бы ни велик был класс, какие бы отношения у них ни складывались, пятиклассник ведь переходит от одного типа педагогического процесса к другому, от учительского одноголосия к полифонизму, когда театр «одного актера» сменяет целая их труппа. А если прав Д. Писарев, что в воспитании все дело в том, кто воспитатель, то как может не совершить переворота эта огромная перемена в повседневной жизни растущего человека?

Немудрено, что я, во-первых, ощутила какое-то облегчение, освободившись от абсолютизма в оценках и суждениях, от привычной монополии на правду со стороны нашей единственной учительницы первых четырех лет. Если я еще не понимала этого, то хорошо чувствовала. А главное, во-вторых, с трепетом и замиранием сердца ждала я новых своих наставников и сразу же была заинтригована их разными характерами, темпераментами, разным возрастом, уровнями требовательности, умением выслушать и понять. Даже смешно вспомнить, как жадно душа моя ждала нового! В первое время сам перечень учебных предметов для меня звучал как музыка. А перспектива узнать больше, подробнее, точнее, познакомиться с таинственными науками, названия которых так интриговали на новеньких учебниках, радовала меня сразу по двум причинам: не только из-за этого сладостного предвкушения новой пищи для ума, но и как будущее близкое знакомство с новыми учителями, которые казались тоже необычайно загадочными, какими-то жителями другой планеты!

И вот это двойное и параллельное чудо узнавания началось…

Замечательно, что классным руководителем у нас оказалась самая главная в те времена учительница, то есть по русскому языку и литературе. Это была Прасковья Петровна Горюн – молодой, но далеко не начинающий педагог после, кажется, Харьковского учительского института. Мое восхищение ею в первый день было так велико, что даже мой брат через много лет однажды при случае напомнил мне о нем! Я взахлеб рассказывала дома о том, как она знакомилась с классом. У нее были вопросы к нам, девчонкам, совсем не такие, как у Анны Яковлевны. Разумеется, сейчас в памяти не все они, но эти уж помню точно: 1) Не жаль ли, что кончились каникулы? Где вы их провели и с кем? 2) Сумел ли кто-то из вас побывать и в другой стране? И даже сразу в нескольких странах? 3) Кого же благодарить за чудесные путешествия по миру? А может быть, и во времени?

Она вела себя тогда совсем не как учительница, а как будто действительно сочувствовала нам, что кончилась наша чудесная летняя свобода, впереди – серьезные будни. Почти на каждый ее вопрос поднимался лес рук, а она только радостно ждала ответа, запоминала имена и просила простить, что сегодня не может всех дослушать до конца. Помню, как все замолчали в замешательстве, когда она предположила, что кто-то на каникулах ездил за границу, но когда она сказала про «несколько стран», руку подняла… одна я, догадавшись, что речь идет о книгах, и назвала почему-то морские путешествия на фрегате «Паллада» Гончарова и крейсере «Забияка» Станюковича. Это было первый раз, когда о книгах – разных, совсем не по программе – вспоминали, их кратко характеризовали и даже говорили об авторах! Тогда же для себя я выяснила, что большинство класса много и с удовольствием читало пионерские повести, но не давало себе труда запоминать их автора (то, что у нас дома было, конечно, само собой разумеющимся). И Прасковья Петровна, к удовлетворению моих родителей, весь класс пожурила: «Это очень обидно писателям, что вам все равно, кто там из них писал о Ване Солнцеве66
  Персонаж повести В. П. Катаева «Сын полка» (1945).


[Закрыть], а кто о Томе Сойере. Ведь это они придумывают своего героя, дают ему имя, дарят ему друзей… Не знать авторов – очень и очень стыдно!» Еще помню, что в тот день я взяла себе на заметку жюль-верновского «Пятнадцатилетнего капитана», который уже был знаком нашей Рите Довгаль, а как же это я… все еще не читала, упустила книгу с таким завлекательным, многообещающим заглавием!

Действительно, наша первая встреча с Прасковьей Петровной была просто волшебной, да и первые уроки всех нас настроили на доверительность с классным руководителем, на благостное и мирное погружение в заманчивый мир книги с таким легким, все понимающим учителем, настоящей голубицей.

Но… не тут-то было… Очень скоро мы почувствовали, что попались на удочку в очень цепкие руки человека железной хватки, на уроке которого нельзя и пикнуть. Если бы какая-нибудь сумасшедшая муха и залетела в класс, то она бы точно сложила крылышки под взглядом ее огромных черных глаз с буравчиками, которые вонзались в нарушителя учебного режима с такой выразительностью, что душа замирала и спускалась куда-то туда, явно ниже дрожащих коленок. Все требования нашей учительницы должны были исполняться беспрекословно, каждая из нас должна была подчиняться ее воле, ни на секунду не расслабляясь. Любые разговоры – прекратить, посторонние книги – убрать, письменные домашние задания на следующий день по другим предметам – это «невероятное безобразие, и я его прекращу, будьте уверены»! Помню, один раз я не вовремя улыбнулась какому-то шепоту моей соседки, и мое безмолвное участие в диалоге, да еще и во время объяснения, заметила и пронзила многообещающим взглядом Прасковья Петровна! Ничего не сказав, она дней десять карала меня тем, что намеренно смотрела мимо меня и вообще не разговаривала со мной! Она «вспомнила» обо мне только после диктанта, в котором одна я не наделала ошибок. А если бы не это, то у нее хватило бы характера помнить мою вину еще и еще. Позже, уже в шестом классе, она меня таким же образом наказала чуть ли не на учебную четверть, но это уже было безвинно: просто я не должна была задумываться и тем более оспаривать частеречную принадлежность слов «другой» и «тысяча» (небольшие ее не столько практические, сколько теоретические огрехи сейчас объясняю себе неполным высшим образованием). При такой-то дисциплине и обязательных требованиях писать не только четко и красиво (сама она была редким каллиграфом даже мелом на доске), но и грамматически осознанно, немудрено, что наш класс всегда разительно отличался от трех параллельных на всех общешкольных контрольных и контрольных из гороно. В числе методических находок Прасковьи Петровны еще в студенческие годы я в полной мере оценила самую гениальную: она никогда не удовлетворялась ни одним синтаксическим примером без стихотворного текста, причем обычно из классической поэзии Золотого, а то и Серебряного века, то есть из стихов Брюсова, Блока и даже Есенина, Ахматовой, что тогда официально не приветствовалось. (Как же я радовалась тому, что у папы всегда под рукой была большая антология Ежова и Шамурина77
  Ежов И. С., Шамурин Е. И. Русская поэзия XX века: антология русской лирики от символизма до наших дней. М.: Новая Москва, 1925.


[Закрыть]!) Теперь-то понимаю, что это прививало эстетический вкус к слову да еще и рождало здоровое соперничество в знании поэзии, не говоря о тренировке памяти и грамматическом осознании пунктуации в стихе. Ко всему этому должна признаться, что первое профессиональное художественное чтение лирики я слышала именно от нее. Так, и сейчас как будто слышу пейзажную зарисовку И. Никитина «Утро» в ее очень тихом и задушевном исполнении, ведь оно само по себе знаменовало шаг в эстетическом воспитании нашего класса. Прасковья Петровна добилась того, что, несмотря на ее свирепо-жесткий характер (через лет пятнадцать я имела счастливую возможность узнать от нее, сколько при этом было актерской игры в «маске бабы-яги», как она определила), весь наш класс не только любил уроки русского языка, но и был чуть ли не сплошь грамотным.

Полной противоположностью нашей сверхстрогой классной руководительнице и «русачке» казалась нам тогда Г. П. Балковая, наша всеобщая и неизменная любимица. «Галына Петривна», будучи проводником в мир «украϊньскоϊ мовы и лίтэратуры», даже внешне очень отличалась от всегда нарядной и крайне загадочной Прасковьи Петровны. Доброту и понимание, казалось, излучали не только ее прищуренные близорукостью голубые глаза и все миловидные черты лица, но и каждая прядь и каждая деталь ее перелицованного и аккуратного ежедневного костюма, на знакомой груди которого потом изливала душу не одна из моих одноклассниц. Галина Петровна никогда не делала тайны из того, что после гибели мужа на фронте она растит «двох хлопчикив, самэ такых, як вы, що тэж завжды бажають систы на шию батькам, та ще й дрыгаты нижкамы» («двух мальчиков, таких же, как вы, которые тоже всегда хотят сесть на шею родителям, да еще и болтать ножками»).

Как учитель она отличалась очень четкими требованиями ежедневного чтения и пересказа своими словами украинского текста, приучая вообще-то знающих разговорную речь девочек к литературному украинскому языку. Запомнились ее полные драматизма горестные «розповидання» о судьбах украинских писателей Григория Сковороды, Тараса Шевченко, Леси Украинки, которые мы слушали, затаив дыхание и искренне сострадая, разве что о нашем земляке И. П. Котляревском и харьковчанине П. П. Гулаке-Артемовском она рассказывала, умело их цитируя, так, что слушали со взрывами смеха. Всегда спокойная и деликатная, она искренне радовалась малейшему нашему успеху и сочувствовала всем промахам, при этом была очень справедливой в оценках. Так, единственная двойка, которую я заработала в школе, – это двойка от добрейшей Галины Петровны, когда я действительно почему-то забыла выучить наизусть вирш Шевченко «Якбы Вы зналы, панычи, Як люды плачуть уночи…» (помню его до сих пор!). Влепить отличнице, например Раечке Спекторовой, двойку – на это наша Анна Яковлевна была явно не способна, даже если бы та и проштрафилась. Зато Галина Петровна пресекла мою безответственность в зародыше. Но я… что ж я, как и полагается в 11-12 лет, дома чуть всплакнула… Ведь это было для меня событием! Конечно, никто за отметку меня не ругал (цифры сами по себе никого не волновали), но оба родителя сказали, что Галина Петровна – молодец, правильно сделала. Я думала, братец мой рад будет показать мне язык по этому случаю: дескать, не все коту масленица, но он, наоборот, сочувственно поддержал, буркнул: «Да брось, Лидка, выше хвост! Подумаешь, какой-то вирш! Ха! Да завтра же выучишь!»

Лет двадцать спустя, будучи в Полтаве, я позвонила Галине Петровне, чтобы встретиться, случайно узнав телефон от преподавателя одного из полтавских вузов, который оказался ее сыном. Она очень обрадовалась «Лидочке», припомнив мне и мои косички, и мой жуткий поросячий визг во время аварийного отключения света (тогда на ее возмущенный вопрос о голосистом источнике я сама же и повинилась), и мою детскую забывчивость о важном шевченковском стихотворении. Мы долго говорили, и она со смехом призналась, что должна была наступить себе на горло, ставя эту злополучную двойку, а потому хорошо ее запомнила. Но от встречи, однако, уклонилась, желая остаться в моей памяти «молодой и красивой».

Совсем другой тип учителя представляла собой наша математичка – Ольга Петровна Рудоконь. Ее фамилия, к сожалению, была явно неудачной, так как подчеркивала и так возникающую ассоциацию с этим крупным и сильным животным-трудягой. Очень высокая и плотная, неулыбчивая, она всегда была полна душевных сил, чтобы фанатично светиться изнутри своей точной логикой и сосредоточенностью, на нас внимания почти не обращала и после объяснения, уверившись, что мы поняли, уходила, никогда не задерживаясь. Мне кажется, что и в учительской она вела себя так же. Только много позже я узнала, что она просто бежала домой к грудному ребенку, о котором ни с кем никогда не говорила. Но я жалею, что в моей жизни этого времени не случилось любимого мною умственного напряжения для познания математических тайн. Ведь пошаговая методика преподавания алгебры так замечательно за тысячелетия разработана, что если идти без пропусков, то там все легко и понятно, а потому все письменные задания на завтра мгновенно выполнялись уже на следующем, кроме русского, уроке. Если же изредка попадалась какая-нибудь задачка позаковыристее, над которой требовалось подумать, я радостно мчалась скорее домой, чтобы с огромным удовольствием спокойно разобраться. В старших же классах с огорчением узнала о существовании занимательных задачников, для которых время «блаженства» моего подросткового ума уже было упущено, так как начались новые дисциплины этого цикла.