Текст книги "«Печаль моя светла…»"

Новый жизненный уклад и новые лица

Наверное, воспоминания о моих студенческих годах разумно было бы начать с революционных перемен домашней обстановки и всего жизненного уклада. Но, разумеется, при всей своей принципиальной важности, которую я в полной мере оценила позже, все-таки ничто на меня не повлияло больше, чем книга. Книги я любила всегда, но «русалкой» ныряла в книжное море именно на филологическом факультете и не просто так, порезвиться, а за настоящими жемчужинами мирового океана!

Поэтому даже кардинальные перемены повседневного быта у меня стояли все-таки на втором месте.

Я, семнадцатилетняя девчонка из далекой провинции, оказалась впервые не только в культурном центре страны, средоточии достижений всех видов человеческих искусств, но и в новой цивилизованной квартире (чрезвычайно тесной по нынешним меркам) и даже в новой домашней среде со своим укладом, своими ценностями, кругом общения и со своим обаятельным божком – собакой с паспортом на имя Жук Данилевский (и с такими умными, всепонимающими глазами, что мне порой становилось даже не по себе). Первое время, когда я еще спала на раскладушке около батареи, скучала очень сильно, и тетя Галя любила потом вспоминать, что эта батарея «подозрительно часто то ли мокла, то ли протекала». В университете среди множества лиц постоянно выбирала «похожих» на моих полтавчан по фигуре, походке, чертам лица, манере говорить и т. д. Находила двойников бабушки (наша латинистка), брата Коли (один из сокурсников) и, конечно, папы (их было целых два), только маминых двойников почему-то не видела (или даже не приходило в голову).

Но время, новые обязанности, длительные гостевания бабушки потихоньку делали свое дело.

Разумеется, огромную роль сыграла для меня тетя Галя, которую я близко знала и любила с детства и которая сразу стала моим конфидентом и близкой подругой: ей я регулярно докладывала все новости нашей студенческой жизни. Она была всегда удивительно любознательна, да плюс ей вообще было присуще редкое умение легко входить в мироощущение и заботы собеседника, и я прокручивала ей все интересные литературные концепции и находки, регулярно снабжая квантами филологического образования. Как задорно она умела хохотать над комедиями Аристофана и даже цитировать некоторые смешные натуралистические отрывки из них, как серьезно внимала трагическим судьбам героев Софокла, Еврипида, как «охотно», подобно Пушкину, читала Апулея, а также Горация, Овидия, Плавта. Все эти кванты (и не только по «античке») она усваивала с огромным удовольствием, впитывая их как губка. А я вспоминала свою вынужденную подкованность по астрономии и ценные советы мамы как бригадира в средней школе посленэповских времен.

В судьбе тети Гали ее полтавские роды в день объявления войны и последующее случайное пребывание на оккупированной территории сказались роковым для нее образом. Целых двенадцать послевоенных лет ее, специалиста-энтомолога, практически окончившего аспирантуру, а потом еще и с готовой диссертацией, не брали на работу из-за бдительности отделов кадров – ни в университет, ни в Зоологический институт АН СССР, ни в Карантинную инспекцию и т. д. Наверное, подозревали, что она завербована фашистами. Свою готовую кандидатскую диссертацию она еще долго, как говорили университетские энтомологи, «облизывала», все увеличивая экспериментальный материал по сезонному развитию грушевых плодожорок в борисовских и полтавских садах (где летом я помогала возиться с червяками и личинками). Защитить же ее смогла только через шесть лет (притом блестяще).

Дядю, хотя и родного, я, конечно, до Ленинграда знала меньше, поскольку бок о бок жили довольно редко. В первый мой студенческий год, когда я ходила на лекции каждое утро и он еще работал в Зоологическом НИИ, а мостов через Малую и Большую Невки еще не построили, мы ранним будним утром пешком шли от своей Новой Деревни через деревянные мосты, пересекая Каменный остров до кольца 31-го трамвая. Там мы устраивались в хвосте вагона и утыкались в свои книжки до самой Пушкинской площади. Однако на пешеходной части дороги успевали поговорить не только на бытовые темы.

Из наших разговоров даже такая зеленая студентка при желании могла поучиться уму-разуму. Тогда ли или в еще других случаях я усвоила дядины заповеди: садиться по возможности спереди (чтобы не отвлекаться); записывать только мысли лектора, а не его слова (стараясь соревноваться с ним в краткости); обязательно перечитывать конспект в тот же день, пока хорошо помнишь детали, выделяя главное. Он еще советовал всегда предугадывать в самых общих чертах содержание следующей лекции, считая, что это замечательный способ проверки своего усвоения. Мой дядюшка не переставал восхищаться и даже завидовать нашей языковой подготовке (я тогда по его совету к зачетным курсам английского, латыни, украинского прибавила себе древнегреческий и санскрит) и, видимо, как единственный русский редактор международного журнала по энтомологии еще в эпоху железного занавеса, утверждал, что без знания английского, немецкого, французского нельзя быть полноценным биологом или медиком уж точно. Меня подкупало, что он всегда активно интересовался филологическими новостями (они были известны мне больше всего по выпускам на всю длинную стену нашей интереснейшей факультетской газеты), шутил по их поводу, при этом всегда сравнивая их с новостями биофака. О том, кто и какой у нас ректор и прочее общее начальство, я узнавала, разумеется, прежде всего от него.

В остальное время я его дома не столько видела, сколько слышала из-за захлопнутой матовой стеклянной двери кабинета. Он постоянно диктовал что-то тете Гале под стрекот ее печатной машинки, с перерывами на обсуждение, споры и даже «взрывы» в их предельно задымленной творческой лаборатории. Иногда они вызывали и меня как третейского судью в спорах о том, как лучше сказать или даже правильнее написать какую-то фразу. Тогда я не только по старой памяти самоуверенно судила их, но и обязательно открывала им форточку, попутно осознавая, как важно при любой специализации уметь пользоваться прежде всего языком родным. Но этому ведь не бывает предела!

При всей занятости и частой пульсации «издательских» авралов в доме как-то всегда находили время для друзей, ради которых откладывались важные дела, и, конечно, для любимого всеми черного и очень мохнатого Жука, которого оскорбили в паспорте, назвав беспородным. На самом деле он был помесью шпица и лайки.

В законных требованиях внимания к себе он был очень настырным, будучи при этом удивительно ласковым и умным существом – терпеливым, но обидчивым. Когда подходило время его прогулки, он начинал повизгивать сначала потихоньку, а потом царапаться в дверь, а если и это не помогало, то начинал подавать голос от жалобного тяв-тяв до отчаянного и требовательного лая, который обрывался сразу же, как кто-то из семейства (чаще всего дядя Саша, если нас с Сережкой не было дома) тут же бросал все дела и начинал снимать с гвоздя его цепочку. С этой же секунды он начинал радоваться необыкновенно и норовил обязательно лизнуть в лицо. Но стоило задержаться более чем на десять минут, как он разворачивался и забивался в самый дальний угол в невыносимой обиде на хозяев. Теперь надо было извиняться перед ним, всячески ласкать и уговаривать «дать лапку» в знак примирения. Протянув, наконец, ее, он милостиво соглашался на прогулку.

Из всех домашних Жук больше всех, конечно, любил дядю Сашу, которым он командовал, как хотел. Во-первых, тот всегда откликался на его зовы «выйти на природу» немедленно; во-вторых, гулял дольше всех и по его личному собачьему выбору (подчас очень странному, над которым все потешались); а в-третьих, предугадывал все его фантазии, даже в отношении его блондинистой подруги благородных кровей. Дядя же объяснял излишние нежности Жука так: «Он чувствует во мне биолога» (Жук прожил 22 года и, увы, пережил своего обожаемого хозяина, походку которого чуял еще на улице и возвращению начинал радоваться по-сумасшедшему).

Что касается друзей дома, то здесь на первом месте, конечно, был Виктор Матвеевич Фромзель, дядин ровесник и друг еще с блокады Ленинграда, лейтенант медицинской службы, с которым они вместе боролись с эпидемией туляремии, когда мой дядя сам заразил себя в силу сложившихся обстоятельств (о них говорила раньше). Не знаю, к сожалению, почему Виктор Матвеевич служил в санитарных войсках, так как он учился в Ленинградском инженерно-строительном институте и Академии художеств, а ко времени моего с ним знакомства был главным архитектором Петроградского района, спроектировавшим, в частности, нашу Дибуновскую улицу в Новой Деревне. Длинная улица, на которой с обеих сторон утопали в зелени трехэтажные коттеджи, и сам наш дом в ее начале предусматривали большие по нынешним меркам дворовые площади для цветов. Квартиру здесь получили только за пять лет до моего приезда.

Сам Виктор Матвеевич с семьей жил сравнительно недалеко от нас на центральном Каменноостровском (а тогда Кировском) проспекте и любил приходить в наш дом обычно в субботние дни. Тут уж все дела отодвигались, и друзья буквально упивались обществом друг друга. Оба заядлые собачники (помню, как после посещения собачьей выставки, заразившись вирусом собачьего карьеризма, даже собирались «продвигать» нашего очень застенчивого песика), оба редкие любители наперебой читать стихи, притом, выражаясь современно, фанаты книг, художеств, музыки и «Хванчкары» (об этом грузинском вине они знали очень много со времен его золотой медали на всемирной выставке). Меня всегда умиляло, когда из прикрытой двери к нам в соседнюю комнату, где мы с Сережкой трудились над книжками-тетрадками, а тетя Галя чаще всего переводила с английского или немецкого про любимых плодожорок, приходил с извинениями Виктор Матвеевич, чтобы поговорить по телефону со своими домашними – Марией Петровной или с одной из дочек (с которыми расстался полтора – два часа назад). Он нисколько не стеснялся быть ласковым, что обычно свойственно мужчинам: «Марусенька? Как твоя головка? Ну и слава богу! Но прошу: не сиди под форточкой! Нет-нет, это только из дому кажется, что нет ветра!!! Как там Региночка? Как, бедная, она сегодня умаялась! Ну пусть, пусть поспит. Смотри, чтобы не простудилась… А что делает Галочка? Тогда позови ее. Галюша, ты кончила свой чертеж?»

Сердечный, любящий муж (они поженились с Марией Петровной чуть ли не в 18 лет) и чуткий, надежный отец, постоянно очень участливый собеседник, который живет твоими проблемами, он просто обволакивал всех своей неусыпной заботливостью, и я только удивлялась, когда же у него освобождается в голове место для таких удачных «художественных и пространственно-планировочных решений», за которые так ценят его все архитекторы города и о которых даже пишут в газете. Много позже дядиной кончины он был признан ярким продолжателем неоклассицизма в архитектуре Петербурга, сохранившим своими проектами лицо города и, в частности, Каменноостровский (Кировский) проспект. В связи с этим был удостоен почетного звания «заслуженный архитектор Российской Федерации».

Как и дядя Саша, Виктор Матвеевич был очень незаурядным знатоком русской поэзии, всегда умеющим различать Брюсова и Бальмонта, Хлебникова и раннего Маяковского. Конечно, я слышала и была свидетелем далеко не всех их шуточных состязаний, но их чтение наизусть «Онегина» и лирики Лермонтова (в последнем победил Виктор Матвеевич) проходило в присутствии всех членов нашего семейства и даже двух старушек, о которых придется еще рассказывать. Запомнилось, как остроумно он цитировал и комментировал не только Брюсова («Фиолетовые руки…» и моностих «О, закрой свои бледные ноги» впервые были услышаны мною от Виктора Матвеевича), но и «невинную» сатиру опальных М. Зощенко и А. Ахматовой «…Я научила женщин говорить, Но, боже, как их замолчать заставить?!»

А как комично он имитировал перед нами Чарли Чаплина после просмотра немых фильмов с ним!

Мне помнится, что он тогда видел целую серию их в Доме архитектора, а это в те времена воспринималось чуть ли не как голос из-за железного занавеса. Чарльз Чаплин, создавший средствами пантомимы самый знаменитый образ маленького человека в немом кино, по признанию современников, сделал кинематограф искусством. Его неподражаемый бродяга Чарли – это одновременно и комично благопристойный джентльмен в цилиндре с тросточкой, и трагически одинокая личность, и смешной авантюрист – мечтатель о красивой любви. Все это Виктор Матвеевич, надев старую дядюшкину шляпу и приспособив огородную тяпку, пытался изобразить в походке, манерах, манипуляциях с окурком. Мы хохотали, а дядюшка убеждал его заняться репетициями всерьез.

По инициативе Виктора Матвеевича мы (вместе с очень славной младшей дочкой Галей, почти моей ровесницей) не раз ходили в Русский музей, где он сам с удовольствием просвещал нас получше всякого экскурсовода. В театр же мы вместе выбирались редко, но благодаря Виктору Матвеевичу трижды ходили на концерты Аркадия Райкина, который тогда только набирал свою популярность.

Однако далеко не всегда дяди-Сашин друг был так благодушен… Помню его необыкновенное негодование и самые мрачные предсказания по поводу хрущевского указа 1955 года об архитектурных излишествах. Я не знаю, как теперь расценивается специалистами этот указ (точнее, постановление ЦК партии). Наверное, суровая необходимость расселять людей из коммунальных квартир, жестко экономить государственные средства толкали к этой борьбе с излишествами монументального градостроения сталинской эпохи вполне закономерно. Но при этом переходе к «хрущевкам» подлежали запрету не только всякого рода башни, шпили, колонны, карнизы, балюстрады и прочий декор зданий, но и вообще эстетическая индивидуальность каждого дома. На смену советскому монументальному классицизму (поскольку ориентировались на лучшие образцы античности и Ренессанса) пришла типовая архитектура и индустриальные методы в строительстве. Наверное, всеми архитекторами это постановление стало расцениваться как конец творчеству. Во всяком случае, Виктор Матвеевич видел в нем чуть ли не катастрофу, предсказывая замораживание самых интересных проектов и приостановку строительства. Его соратник по проектам и друг Олег Иванович Гурьев, вместе с которым они проектировали тогда признанные лучшими здания города (Московский проспект, 202; полукруглое здание на углу Кировского проспекта и улицы Горького), вообще ушел из проектного бюро на преподавание. Разумеется, страдания Виктора Матвеевича понимал у нас даже Сережка.

Среди друзей дома нельзя не упомянуть также «Севу» – кажется, уже тогда почтенного доктора биологических наук Всеволода Ивановича Волгина, всегда сдержанного и спокойно-молчаливого коллегу по Зоологическому НИИ. Они с дядей Сашей давно работали вместе и, по словам его матери – известной в городе учительницы, удивительно понимали друг друга без слов. В нашем доме Всеволод Иванович обычно бывал по праздникам по поводу защит диссертаций, к тому же у него была своя «функция» – держать всех наших домочадцев в курсе последних новостей с музыкального Олимпа. Правда, он не мог похвастаться, как Виктор Матвеевич, личным знакомством с Д. Д. Шостаковичем, а тем более помощью великому композитору с квартирой (после официального обвинения в формализме жизнь Дмитрия Дмитриевича была не очень сладкой), но Всеволод Иванович и его младший брат палеонтолог Владимир Иванович постоянно «держали руку» на пульсе Ленинградской филармонии и лучших гастролирующих гостей. Они (а значит, и мы) старались не упустить выступлений Святослава Рихтера, Мстислава Ростроповича, симфонической группы берлинских виолончелистов и пр. и пр.

Вообще-то за каждым из лиц нового для меня ленинградского окружения тянулся длинный шлейф каких-то важных культурных ассоциаций, вне которых даже и сейчас я их себе не представляю.

В тесной компании постоянных и близких друзей была очень заметна всеми почитаемая и любимая старушка – Елена Германовна Кукулевич (для нас с Сережкой и даже тетей Галей – «баба Леля», как она просила ее называть). Она была матерью Анатолия Михайловича Кукулевича – тоже энтомолога и давнего друга молодости моих вторых родителей, с которым дядя учился еще в своем Институте фитопатологии растений (до поступления «Толи» на филологический факультет Ленинградского университета). Вместе с Толей Кукулевичем, ученым-фольклористом, они вступили добровольцами в ленинградское народное ополчение, где он погиб в бою на Колпинских высотах в январе 1942 года, оставив по себе очень светлую память (в частности, у нашего В. Я. Проппа) и едкую горечь больших несбывшихся надежд.

Человек удивительно душевный и легкий, всепонимающий и доброжелательный, Елена Германовна в довоенное время была центром притяжения для всех друзей единственного сына, и они, видимо, часто пользовались гостеприимством ее и ее мужа-юриста. Сужу по тому, как к ней относились бывшие студенты, ставшие филологами (а многие даже гордостью этой науки). Она казалась матерью целого поколения моих университетских учителей. В свое время для нее стала большой драмой скоропалительная и случайная женитьба сына сразу после ссоры с любимой невестой – Лидией Михайловной Лотман, о которой теперь пишут как об «олицетворении филологического облика Ленинграда ее времени» и семью которой до войны она хорошо знала. Даже рождение обожаемого внука Миши с редкими музыкальными талантами мало примирило «бабу Лелю» с «коварной разлучницей», и она всегда была рада выскользнуть из их общего дома и «отдохнуть душой то ли у Данилевских, то ли у Комаровых» (жена этого академика была ее давней подругой по дворянскому пансиону). Нередко за ней заезжали на такси и тетя Галя, а позже даже мои подружки накануне праздников, ни один из которых не обходился без жизнерадостной участницы общих шуточных программ. Часто при этом она оставалась ночевать или просто пожить в нашей общей с Сережкой комнате с изолированным отсеком.

Когда приезжала к нам бабушка, очень поддерживался дух «бывших».

Среди ее друзей была девяностолетняя старушка Мария Петровна Карцева, прямой потомок Огарева, которого она очень ревновала к Герцену. Она же утверждала, что в былые времена влюбленный в мою бабушку брат ее якобы подарил ей пару лошадей. Почему-то бабушка этого не помнила, и это было предметом постоянных подшучиваний. Очень увлекалась дворянской генеалогией не только Мария Петровна. Тема эта чрезвычайно волновала бабушкину московскую сестру Таню и ее единственного сына Гарика, который, как известный театральный «сыр» (тип тогдашнего поколения балетоманов и опероманов), частенько наведывался из Москвы в Ленинград по мере вспыхивания новых звезд сцены или их особых достижений. Как страстный поклонник Галины Улановой, он видел ее только в «Жизели» 64 раза (!) и удивительно помнил состав, с кем и когда она танцевала! Его поэтому знала и сама Галина Сергеевна, которая даже серьезно интересовалась его впечатлениями и чуть ли не советами. Помню, как он, только переступив порог, тут же заявил нам: «Сегодня идем в Мариинку. Там Ирина Колпакова, говорят, такое вытворяет в “Каменном цветке”, у нее только ножка до третьего шейного позвонка достает!» Проблемы с билетами никогда у него не было, так как «сыры» ленинградские, московские, киевские и одесские вовремя заботились о контрамарках.

Бабушкины друзья бывали как сценическими, так и «внесценическими персонажами». Среди них родственники Кутузова, Ганнибала, Капниста, Короленко, Тютчева, Катаева и др. Помню, как мы все с сожалением переживали досадную рассеянность Веры Семеновны Лихачевой, мамы Дмитрия Сергеевича, потерявшей предназначенное внучке колечко.

Памятные даты у бабушкиных друзей были свои. Бывало и совпадение: когда мы осенью в «красный день Октября» разбрасывали «органику» во дворе на цветочных грядках, бабушка с приятельницами после хождения в церковь отмечала праздник иконы Божьей матери «Всех скорбящих радость».

Вообще в моей новой ленинградской семье замечательно умели проводить праздники. Если в послевоенной Полтаве то ли от недавней голодухи, то ли по традициям, хорошо описанным Гоголем в «Старосветских помещиках», вопросы праздничного застолья всегда все же стояли на первом месте (несмотря на домашние литературно-музыкальные концерты, детские представления, позже выпуск стенгазеты «Курьи ножки» и прочие развлечения души), то здесь никогда не уделялось такого внимания кулинарно-телесной составляющей. Конечно, в большом городе и возможностей купить к столу готовой вкуснятины было гораздо больше. Но моя тетя Галя на этот счет практически не заморачивалась, предоставляя инициативу добровольным помощницам или особо алчущим. Попутно замечу, что расхожее мнение, что «путь к сердцу мужчины лежит через желудок», полностью опровергалось семейной жизнью Данилевских. Зато уж программу праздничного вечера, а то и дня продумывали и дядя Саша, и тетя Галя, и мы с Сережкой – по отдельности плюс сообща.

Во-первых, праздниками считались не все «красные дни календаря». Первое мая и 7 ноября практически всегда были рабочими, если радовала бездождевая погода. К этим дням заказывали у нашей молочницы «органику» (да-да, на месте будущего спроектированного Виктором Матвеевичем кинотеатра «Юность» тогда еще стоял деревянный домик, а рядом в сарае располагалась корова). Всем семейством (гости только приветствовались), стараясь отключать свои носы от того, что «плохо нюхалось», дружно раскидывали эту органику во дворе на цветочных клумбах, рабатках, под кустами роз, пионов, сирени, жасмина, японского миндаля, рододендронов и других многолетников. Увлечение гладиолусами (в лучший год их было 300 сортов, один другого краше) пришло позднее.

Праздниками считались обязательно Новый год (он же день рождения тети Гали), 29 февраля (день Св. Касьяна – покровителя кафедры энтомологии, который праздновался, разумеется, по високосным годам) и дни рождения дяди Саши (4 марта) и Сережи (21 июня). Меня в этот домашний красный календарь вписать было невозможно ввиду непременного режима экзаменов в мой день, да и экспедиций. Хотя слово «программа» никогда не фигурировало, замысел праздника обязательно включал последовательность подарков с новым способом их преподнесения (запутанные путеводные нити, поиски по шуточной карте или по словам-подсказкам, картинкам и ребусам, Жукочкиным следам и пр.).

Если почему-либо не выпускалась стенная газета или не рисовались юмористические картинки в стиле датского карикатуриста Херлуфа Бидструпа, то есть серии сюжетных зарисовок таких мастеров пера, как дядя Саша, Виктор Матвеевич и тетя Галя (рисовали, например, смешные выходки Жука, тянущего за собой покорного хозяина, Сережкины «преступления без наказания», случаи тети-Галиной рассеянности или легкомыслия и т. д.), то на стенах вывешивались разные лозунги и изречения на всевозможных языках, например на русском для Сережки: «Найдена на батарее под окном (Дибуновская, дом 3, 3-й этаж, справа от чердака) пачка папирос “Беломор”. Потерявшего ожидает вознаграждение», и в связи с этим ему же адресованное актуальное «Бди!»; на украинском для бабушки: «Хай живе и квитне ненька Полтава!!!»; на древнерусском: «Веселие Руси питие есть» (с карикатурными знакомыми лицами и прижатыми к их груди бутылками «Хванчкары») или латинские и русские нравоучения чрезмерно алчущим: «Edamus ut vivemus, non vivamus ut edemus» («Едим, чтобы жить, но не живем, чтобы есть»); «Храни свечу от ветра, душу от лености, а чрево от упивания и объедания». Разумеется, допускался и более крепкий юмор, особенно в иноязычных вариантах.

Номера художественной самодеятельности с участием Елены Германовны и Анны Федоровны, любившей представлять себя в качестве «экономки правнучки Пушкина», хотя и не претендовали на изысканность, но встречались особенно благодарно, будь то частушки в платочках или поздравительные песенки в русских кокошниках. Пятнадцатилетний Сережка больше всего запомнился в образе лебедя в белой марлевой пачке с уморительным нагрудником в номере под длинным названием «Танец маминого лебедя, увы, уже не маленького». Его голые и малость косолапые ноги особенно впечатляли специальными тапочками с тесемками. Это, конечно, уж я с удовольствием тряхнула стариной в роли режиссера, костюмера и балетмейстера, почти сразу после посещения «Лебединого озера» с тогдашней московской примой (позор мне, «сырной» племяннице, так как сомневаюсь, что это была Ольга Лепешинская).

На старших курсах дважды с нами дурачились и две мои подружки Женя и Ира, при этом живой творческий дух дома запомнился им до старости.

Что касается кафедрального праздника Святого Касьяна, то он в 1956 году проходил, разумеется, не у нас дома, а на кафедре энтомологии почти в конце длинного университетского коридора на Менделеевской линии. Мы с Сережей тоже вертелись под ногами, благо кафедра располагала там не одной аудиторией и благо Катя (Екатерина Ивановна Глиняная), хозяйка кабинета, нашу первоначальную скованность понимала правильно и опекала нас. Вся кафедра же, включая не только ее профессиональных членов, но и аспирантов и даже студентов (!), веселилась напропалую. В обвешанной юмористическими лозунгами большой аудитории длинные шкафы (с коллекциями, разным фотохозяйством, оптикой, спиртовыми банками) были замечательно раскрашены самыми разнообразными восхитительными бабочками – настоящими «цветами фауны», как любовно называл их мой дядюшка. В этой «беспозвоночной» и «чешуекрылой» аудитории зрелые, созревающие и начинающие энтомологи вместе пели, танцевали, ставили сценки, изображали на подиуме демонстрацию мод и декламировали шуточные стихи на любимую тему фотопериодизма в мире насекомых и их собственном. При этом пели очень слаженным хором (начиная с Gaudeamus igitur… – всегда дирижировал дядя Саша) и поодиночке (замечательный голос был у Инны (Инессы Алексеевны Кузнецовой), тогдашней молодой преподавательницы кафедры, очень любимой моей тетушкой, а также у хорошо знакомой нам Киры Федоровны Гейспиц, уже известного ученого и соавтора дяди). Студент и мой ровесник Витя Тыщенко (впоследствии профессор редкого авторитета, в 32 года ставший заведующим кафедрой после скоропостижной смерти дяди) оказался очень тощей длинноногой и смешной моделью, дефилирующей на длинном столе-подиуме под комичный наукообразный текст, который читала его студенческая подружка Таня Кинд, ставшая потом аспиранткой.

Сейчас задумалась: почему меня так впечатляли эти энтомологические празднества? И соображаю: ведь этот демократический дух был особо удивителен для меня как филолога-одиночки по своей профессиональной сути. Действительно, вся моя деятельность как специалиста начиналась, сводилась и заканчивалась интимным процессом размышления над книгой.

А биология – это продукт социального творчества в лабораториях, во время полевой практики, в многочисленных экспедициях по географическому обследованию фауны и флоры. Отсюда я, девчонка, только недавно выбравшая свой путь, невольно чувствовала определенную зависть к энтомологам. Увы, она не могла не аукнуться позже кризисом на третьем курсе.

Хорошо понимаю и своего дядю Сашу («АэСа», как его именовали за спиной на кафедре): когда уже в мои аспирантские годы вышел указ о запрете совместительства, он из альтернативы – научно-исследовательский институт Академии наук (с замкнутым коллективом) или университет (с постоянной работой с молодежью) – выбрал именно университет. И надо понимать, чем он пожертвовал, – любимой систематикой насекомых, самой большой части живого мира, насчитывающей за миллион видов! А все потому, что, как мне кажется, педагогом он был прирожденным.