Текст книги "Немного тьмы (на краю света)"

Лорна спрашивает:

– А чего ты приехал на фестиваль? В чем твой прикол?

– А-а-а, до прикола тогда еще было далеко. Хотя… ладно, рассказывать так рассказывать.

Я поселился один в доме, где когда-то жила мать. Ни с кем не общался, занимался только огородом, пробовал разводить кроликов. Ну, были кое-какие книжки, самиздат… Кое-какие люди встретились, которые этим интересовались. Вы же знаете, в восьмидесятых это все стало доступнее – восточные учения, парапсихология. Я занимался этим. Работал с рамкой, с биополем. Потом почувствовал, что обладаю силой исцелять людей на расстоянии…

Здесь мне нужно кое-что объяснить. Дело в том, что у меня никогда не было полноценной практики как у целителя. Я не принимал никого и вообще никому о своих целительских способностях не говорил. Что-то в моей натуре противилось тому, чтобы сделать свой дар товаром. Ни в коем случае я не искал публичности. Тесный круг моих знакомых меня целиком устраивал. Поэтому я решил исцелять больных дистанционно. То есть на расстоянии. Таким образом я исцелил очень много людей, между прочим.

– Ну-ну. На расстоянии, – скептически бросает Йостек. – Мою маму такие, как вы, «исцелили» по полной программе.

Алик не обращает внимания.

– Разные были приключения. Приглашали всякие маги к себе в ордена. Но я всем отвечал отказом. Я, знаете, всю эту «духовность» старался оттолкнуть от себя подальше. Липучее оно какое-то.

– А откуда о тебе эти маги узнали? – интересуется Лорна.

– Ну как. У нас торсионный канал связи. Телепатия, по-простому. А еще каждый четверг в 23 часа по московскому времени мы проводили общую медитацию. Все экстрасенсы бывшего Советского Союза. Называлась медитация «К Свету». Ею мы оздоровляли нашу планету, а заодно знакомились.

– Как в чате, – хмыкает Йостек и качает головой, как бы говоря: Алик, вы безнадежны.

– Так они на меня и вышли, эти маги, через канал. Но говорю же, я не собирался с ними сотрудничать, потому что не искал контактов. А меня как раз все искали и хотели. Даже из КГБ приходили, в психотронку приглашали. Потом, уже при Кравчуке, тоже – в «сибазоновый» звали. Извините, может, вы не знаете? «Сибазонка» – это такой секретный отдел спецслужб, занимается психотропным оружием. И не только. Много чем занимается. Пси-генераторы всякие, лептонные сканеры, чтобы мысли читать. Вербовали всяких чувствительных индивидов, порой даже просто с улицы, из метро. Чтобы не чокнуться от излучения всей этой аппаратуры, там в отделе все поголовно «торчали» на сибазоне.

– Кайф, – жмурится Лорна.

– Не совсем, – возражает Алик. – Там такая вредность производства – хуже, чем у нас на заводе в цеху обработки. Одним молоком не отделаешься. А от сибазона страдает печень. Кальций вымывается, нервная система истощается. Человек мельчает. Медленная деградация, одним словом, но тем не менее. Не пошел я в операторы, хоть и просили. Есть такая специальность – «оператор лептонного генератора». Почти все операторы потом чудили. Становились агрессивными, психотичными. Многие превращались в настоящих садистов. Потом они убегали, организовывали собственные банды. Называли себя «психокиллерами». Как вспомню, что тогда творилось… Фу, это гнетущая тема, друзья. Не буду больше о ней.

Я от всего этого стремился убежать подальше. Поэтому и жил на селе. На люди – в смысле, на коллег по «специальности» – выходил только по четвергам. А так – кроликами занимался. Держал в доме три аквариума, по воскресеньям выезжал в Хмельницкий, торговал цихлидами, дискусами, гурами разными – голубыми, золотистыми, мраморными, розовыми, двухточечными. Гурами – это моя любовь, моя страсть. У меня талант к некоторым редчайшим видам рыбок – ни у кого они не размножались, а у меня вели себя, как на воле. Вообще, мне аквариумы очень хорошо стресс снимали, восстанавливали нервы. В селе знали, что у меня красивые рыбки, и ко мне часто приводили детей посмотреть на эти красоты. И действительно, знаете, как приятно с аквариумами забавляться? На дворе зима свирепствует, вьюга крутит, а ты сидишь себе в теплой комнате, на креслице возле аквариума, и любуешься: вон барбусы суматранские стаями плавают. Вон неончики к самочкам пристают, надо уже отсаживать для нереста. Гурами мои любимые плавают. Зелень подводная изобилует, водичка чистенькая, компрессор пузыри пускает. Большой свет выключу себе, только возле аквариумов светится – сижу, любуюсь. До трех ночи, бывало, просиживал.

Как-то меня пригласили в сельский клуб восстановить им в фойе аквариум на четыреста литров. Я восстановил, молодняк запустил, все как положено. Услышал об этом чуде директор школы и спросил, не хотел ли бы я у них за живым уголком присматривать. Я и ему не отказал – и то копейка. А дальше как-то преподавательница по биологии переехала в город, так мне предложили за лето подготовиться, и я уже осенью читал восьмиклассникам уроки. Хорошо тогда было. Что называется, нашел себе теплое местечко. В школе возил детей на экскурсии, проводил уроки на природе – очень мне это все поднимало дух. Это, ей-богу, и был у меня расцвет моей зрелой жизни, вторая молодость. В компании детей оно как-то не замечаешь, что уже сам поистерся. А я со своими учениками как с равными всегда обращался.

Один весенний день стал для меня знаменательным. Я почувствовал, что умею управлять погодой в своем районе. Тем не менее очень быстро я понял, что мое вмешательство отражается на климате чуть ли не целой страны. Например, решил разогнать тучи у себя на селе, а вечером уже в новостях передают: страшный град в соседней области. Или взрыв газа в столице. Или еще какая-то пакость. Поэтому с такими вещами я очень осторожно вел себя. По правде говоря, никогда всех последствий не предусмотришь.

Единственный случай, когда я грубо вмешался в Природу, был в июле 1990-го. Тогда, за сутки до катаклизма, я получил информацию, что на Черном море должно подняться цунами, которое может зайти на 300 километров в глубину суши. Тогда я понял, что не могу оставаться в стороне…

– И что? – спрашивает Йостек.

– И я предотвратил его.

– Цунами? На Черном море?

– Да, – отвечает Алик. – Предотвратил цунами в 1990-м. Больше в естественный ход вещей я не лез. У меня есть много знакомых, которые влияют на ход выборов, например. Я к этому отношусь с опаской, понимаете? Обжегшись на молоке, и на воду дуешь.

Но главное событие произошло со мной в этом году, ранней весной, когда еще не сошел снег. Как-то ко мне на урок пришли инспектора из районного отдела образования. Они сидели на задних партах, вместе с ними сидели завуч и директор. А я воспринимал их удивительно отстраненно. На рассвете у меня была глубокая медитация, и я будто не совсем вернулся из нее. Как вдруг я пережил сильное и очень странное ощущение. Что-то глубоко во мне будто перевернулось, и я услышал четкий и абсолютно реальный голос, который звучал будто из стен класса.

Никто из присутствующих – ни дети, ни господа инспектора – никак не отреагировал на голос, стало быть, слышал его только я. Поэтому я прислушался, о чем говорит этот голос, и голос почувствовал, что я замечаю его. Это был голос ангела, одного из тех, что когда-то были людьми. Голос представился как информационное поле академика Вернадского. Голос сообщил мне, что я являюсь одним из двенадцати хранителей расы…

– Вот так, ни больше ни меньше, – бросает Йостек и обводит всех взглядом, а Алик продолжает свое:

– …разбросанных по разным временам и культурам, которым суждено выполнить некую важную миссию. Голос назвал мне мое истинное имя. Как только я услышал свое истинное имя, что-то во мне всколыхнулось вторично. Я постарался не подать виду, будто со мной что-то не то. Как мог, я закончил урок и быстро пошел домой.

Тем временем голос продолжал звучать в моих ушах. Он стал давать мне четкие и однозначные инструкции о том, какими должны быть мои действия. Конечно, всего я вам открыть не могу, потому что это тайна. Но, в общем, я узнал следующее. Итак, наша планета выходит на завершающий виток развития. Точкой перехода на следующий квантовый уровень будет год 2012-й. Мы, двенадцать аполитических представителей человеческой цивилизации, будем теми, кто поведет человечество в Неизвестное после квантового скачка.

Алик менжуется, как будто в самом деле боится рассказать больше, чем разрешено.

– В течение следующих сорока дней хранители должны получить знание о том, куда вести свои народы после Квантового Перехода. На сорок первый день наши вибрационные характеристики будут усилены, и мы первыми проскочим туда, куда последует человечество 20 декабря 2012 года. Лично я, друзья, для себя называю это место За Гранью Слов, так как там еще не существует языка. Мы, хранители, должны перенести На Ту Сторону слова, словно рассаду, и заботиться об их размножении. Каждый хранитель несет слова своей эпохи и выращивает Там, За Гранью, Новый Иерусалим, о котором сказано в Откровении святого Иоанна Богослова. – Алик закрывает глаза и декламирует:

– «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего».

Старик замолкает в нерешительности и все-таки продолжает:

– Новый Иерусалим – это новый мир, в который войдет человечество после Квантового Перехода. И мы, хранители, должны свести этот мир словами, которые пронесем сквозь время и пространство. И будет в Новом Иерусалиме двенадцать оснований, и двенадцать врат, и двенадцать имен двенадцати ангелов будут записаны на тех вратах… Но не все, должен заметить, преодолеют Квантовый Переход, а лишь те люди, чьи вибрации будут резонировать с вибрациями Нового Иерусалима: «И не войдет в него ничто нечистое и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у Агнца в Книге жизни». Голос показал мне невесту Агнца – Новый Иерусалим.

Лорна хмурится.

– Это шо, город такой будет? Я так и не вдуплила…

– Нет, это не город. Это нечто другое. Нечто большее. В Библии сказано, что город будет из чистейшего золота, подобный чистому стеклу. И что основания его сделаны из камня: ясписа, сапфира, халкидона, изумруда… Я видел тот «город», и я, Альберт Пшеничка, говорю вам: это все не так! Совсем не так! И в то же время – это сущая правда, по-другому и не скажешь. То видение изменило меня навсегда. И я понял, какая трудная задача возложена на меня.

Голос обладал магической способностью – показывать картины словами. Я спрашивал, как это может быть, что он говорит слова, а я вижу картины. На что голос отвечал, что именно таким способом Он творил землю и так же явится Новый Иерусалим – со слов, принесенных нами. Я спросил, откуда я буду знать слова, на что голос отвечал, что должен настать Тот Час, после которого я начну слышать Истинные Имена, то есть слова, на которых держится наше все. Там, за Гранью, я должен буду произнести их вместе с одиннадцатью другими хранителями, дабы Новый Иерусалим восстал, как «невеста, украшенная для мужа своего»…

Йостек что-то неспокоен, я вижу, как за кулаком он пробует скрыть улыбку.

– Знаете, что мне этот ваш бред напоминает? – не сдерживает больше смеха Йостек. – Форматирование жестких дисков и переинсталляцию операционки. А вы, Алик, выступаете в роли одной из двенадцати дискет с бэкап-файлами… Ну, это так, не обращайте внимания, глюки программиста, – Йостек пробует совладать со своим хохотом. – Очень интересно… га-га! Нет-нет, в самом деле интересно… Бу-га-га! Ой, не могу…

Йостек держится от смеха за живот. В конце концов утихомиривается, вытирает слезы и переводит дыхание.

– Ой… Ну вы, папаша, жжоте… Фу-ух, давно уже так не ржал… – говорит он. – Продолжайте, Алик.

Девушки – и я с ними – молча смотрят на Йостека и не понимают причин веселья. Зато Алик спокойно воспринимает поведение Йостека и продолжает:

– И в тот же день пробил Тот Час. Я в самом деле стал слышать Имена, потому что Голос академика Вернадского начал начитывать мне Перечень Имен, который я должен был выучить наизусть. Голос напоминал мне голос офицера, который инструктирует рядового. Раздел один.

Пункт один. Подпункт один. Тра-та-та-та. Подпункт один, субподпункт один. Тра-та-та-та. Подпункт один, субподпункт один, метасубподпункт один. Тра-та-та-та. Голос не замолкал ни на минуту, и я чувствовал, что должен сидеть и бестрепетно слушать то, что мне говорят. Как оказалось, для этого нужно колоссальное напряжение. Перечень Имен сводил меня с ума.

Периодически Голос раздваивался, а то и растраивался, но это всегда был тот же академик Вернадский. Один из отголосков академика безостановочно начитывал Перечень, чьи субподпункты дробились до бесконечно малых чисел. Другой отголосок одновременно с этим говорил мне, как именно я должен слушать эту инструкцию: в полной сосредоточенности, четко запоминая последовательность пунктов. Третий отголосок голоса объяснял, что из того места, откуда академик Вернадский обращается ко мне, – а это, конечно, был один из отдаленных сегментов ноосферы, – для человеческого разума нет никаких ограничений, и первое, чему я должен научиться, – это мыслить многоканально, то есть так, как это делает сам академик. Четвертый голос мне сразу же объяснял, что ко мне обращается, конечно, не академик Вернадский как личность, а лишь те структуры, которые остались в ноосфере после его умственной деятельности – а это очень сильные структуры, это уровень ангела. Пятый голос сразу же вносил поправку, что и ноосферы как таковой не существует, существует только вибрационный поток Славы Господней как следствие Звучания Слова, из Которого Все Стало, а шестой голос тут же говорил, что если я буду отвлекаться от запоминания Перечня, то он параллельно с основной начиткой в прямом порядке начнет читать ее задом наперед, чтобы хоть как-то передать мне необходимые знания.

Алик смеется, будто вспоминает хоть и не легкие, зато веселые дни.

– С того момента у меня ни на миг не было покоя. Только мой ум отвлекался от запоминания Перечня – а делал он это постоянно, – Голос в голове множился отголосками, которые выдавали мне комментарии относительно наименьшей мысли, скользившей по краю сознания. Но поскольку эти комментарии были не менее путаные, чем инструкция, то четвертый, пятый, шестой голоса тут же давали разъяснение специфической терминологии, которой пользовался голос академика. Но хуже всего было то, что я не мог запомнить всего, что мне говорил Голос-инструктор. И как только я сознавал, что не помню пункта один подпункта один субподпункта два метасубподпункта двенадцать точка семь, Голос это замечал и начинал все заново.

– Боже ты мой, – качает головой Йостек в притворном удивлении. Он снимает очки и протирает их краем рубашки. – Все, народ, я иду спать. Вижу, Вселенная в надежных руках и можно немного отдохнуть.

Все переводят взгляды на Йостека. Я переменяю ногу, на которой сижу, потому что чувствую, что та уже затекла.

– Дослушайте до конца, Йостек, уже немного осталось. Может, после этого вы будете меньше сторониться меня. Это ведь моя исповедь.

Йостек с неохотой остается.

– Я, Йостек, может, именно для вас это и рассказываю. Почему? Потому что вы можете из этого выудить что-то мудрое. Потому что я, к вашей радости, не прошел испытания. Где-то на двадцать шестой, может, день я уже был раздавлен голосами, которые переполняли мою голову. Голоса, а точнее, Голос не оставлял меня ни днем, ни ночью. И в конце концов я приказал Голосу замолчать. Сейчас я не могу объяснить, как отважился на это… Весьма резко приказал Голосу заткнуться. Тут же замолчал и сам Голос, и все его отголоски. Академик Вернадский уточнил, подтверждаю ли я свой отказ от дальнейшей передачи информации… Ну, и я… В конце концов, вы должны понять, что когда человек изможден, он готов на поступки, которые никогда бы не сделал в нормальном состоянии. Сытый голодного не разумеет. Предъявлять обвинение себе в том, что я сдался, нет смысла, но все равно… Все равно не покидает ощущение измены самому святому…

– Ну, ты не выдержал, с кем не бывает… – пробует успокоить старика Жанна.

– Нет, Жанна! – зло выкрикивает Алик. – Это не тот случай, когда можно сказать, дескать, не выдержал, с кем не бывает. Это не тот случай. Я сдался! СДАЛСЯ! Ты чувствуешь разницу между не выдержал и сдался?

Жанна испуганно замолкает. Алик смягчается и улыбается.

– После этого я провалился в сон без сновидений, и мой сон длился семь дней. Когда проснулся, то понял, что постарел за это время на семь лет. Когда исчезли голоса, я утратил все, что приобрел. Я утратил знание ветра. Утратил знание туч. Я не мог руководить не то что стихиями, я не мог руководить, извините, мочеиспусканием. Стал мешком с костями. Но самое страшное – я забыл свое истинное имя. Я бы все мог стерпеть, кроме этого. Когда ты знаешь свое имя, то знаешь, кто ты. Ты понимаешь, что все имеет определенный смысл. И что все поправимо. Когда же ты забываешь имя, ты просто губишь себя. Но потеря себя – ерунда. Намного хуже вот что. Я понял, что больше не стану хранителем. Никогда. Меня никто не подвергнет наказанию, потому что Господь всем дал свободу воли, и Он милосерден. Возможно, найдется другой человек, который станет хранителем. Но… Достаточно ли хорошо я объяснил вам, что означает стать хранителем? Сознаете ли вы, какие это масштабы?

Алик снова закрыл глаза и поднял лицо к звездному небу, цитируя:

– «Он имеет большую и высокую стену, имеет двенадцать ворот и на них двенадцать Ангелов; на воротах написаны имена двенадцати колен сынов Израилевых». Теперь понимаете? Одно из имен на воротах могло быть моим именем… Я должен был быть ангелом, стерегущим одни из ворот.

Старик замолкает.

– На что вы, Алик, рассчитываете? Что мы вот так возьмем и поверим? – хмыкает Йостек. – Тоже придумали! Хранители расы. Квантовый Переход! Да вы хоть элементарное представление имеете, что такое квантовый переход? Ненавижу, когда людям в голове устраивают винегрет. Ненавижу.

– Принимать мои слова или не принимать – ваше дело, Йостек. Я не Господь, я от вас веры не требую. Я, может, и сам себе уже не верю. Я многое потерял. Многое забыл… Забыл столько, что начинать все с начала нет сил. Знаете, в чем разница между мной и вами, Йостек? Для вас бытие измеряется в лучшем случае несколькими десятилетиями. Я же выбыл из игры на тысячи, тысячи реинкарнаций. На так долго, что начинаю постигать значение слова «навсегда».

Йостек молчит, его щеки пылают.

– Зубастик, а к нам ты как попал? – спрашивает Лорна.

– Я молился к космическому Разуму, чтобы мне был показан выход из ситуации. И однажды, когда я повез в город продавать рыбок, я встретил молодых людей. Думал, баптисты. Они пригласили меня на кофе. Я почему-то согласился. Они мне и рассказали про этот фестиваль, еще и дали приглашение с картой. Я понял, что мои молитвы были услышаны. И просто воспользовался шансом убежать.

– Алик, я понял, в чем дело! Это дух академика Вернадского озарил вас иерусалимскими вибрациями через торсионную пушку! – фыркает Йостек. – С вами точно чокнуться можно… Алик, я вам при всех серьезно говорю: вы – чокнутый.

– Я знаю, – говорит Алик и допивает остатки холодного кофе. Он готов произнести еще пару фраз. Но слишком долго не может подобрать слова. И потому просто молчит.

Я каждое утро просыпаюсь в одну и ту же пору – когда еще серо и влажно. Вчера мы легли, кажется, не раньше трех, но все равно заснуть сейчас уже не смогу. Уже к обеду меня сморит, и я посплю еще пару часиков.

Где-то под утро мне приснился сон, от которого чувствую себя обгаженным. Как и все сны, приходившие в последнее время, он был темным и трудным, с гнетущим ощущением безысходности. Я был не один, со мной был кто-то молчаливый и молодой. Мне показалось, что мы – молодые жители Парижа конца XIX столетия, возможно, даже богема. Поэты. Или художники. Была ночь, мой молчаливый приятель в сюртуке завел меня в один из темных дворов парижского дна. Мы подошли к каким-то дверям, и товарищ постучал. Двери приоткрылись, и немного желтого света осветило окружающую тьму. Я чувствовал себя очень неуверенно в этом районе. Товарищ что-то тихо сказал озлобленной старухе, которая не пустила нас дальше порога. Женщина кивнула и куда-то исчезла. Снова она появилась, толкая впереди себя девчонку лет двенадцати-тринадцати, в светлом платье и с распущенными волосами. Я пробую рассмотреть лицо девочки. Сперва оно выглядело симпатичным, но уже в следующий миг создалось впечатление, что девочка умственно отсталая. Мы выходим по темному двору в конюшню или, может, нужник. В помещении почему-то горит тусклая электрическая лампочка. Девочка становится передо мной на колени, вытаскивает из мотни мой член и берет его в рот. Я чувствую ее мелкие, колючие редкие зубки. Вытаскиваю член из ее губ и вижу, что с ним что-то не так. Какой-то бледно-серый шанкр покрывает чуть ли не всю головку. Мне становится противно от места, от девчонки с дебильноватыми глазами, от самого себя. Девочка смотрит на меня снизу вверх рыбьими гляделками. От злости бью девчонку по лицу ладонью и выхожу.

Сейчас, после сна, продолжаю носить на сердце чувство отвращения к себе.

Вылезаю из палатки. Я спал всю ночь один, Вика так и не появилась. Небо сегодня совсем другое: затянутое пеленой туч.

Удивленно изучаю Жанну.

Не пойму, чего она так рано проснулась. Ладно я – у меня сны долбанутые. А ей чего? Сидит возле погасшего костра, закутанная в куртку с капюшоном. Мешок оторочен поганочно-синюшным синтетическим пухом. Лицо собрано в комок болевых черточек, губы резко бледные. Меня от Жанны тошнит. Какой-то тухлый душок витает вокруг нее.

Жанна курит. Удивительно, вчера я не замечал ее с сигаретой.

Вдруг догадываюсь – Жанна спать и не ложилась. Она такая замученная, чего не поспит? Что ее так колбасит?

– Доброе утро, – здороваюсь я, еще и поднимаю ладонь. Жанна испуганно зыркает на руку, уголки рта вздрагивают и пробуют прогнуться в улыбку. Бросаю взгляд в темноту, над грядой. Жанна вызывает у меня едва ощутимый дискомфорт в груди, будто оттуда выкачивают воздух. А еще – тошноту, вполне реальную тошноту, как при первых признаках отравления. Поэтому разбавляю это тягостное ощущение холодным видом.

Жанна смотрит на меня, но не видит во мне, кроме тревожной скуки, больше ничего. Она сосет сигарету, аж слышно, как шкварчит табак. Видно, начала курить совсем недавно: затягивается и сразу же выдыхает.

Снимаю свитер, усаживаюсь напротив Жанны. Она бросает короткие взгляды, не отваживается глянуть прямо. Я не могу установить зрительный контакт – вечно она съезжает куда-то глазами. Это бесит – создается впечатление, будто она ждет, когда я, в конце концов, начну ее унижать. За такие нечестивые подозрения хочется от души дать этой сволочи по шее.

– Как спалось? – спрашивает Жанна. – Ты так рано проснулся…

– Нормал спалось. Только мыши толклись. Тебя мыши не беспокоили?

Она снова дергает ртом в улыбке, отводит взгляд на нежный пепел от костра в каменном круге. Камни закопченные, присыпанные бледным пухом. Несколько камней раскололось, обнажив розовую сердцевину.

Молчим. Я вынюхиваю запах ветра – теплый, но порывистый.

На кончик носа Жанне накатывается большая капля. Она смахивает слезу (пальцы дрожат) и продолжает курить.

– Чего ты? Не плачь…

Жанна все еще пробует отыскать улыбку. Это так перекашивает ей лицо, что страшно смотреть. По щекам бегут слезы. Жанна бросает окурок в огонь, размазывает слезы по лицу и громко шмыгает носом. Я подсаживаюсь к ней ближе и беру за руку. Она вырывается, резко встает. Вздрагивает от плача.

– Ты не поймешь, – хрипит она сквозь всхлипывания. – Никто из вас не поймет…

Девушка в пуховике разворачивается и бредет в лес.

На душе от этой сцены тоскливо. Зачем было вообще цепляться? Небо – все пасмурнее и пасмурнее. Красная тряпка – флаг смертников – трепещет на ветру.

Пойду-ка в село, куплю молока.

Спускаюсь с гор в Пилипец. Утренняя вылазка – достойный способ избавиться от сонной одури. Иду вдоль тихих разноцветных палаток: «колокольчиков», «домиков», стрельчатых, треугольных, конусовидных – каких хочешь.

Здороваюсь на расстоянии с еще одной ранней пташкой – седым бородачом. Волосы в хвост, голый по пояс и с красным платком на шее. Босой, он сидит в позе лотоса и интенсивно дышит животом. Он отвечает темным взглядом и снова сводит глаза на кончик носа.

По ненадежному, каменистому спуску иду-перепрыгиваю через толстые корни деревьев. Сбегаю к ручейку, уже вспотевший, с провентилированными легкими. Чавкают тяжелые от росы ботинки, облепленные семенами трав. По-утреннему холодно и по-птичьи щебетно.

Мочу в ручейке ладони и протираю шею, лицо и подмышки. Ручеек совсем мелкий, зато в ширину где-то метров пять. На другой берег ведет деревянный мостик. За мостиком ограда для мусора. С недавних пор на Шипоте стали взимать экологический сбор.

Справа доносится громкий шум водопада. Прежде чем идти в село, лезу по протоптанной туристами тропинке к падающей воде.

Величественное зрелище. Абсолютно независимое от тебя. Веет льдом и камнем. Одурение от сна понемногу исчезает.

В Пилипце взял у женщины, которая возвращалась из Подобовца, полтора литра молока в пластиковой бутылке. Попробовал – холодное и сытное.

Над лагерем самоубийц вьется дым. Бедра ноют от непрерывного подъема вверх. Как высоко мы забрались с палатками! Потею, как коняга, а с потом выходят продукты полураспада амфетамина.

Вблизи замечаю Алика. Забираюсь на холм и падаю возле огня. Здороваемся: доброе утро – доброе утро. Разуваюсь, снимаю промокшие насквозь носки и подставляю ноги к пламени. Кожа на ступнях сырая и сморщенная.

Молчим. Потягиваю кофе с молоком.

Кофе с молоком на завтрак – что-то уникальное. Но, в отличие от триады золотых С – cigar, cognac, chocolate, – что признано тремя пиками вкуса, coffee with milk я считаю чем-то чуть ли не сакральным. Во всяком случае, очень интимным. Кофе с молоком никогда не повторяется дважды – ты никогда не достигнешь желательного автоматизма. Кроме того, кофе с молоком не подпадает под диктат элитарности кофейных зерен. Нет разницы, какой растворимый кофе ты используешь, все равно получишь тот же напиток. Конечно, есть свои нюансы между кофе, приготовленным с добавлением сгущенного молока (грубые заводские вибрации), и кофе с натуральным молоком (прозрачнее, тоньше, спиритичнее).

С другой стороны, только со сгущенным молоком можно приготовить то, что я называю «Ночь в Багдаде». На дно кружки, наполненной черным кофе, льется сгущенное молоко. Подается неразмешанным, в холодной комнате. Разбалтываешь ложечкой сгущенку, и чернота напитка рассветает бледным светом арабского рассвета. (Звучит первый крик муэдзина.)

– Жанны не видел?

– Я? Нет, – Алик смотрит куда-то вдаль. – А что?

– Да так. Утром с ней хотел поговорить, она здесь сидела. А подошел, так она убежала. Кажется, расплакалась.

Алик продолжает смотреть на север. Мы все ожидаем координаторов.

Откуда-то с нижнего яруса плетется Вика. Она зябко обхватила себя руками. Ну да, утром в горах холодно.

Подходит к нам. Вблизи видно, как она опухла от сна. Садится и, не спросясь, выхлебывает неслабый глоток из моей кружки. Невольно кривлюсь: а вдруг у Вики гонорея или что-нибудь в этом роде?

– Сушит? – спрашиваю.

Она кивает. Подаю ей бутылку с водой из ручья – нечего мне кофе переводить. Вика жадно пьет, приговаривая разные непристойности. В конце концов утоляет жажду, садится лицом к огню. Я подбрасываю еще поленце.

– Я у Омара ночевала, ничего?

– Это ты у меня спрашиваешь? – уточняю, прикуривая ей папиросу.

– А у кого же?

– Ну, тогда хорошо. То есть ничего. И как он тебе?

– Афиг-генный мужик. Во какой, – показывает большой палец.

– Замуж выходить не надумала?

– Иди знаешь куда?! – приходит в негодование она. – К нему сегодня герла приехала. Омар сам из Питера, а герла из Вильнюса.

Алик смеется.

– И шо, в шею надавали? – спрашиваю.

– Не. Она нама-альная. Взрослая тетка, пашет менеджером в солидной конторе. Имеет двоих детей. Так что я в пролете. Но все равно, классно погуляли.

Около десяти из палатки вылезают Йостек и Лорна. Мне даже показалось, что у них за ночь возникла определенная близость.

Распогоживается. Веселые тучки предвещают солнечный день. Появляется Жанна с охапкой веток и пустыми глазами.

Думаю, пора бы съесть что-нибудь существенное. «Мивинку» какую-то, что ли? Берусь готовить завтрак. Впрочем, это дело быстро перехватывают Вика и – что странно видеть – Йостек.

Лорна, как закаменелая птица, сидит на корточках в пуховике и курит сигарету за сигаретой. Алик пошел искупаться на водопад. А я шлепаю босой за хворостом. Невольно ищу свежих красных тряпочек. Ахой, координаторес!

У Йостека имелся при себе солидный запас вермишели быстрого приготовления. Теперь ее можно готовить на разные вкусы. К уже описанным мной мокрому и сухому способам употребления китайской вермишели прибавляю третий, с консервой.

Как и предыдущие два, он по-даосски прост. Вываливаете содержимое консервы в миску, мелко толчете сухую «мивину» и соединяете ингредиенты. Хорошо вымешиваете и прибавляете специи по вкусу. Получается аппетитно.

Весь целлофан из-под макарон бросаем в огонь. Как и маленькие пакетики с маслом. Видно, их никто не ест, не только я. Я знаю, это собачий жир. Рассказать об этом Виктории, дескать, классная хохма?

Наевшись, снова чувствую любовь к зверенышам и людям. Смотрю, как вкусно покуривают Вика и Йостек. Невинные утехи молодых людей Лорна наблюдает с раздражением.

Появляется Алик. На реке он побрился и помыл голову, от чего сделался благовиднее. Вика немедля накладывает ему щедрую порцию даосских макарон с килькой в томате.

– А ты чего не ешь? – спрашивает участливо Алик у Жанны. В самом деле, Жанна в продолжение завтрака не взяла и крошки в рот.

– Я не хочу… Меня шо-то тошнит… – кривится она.

Под суровыми взглядами компании она тоже накладывает себе в миску макарон. Осторожно чавкает. Вдруг замечаю, что все внимание самоубийц сосредоточено на Жанне, на том, как она пробует втиснуть в себя очередную ложку. Жанна это тоже замечает, она не может не есть. Ее же так все попросили. Она начинает давиться слезами и наворачивать макароны. Боже, на это гадко смотреть.

Ее плечи вздрагивают от рыданий, а изо рта торчит вермишель.

– Жанна, – мягко спрашивает Алик. – Что с тобой, солнышко?

– НИЧЕГО! – выкрикивает она и швыряет миску в Алика. Она не плачет, а только скулит. К Жанне сразу же подсаживается Лорна. Обнимает одной рукой и начинает что-то шептать, нежно гладить.