Текст книги "Кто ты будешь такой?"

2006, март, Медвежьи Горы

Жуковскому принесли свиную отбивную – сочную, дышащую всеми раскрытыми порами. Вилка легко вошла в мясо, на поверхности выступил сок. Нож, едва коснувшись отбивной, тут же отделил ароматный дымящийся кусок, срез – идеальный, прожаренный. Таких отменных отбивных, как тут, он нигде больше не едал. Под стать обивной было и картофельное пюре, замершее волнами на тарелке. Соленые огурчики и маринованные грибочки. Конечно, странно одному ходить в ресторан. Но Жуковский уже давно не чувствовал по этому поводу смущения, привык. Несмотря на шерстяной жилет под теплым пиджаком, он чувствовал озноб от сквозняка. Весна, настоящая, теплая, влажная, все никак не наступала. Будто в насмешку вчера насыпало еще снегу, и, если бы не солнце, светившее в последние дни смело, щедро, с каким-то особенным концентрированным мартовским отблеском, пейзаж за окном ресторана можно было бы принять за январский.

Сегодня Жуковский заказал еды больше обычного. Две недели назад он проделал две новые дырки в ремне, но сейчас брюки опять жали. Так вот, он заказал еще цыпленка табака, жульен и креветочный коктейль. Вспомнив укоризненный взгляд матери, добавил к заказу салат цезарь. Теперь все это богатство постепенно материализовывалось перед ним. Жуковский был расстроен: Вадимыч в конце прошлой недели ушел с кафедры. Сердце. Инна Владимировна свалила вещи старика в пластиковый мешок и сегодня, в субботу, уже сидела на его месте. Успела поменять шторы. Видимо, давно их подготовила и держала под рукой. Эти новые шторы, по которым было ясно, что их выбирала женщина, выглядели как оскорбление Вадимыча. Ничего, подумал Жуковский, он потерпит. Когда-нибудь он сам займет это место. Дело времени. Ну а в ближайшие годы уйдет в работу над диссертацией. Ему некуда торопиться. Он коснулся запотевшего графина с водкой, ожегся холодом. Не то чтобы ему так уж хотелось водки. Но с ней еда доставит больше удовольствия.

За выпитой разом стопкой последовал маринованный грибок, дохнул в нутро Жуковского настоянными уксусными пряностями, перчинками, зернышками укропа. Не успел грибок соскользнуть в горло, скрипнув на зубах, как телефон в нагрудном кармане пиджака завибрировал. Мать. Он промокнул губы салфеткой, сглотнул, чтобы голос не казался толстым, сытым.

– Алло… Да, мам. Я? Еще в архиве. Что?.. Погоди, я не понимаю, не говори так быстро… Почему ты так думаешь?.. Ну, она же не ребенок, не говори ерунды… Ну, передумала и ушла… Хорошо, хорошо… Иди домой… Я приеду… Часа через два, не раньше.

Положил трубку. Подвинул цыпленка табака. Отломил, откусил, хрустнул крылышком. Нежное шелковистое мясо. Чудные специи. Бронзовая кожица. Жюльен, металлическая чаша еще горячая. Ткнул вилкой в сырную крышечку, показалось податливое грибное сливочное нутро. Наслаждение на языке, в горле, где-то там в неведомом пространстве внутри. Нет, ну что это, в самом деле, за день? Сперва шторы, теперь вот это. Махнул рукой официанту:

– Дайте счет и упакуйте с собой.

Бывают моменты, когда прошедшая жизнь кажется привидевшейся, а все, что было и есть, было и всегда будет, – это лес, в котором сгущаются сумерки, мартовский снег, плотный, спрессованный, покрывшийся коркой от перепадов температур. День к закату, а снег становится все светлее и резче, скрипит все громче, перекликаясь с возгласами удивленной вороны, перелетающей с дерева на дерево вслед за Жуковским. Руки мерзнут и сквозь перчатки. Ноги в ботинках тоже мерзнут. Лыжи старые, остались с тех пор, как Жуковский учился в университете и на зимних каникулах старался зачем-то привести себя в форму, катаясь кругами по лесу вокруг Медвежьих Гор.

В кармане фонарик. Одежда та же, что была на нем весь день, – брюки, пальто, пиджак. Не так давно он свернул с укатанной лыжни, по которой ехали днем участники соревнования, на одинокую, неровную, сломавшую парадный корковый ковер снега. Он не понимал, зачем углубляется в лес. В приближающиеся сумерки. Если все в порядке, то Соловьева и сама выедет по лыжне, а если нет – что он-то сможет сделать? Устроители лыжного забега отмахнулись от подозрений матери: куда тут можно деться? Ваша девица или сперла лыжи, или не накаталась еще – приедет, как накатается.

По словам матери, в полдень они с Алечкой пришли на площадь, где были развернуты торговые палатки по случаю масленичной недели.

– Мы посмотрели концерт, Андрюша. Детки, школьники так хорошо выступали. Купили сувениров, поели блинов, выпили горячего чая. А потом объявили лыжные соревнования. Из школы принесли несколько пар лыж для тех, у кого не было своих, и я, старая дура, уговорила Алечку участвовать. Сперва она не хотела, но потом загорелась. Через два часа все вернулись, а она нет.

Стали появляться звериные следы. Маленькие – зайцев или лис. Но были и крупные, с силой отпечатанные в снегу и вызывавшие у Жуковского приступы трусливого сердцебиения. Пробираясь между стволов сосен, накидавших в снег шишки и иголки, Жуковский вспомнил, что сегодня уже под утро ему приснился Эдик. В рубашке и джинсах, в каких он тогда был на экзамене. Во сне Эдик тоже сдавал экзамен. Почему-то это происходило в лифте. А потом, как это заведено во снах, Эдик пропал, а лифт заполнили уже знакомые по прежним снам рабочие в зеленых спецовках, разговаривавшие на несуществующем языке, звуки которого Жуковский никогда не слышал. Прямо в лифте они принялись таскать доски, стремянки, стучать молотками. Не замечали Жуковского, но он знал – скоро заметят, а бежать из лифта некуда. От страха он начал тяжело дышать, дрожать, задыхаться и оттого и проснулся.

От непривычки к физической нагрузке Жуковский быстро устал. Выйдя к небольшой поляне, остановился, взглянул на небо. Пот тек по спине. Скоро стемнеет. Надо поворачивать назад. С чего он, вообще, взял, что это лыжня Соловьевой? Сделал, что мог, и иди назад. Впереди, за отливавшей свет яйцевидной поляной, идеальная гладкость скорлупы которой была разбита лыжней, опять восставал бесконечный лес. Закат над верхушками – апельсин, лайм, лимон, мандарин и немного грейпфрута. Жуковский наклонился, отломил льдистую корку, откусил и пожевал. Никого кругом, только ветер тщетно пытается поднять снежную пыль со спрессованных и застывших волнами сугробов. Лыжня, пересекавшая полянку и скрывавшаяся дальше за деревьями, была свежая, сделана час-два назад, и Жуковский пошел дальше.

Глупое бессмысленное упрямство. Чем сумрачнее становилось в лесу, тем упрямее он шел вперед. Лыжи и ботинки покрылись снежной глазурью. Вскоре на небе осталась только грейпфрутовая полоса над горизонтом, а потом и она пропала. Стемнело. Жуковский включил фонарик, темнота по краям глаз еще сгустилась, но лыжню стало видно лучше – куда-то же она должна была привести. У него замерзли колени, щиколотки, пальцы на руках. Сознание отдало власть ногам и рукам, совершающим вот уже третий час одни и те же движения.

Прошло минут пятнадцать, а может, и весь час или даже два, когда за деревьями мелькнули огоньки. Деревня. Домов пятнадцать. Чернецовка. Когда-то он бывал тут, еще школьником, на дне рождения у одноклассника Димки Воронина, странного угрюмого паренька со смешно оттопыренными ушами. Его отец работал на грузовике и привез, а затем и отвез назад в город гостей сына в кузове. Так вот, значит, куда Жуковский забрел.

Лыжня и шла к дому Воронина. Дом Жуковский сразу узнал – избыточно кружевные наличники, фигурки котов, медведей, волков. Фасад освещал электрический фонарь. Горели и все три окна, а еще – прямоугольный проем в дровяном сарае: невысокий человек в распахнутой куртке набирал дров из поленницы. На свету было видно, что начинается снег. Сегодня обещали метель, последнюю в этом году. Человек резко вскинул голову при виде Жуковского. Разве что ружье не наставил. Не сразу, но признали друг друга. Никакой радости внезапный визит одноклассника Воронину не доставил: он напрягся, на лице появилась озабоченность. Оттопыренные уши, казавшиеся в школьные годы смешными, теперь выглядели угрожающе.

Никакая Соловьева, конечно же, сюда не приходила.

– Лыжню Петька сделал. На праздник я его сегодня подвез, а назад он сам пришел на лыжах. Мы с ним сразу так уговорились. Некогда мне его на веселухи возить.

– Понятно, – сказал Жуковский. – Значит, никто из лесу к вам не выходил?

Отвечать на эту бессмыслицу Воронин не стал. Продолжал стоять с охапкой дров и смотреть на Жуковского.

– Не нальешь горячего чая? – попросил Жуковский, чувствуя, что сейчас упадет от холода и усталости.

В доме было прохладно, но все ж теплее, чем на улице. Дрова в русской печке только занимались. Комната в доме была одна. Оглядевшись, Жуковский понял, что женские руки тут давно ни до чего не касались. За кухонным столом паренек лет четырнадцати с оттопыренными ушами делал уроки, одновременно поглядывая в телевизор, громоздившийся на бельевом комоде. Увидев гостя, паренек обрадовался, поздоровался.

– Петька, сделай чаю, – буркнул Воронин.

Петька включил чайник, повесил одежду Жуковского сушиться, принес ему валенки. Засунув ноги в теплые валенки, Жуковский чуть не расплакался – так он замерз и устал, да и испугался тоже. За чаем он попытался объяснить еще раз про Соловьеву. Клонило в сон, он с трудом договаривал окончания слов. Воронин шевелил дрова в печке, думая о чем-то своем, а вот Петька слушал внимательно. Когда Жуковский закончил, Петька вскочил, заволновался:

– Дим, я ее знаю. Она в школе в библиотеке работает. Я тебе о ней рассказывал. Поехали посмотрим. Вдруг она в лесу до сих пор?

– Да дома давно твоя библиотекарша, чай с баранками пьет.

– Дим?

– Ну что?

– Давай съездим проверим. Вдруг че случилось? Замерзнет до утра.

Старший брат ничего не ответил, пошевелил дрова клюкой, они фыркнули, затрещали, загорелись ярче.

– Может, я тогда сам съезжу? – Паренек подошел к вешалке, снял куртку, надел шапку. – Я быстро.

– Погоди, сейчас еще дров принесу, подкину. – Воронин обернулся к младшему брату с усмешкой. – Вдвоем прокатимся. Если уж такой каприз на тебя нашел – покататься ночью по лесу.

Немного погодя братья оделись, вышли. На улице завелся мотор «Бурана», звук покрутился на одном месте и вот уже помчался в сторону леса, где и пропал. Жуковского начало познабливать. Не заболеть бы. Он перебрался со стула на диван, прикрылся пледом – искусственная ткань, расцветка черно-красная, вырвиглаз, а в середке тигр, раскрывший пасть. И отчего деревенские так любят подобные штучки? Наверное, из-за вечной скуки. Подумал, что ему надо было, наверное, ехать с братьями в лес, сам же заварил всю эту кашу. Ну а как бы он поехал, если на буране только два места? Значит, надо было ехать с Димкой. Тут Жуковскому пришлось признаться себе, что вид и повадки бывшего одноклассника нагнали на него страху. Помимо воли он зевнул. И мать, наверное, переживает. Ну, а что он сделает, она сама его отправила, а телефон от холода давно сел.

Сон обманул его, пробрался по краю глаз, притворившись бликами от огня, горевшего в печке, мельканием кадров ситкома, который продолжал продуцировать телевизор, расплывающимися пятнами электрического света. И вот уже Жуковский шел по коридорам второго учебного корпуса, точнее – чередой коридоров, все время сменяющихся, длинных, ветвистых, но во сне это казалось естественным. Вот сейчас за поворотом будет лекционный зал, но вместо него за знакомой дверью отчего-то оказалось море, волны ударились о ноги Жуковского, он посмотрел на воду и удивился ее цвету: слишком зеленая, хотя и прозрачная. Пейзаж был невозможно прекрасен, на горизонте даже двигался парусник, но Жуковский сразу понял – надо срочно убегать. Однако ноги отказывались слушаться, они медленно погружались в песок. «Ну вот и все», – сказал кто-то. Жуковский был не согласен, страшно закричал и принялся вытаскивать ноги, но от его стараний они только быстрее и глубже увязали. Парусник меж тем приблизился к берегу, это оказалась петровская «Полтава» с 54 пушками. С борта уже спрыгивали моряки и солдаты с фузеями в руках. На берегу они оборачивались уже знакомыми рабочими в зеленых спецовках, а оружие в их руках превращалось в молотки, бензопилы, стремянки. «Так вот оно что», – подумал во сне Жуковский. Рабочие, болтая без умолку на странном языке, заполонили весь берег, проходили мимо и сквозь, не замечая Жуковского. А он продолжал погружаться в песок, боясь крикнуть, пошевелиться и обозначить себя.

Но вот один из рабочих подошел к нему, посверкивая лезвием бензопилы. «Сейчас я спасу тебя», – шепнул он, и Жуковский узнал Эдика. Тот включил бензопилу, поднес ее к телу уже увязшего по пояс Жуковского. Надо же, это оказалось совсем не больно. Даже щекотно. Жуковский успокоился, доверился Эдику и стал думать во сне, как же он будет жить с половиной тела.

– Да просыпайтесь же.

Жуковский вздрогнул и открыл глаза. Петька, припорошенный снегом, тряс его. Было слышно, как на улице работает «Буран».

– А?

Петька указал на сидевшую на диване Соловьеву, похожую на дрожащего снеговика. Вся ее одежда, выбившиеся волосы были в снегу.

– Скорее, скорее же. Вставайте. Разденьте Алевтину Сергеевну. Разотрите хорошенько. Тут водка в шкафчике. И чаю горячего с медом дайте. Укройте потом, тут в нижнем ящике комода есть лисьи шкурки. А я за братом. Там метель началась.

Жуковский, качаясь, встал, посмотрел на Соловьеву – она ответила затуманенным взглядом, продолжая дрожать. Жуковский страшно удивился – он ни минуты не верил, что она и в самом деле заблудилась.

– Алевтина Сергеевна, – Петька обернулся от двери, – теперь все хорошо, не плачьте. Я за братом поеду.

– А что произошло-то? – спросил Жуковский, все никак не отойдя от странного сна и неожиданного явления Соловьевой.

– Лыжа у Алевтины Сергеевны сломалась аж у Егориной заимки. Она шла пешком, а много ли пройдешь по сугробам?

Хлопнула дверь, дохнуло холодом. Послышался звук удаляющегося «Бурана». За окном снег запечатывал стекла, словно снежные ласточки, торопясь, лепили гнезда. Девушка посмотрела на Жуковского.

– Пр-р-ростит-т-те. Я не пон-н-ним-м-маю, к-к-как… Ник-к-ком-м-му н-н-не г-г-гов-в-вор-р-рит-т-те, пож-ж-жал-л-луйс-с-ст-т-та, Ан-н-нд-д-д…

Заревела.

– Тебе надо снять все. Я помогу, ладно?

– Я сам-м-ма…

Но сама она смогла только стянуть варежки и шапку, и Жуковский принялся неловко раздевать ее. Надо было бы, конечно, быстрее, но уж как получалось. От смущения у него загорелась даже переносица. А руки дрожали, кажется, еще сильнее, чем у нее.

Все с Соловьевой обошлось. Простыла, кашляла. Лечилась дома, а Анна Иоанновна ходила к ней, носила бульоны, травяные чаи. Заодно такой чай получал с собой в Москву и Жуковский. Он не хотел обидеть мать, брал термос, а на работе еще до лекций выливал настойку в туалете: темно-золотистая с красноватыми переливами жидкость пахла аптекой и оставляла на раковине следы. Пока термос отдавал воздуху весь жар, Жуковский смотрелся в зеркало. Пополневшее лицо его выглядело белым, холеным. Он поправлял рыжие волосы, вытаскивал из кармана специальную щеточку и, если никого не было рядом, расчесывал усы. Смотрясь на себя, вспоминал, как растирал Соловьеву в деревенском доме. Тогда он не чувствовал ничего, кроме смущения и неловкости, но теперь, при воспоминаниях, все было иначе. Ноги девушки, белые на пошлом черно-красном пледе с оскалившимся тигром, мучили его почти беспрестанно, они возникали в его воображении даже во время лекций или на заседании кафедры. Иногда они являлись, укрытые лисьими шкурками, – в тот вечер, растерев Соловьеву, он сперва накинул на них лисьи шкурки, а потом уже набросил сверху шерстяное одеяло. Растер он ей только руки и ноги, на остальное не хватило мужества.

Жуковский до сих пор был девственником. Об этом никто не знал. Не то чтобы его это… Он перестал переживать об этом. Думал, что перестал, по крайней мере.

Спустя недели две после лыжного происшествия Жуковский, вернувшись с лекций, раздевался в прихожей. Соловьева вышла из комнаты матери и подошла к нему.

– Не знаю, как отблагодарить вас, Андрей Андреевич.

– Глупости все это.

– Анна Иоанновна сказала, что вы собираете вот таких, – раскрыла ладонь, на ней лежал рядовой пехотного полка со штыком и мешком за спиной.

У него уже был такой. Но этот, поднесенный Соловьевой, показался ему восхитительным. Прорисовка, раскраска, соотношение частей тела.

– Спасибо, – взял солдатика, пошел в свою комнату, обернулся. – Могу показать мою коллекцию, если хочешь.

Замерла в нерешительности, потом кивнула.

2006, начало апреля, Медвежьи Горы

Еще несколько ступенек. Сердце забилось, Аля зажмурилась. Каждый раз так: к концу лестницы надежда превращалась в уверенность – Макар поджидает на площадке, сидит на подоконнике, поставив рядом рюкзак. Практически видела его. Даже казалось, что слышит дыхание, чувствует запах. Ступила на площадку. Помедлила. Открыла глаза – никого, только яркий свет из окна. Начавшийся апрель установил показатели света помощнее: за ребрами батареи стали заметны несколько выцветших фантиков и прошлогодних листьев, застрявших в путах пыли.

Из коричневой дерматиновой обивки на двери в ее комнату кое-где вылезли внутренности. Аля вставила ключ в замок, повернула. Почему Макар до сих пор не нашел ее? Она ведь особо и не пряталась.

Форточку она держала открытой, но воздух с улицы до конца не перебивал терпких запашков старых стен, мебели. Однажды зимой Аля покрасила стул – несколько дней пахло свежей краской, а потом затхлость вернулась. Аля бросила пакет с покупками на стол и, не снимая туфель и курточки, упала на кровать. Она все еще была слаба после того, как чуть не замерзла в лесу. Прошло всего две с половиной недели, но казалось, это было очень давно. И не только потому, что тогда лежал снег, а теперь повсюду были лужи. Что-то изменилось и в ней.

Аля не хотела участвовать в лыжном марафоне, но Анна Иоанновна так упрашивала. Признаться в фобии было нельзя – Анна Иоанновна жила подготовкой травного сборника, планировала, мечтала, как они будут ходить по окрестностям Медвежьих Гор, в том числе и в лес, снимать растения.

В тот день Аля свернула с лыжни, чтобы пропустить пару, которая ехала перед ней, и встать за кем-то менее счастливым. Оперевшись на лыжные палки, ждала, пока влюбленные отъедут подальше, но тут выпитый на масленичных гуляниях чай дал о себе знать. Метрах в ста виднелся пригорок, поросший соснами, – заедет за него, а потом вернется на лыжню. Едва Аля укрылась за пригорком, как на нее жарко навалилась тишина. Стало так тихо, словно Аля плотно закрыла дверь в ту реальность, где весело бежали участники марафона, стояла на празднично украшенной площади Анна Иоанновна, где был весь этот чужой город и затхлая каморка в учительском доме. Вся эта чужая жизнь, которую она зачем-то жила.

Здесь, в тиши, она снова почувствовала себя настоящей. После того как маленькое дело было сделано, задержалась среди купающихся в солнечном тепле сосновых лап, под уже определенно мартовским небом – небесный глазуровщик разошелся и щедро покрывал синевой потускневшее и потрескавшееся за зиму полотно. А потом просунула руки в лямки палок и сделала шаг в глубь леса. Так шагают в пропасть или под приближающийся поезд. Так обрезают стропы парашюта на пятитысячеметровой высоте. «На, возьми меня, лес, и съешь».

Она мчалась на пределе сил, задевая кусты и ветви деревьев. А хотелось нестись еще и еще быстрее. Лес, ошалев от ее смелости, никак не проявлял себя – радостные деревья в снегу, пятна играющего света, любопытная птица на ветке. Пейзажи, один прекраснее другого (Кира бы оценила), сменяли друг друга. И вот уже золотистые нити уцепились за грудь, тени, перегибаясь, стали теряться в оврагах. Сколько часов прошло? Куда она заехала?

Перед Алей возникла небольшая полянка, нет – скорее проплешина меж корявых, но высоких берез. Она остановилась, воткнула палки в снег, расстегнулась – жарко, пот течет по спине под свитером. «Эй!» Крик растворился меж верхушками деревьев. Ну давай же! Сожри меня, разгрызи, чавкай, давись. Уничтожь, развоплоти! «Давай! – крикнула еще раз. – Где ты?!» Березы будто и не слышали, нежились на свету, уже сгустившемся, налившемся тяжестью. Солнце путалось у них в коленях – того гляди примут за мячик и будут пинать. Одна-две, из тех, что погибче, пытались ухватить странный шарик свисающими тонкими ветвями, но тому каждый раз удавалось ускользнуть, залив по пути мелкие нестрашные заячьи следы густым желтым маслом. Зимний рай, да и только. И синицы так думали, самозабвенно чирикая в кустах.

Воздух становился прозрачнее, все больше деталей проступало в окружающем пейзаже. Штрихи веточек на снегу, сухие соцветия зонтичных, темные пятна-абстракции на шелушащихся стволах берез. Звенящий покой. Аля была уверена, что находится наедине с кем-то, наделенным более мощным, чем у нее, сознанием. И этот кто-то или что-то игнорирует ее. Как и все в этом мире. Она сняла варежку, наклонилась, зачерпнула снега, чтобы пожевать. Разогретые пальцы приятно остудились. Наполовину поднеся ко рту пригоршню снега, вдруг совершенно отчетливо поняла, что предала Макара. Это – истина, правда. Все другое – не в счет. Все другое – слова. То, что она сделала, – предательство. И это настолько ясно и определенно, как то, что у нее в ладони ноздреватый мартовский снег.

Почему она этого до сих пор не понимала? Она не жертва, пребывание в Медвежьих Горах никакое не жертвоприношение. От подступившей слабости подогнулись колени. Вместо того чтобы погрызть снег, Аля бросила его себе в лицо, принялась тереть изо всех сил, царапая кожу. Но приговор был окончательный: Аля предала Макара, и это никогда не изменить. Мышь пробралась в амбар и испортит все зерно. Корабль дал течь, и, что ни делай, он пойдет ко дну. Из карточного домика вынута нижняя карта, и вся постройка обрушится. Ничего теперь не спасти.

Она соучастница гнусной игры Константиновича. Тот запутал, замутил ее сознание своими штучками, но вот сейчас муть осела, как всегда и случается с мутью. И что теперь? Холод ужаса вошел в макушку, опустился к ногам, разбежался, раздвоившись, поземкой по обеим лыжам. Аля разрыдалась. Укусила руку, почувствовала боль и кровь. Уставилась на лыжи. Сняла. Взяла одну, сунула в снег и попыталась сломать. Это оказалось не так-то просто. Она нашла две березы со сросшимися снизу стволами, поместила лыжу между ними. Прыгнула. Еще раз. Вспомнила самодовольное лицо Константиновича. Этот пошлый московский мефистофель провернул все так, что она и не поняла, что происходит. Продала душу и только сейчас обнаружила это. Раздался треск, лыжа все-таки переломилась, наступила тишина – будто ненастоящая, специально установленная. Лес наконец увидел Алю. Обессилев, она легла на спину, раскинула руки. Разгоряченное заплаканное лицо обвевал морозный ветерок, сверху с берез полетели снежные пушинки. Глупо было ломать лыжу, как теперь выбираться? Ну и пусть. Будь что будет…

Дальше время куда-то делось. И вот уже Аля брела в темноте. Дрожа, проваливаясь, с трудом вытаскивая ноги. Пыталась опереться руками о снег, но те уходили вглубь сугробов, ледяная крупа обжигала и ранила кожу на запястьях. Чтобы не замерзнуть, необходимо было двигаться, неважно куда (лыжню она давно потеряла). Но Але надо было еще и справиться с ужасом. Едва она вцепилась в жизнь, лес намертво вцепился в нее. Деревья скрипели потусторонними гулкими голосами. Стуки, неопознаваемые звуки раздавались то здесь, то там. Что-то шипело, пробегало перед Алей или пролетало над головой. Кто-то шептал за спиной. Деревья двигались, перемещались, заманивали в ловушку, больно толкали ветками. Изредка мерещилось сияние: голубоватый, зеленоватый свет вспыхивал и меркнул. «Алевтина не должна оборачиваться, – услышала она четкий голос матери. – Алевтине запрещено оборачиваться». Она послушалась, шла и шла вперед. А еще кричала, пока голос совсем не сел, – страшным, идущим от живота криком. Вкладывала в него весь свой ужас. Никогда в жизни так и столько не кричала.

В ту страшную ночь никаких других чувств, кроме ужаса и желания выжить, не было. Она забыла обо всем и всех, если что и помнила, так это свое имя и команду «двигайся». И двигалась, пока ноги не сжал снежный цемент и она не поняла, что больше не сделает ни шагу. Деревья наверху засмеялись, зашумели, празднуя скорую победу. Махнули ветками, подняли поземку и бросили ей в лицо. Где-то что-то треснуло. Аля уперлась локтями о снег и из последних сил выдернула ноги, упала на колючие ветки деревца. Сосна! Нет, другой запах, более терпкий. И иглы мелкие, колются, царапают. Еловые. Ель тоже пойдет. Только руки не могут даже согнуться, не то что наломать веток. И вот уже не осталось ничего, кроме елового запаха. Сперва он был очень сильный – лился в уши, нос, горло, заполнял ее всю, потом стал слабеть, Аля хваталась за него, но уже чувствовала, что не удержит.

«Держитесь, постарайтесь держаться», – услышала она знакомый голос. Да, да, она постарается. Ее куда-то усаживали, кто-то тепло дышал в шею… Петька Воронин с братом нашли Алю по характерным следам, которые она оставила, проваливаясь в снегу. В доме братьев почему-то оказался Жуковский. Увидев его, Аля сперва решила, что, наверное, умерла. Потом узнала, что Жуковскому и обязана спасением. Лучше бы это был кто-то другой.

Она сбросила туфли, перевернулась на живот. Прикрыла глаза. Сейчас немного отдохнет и сварит суп. Суп придает силы. Сегодня у нее опять закружилась голова на улице, пришлось прислониться к стене дома и так постоять, чувствуя спиной мощь здания. «Вам нужно правильно питаться и много гулять», – сказала врач. Аля вот уже несколько дней следовала этому предписанию. Как окрепнет – поедет в Москву и найдет Духова. Попытается исправить то, что натворила. Поймет ли ее Духов? Простит? «Нужно найти Сережу, – услышала она голос матери, – и все ему объяснить». Нервно засмеялась, встала с кровати, коснувшись ледяного пола.

Пошатнуло, накатила слабость. Хорошо, что Алю нашли, когда метель только начиналась, потом снег шел всю ночь и половину следующего дня. Повезло, что не отморозила себе насовсем ничего, – кожа на руках, носу и щеках должна была, по словам врача, вернуться к привычному виду.

Аля сняла курточку, повесила на вешалку. Занялась покупками – часть курицы, капуста, картошка, морковь, пучок зелени. Поставила готовиться бульон. Помыла овощи, принялась резать. Для моркови нужна терка, но ее у Али не было. Просто порежет крупно, такой крестьянский суп получится. Она даже купила сметаны. Для сытости.

Никто не знал, что она специально сломала лыжу. И не узнает никогда. Аля ни за что никому об этом не расскажет. И ничего подобного больше не сделает. После того страшного дня к ней пришло что-то вроде облегчения, какое дает всякая определенность, пусть и фатальная. Забыли, не забыли о ней, обманули, избавились от нее – неважно. Дело не в Константиновиче, Алеше или в ком-то еще. Дело в ней. Она сама написала те записки, сама скрылась здесь в Медвежьих Горах. Обманула доверие мужчины, который по-настоящему полюбил ее, а она, зная это, использовала его чувства, чтобы причинить ему же сильнейшую боль. А потом полгода жалела себя, примеряла мученические одежды. Только теперь Аля задумалась о том, что Духову пришлось пережить в те дни из-за ее поступка. От приходящих в голову картинок хотелось взять нож и воткнуть себе в горло.

Некого было винить, кроме себя, самой и расхлебывать. Она дорезала овощи, высыпала их в кипевший бульон, помешала, убавила огонь. Посмотрелась в небольшое зеркальце над раковиной – осунувшееся бледное лицо, безобразные пятна на носу и щеках. Она усиленно мазала их прописанными средствами. Сколько ей понадобится, чтобы восстановиться, – недели три? Месяц? Не стоит в таком виде появляться перед Духовым. Да и нужно собраться с силами: возможно, Духов оттолкнет ее, и будет прав, конечно. Но она и для себя должна поговорить с ним, рассказать все. Вернуть искренность в их отношения. А там уж что будет. Хотя бы насмотрится впрок, прикоснется. У Али дрогнула рука, едва она представила Макара рядом с собой. Ей хотелось верить, что она еще не потеряла его.

Ожидая, пока сварится суп, раскрыла купленную газету с объявлениями. Недели через две предстоят походы в лес с Анной Иоанновной. Пора было наконец разобраться с лесным страхом. И где тут «лечу фобии»?

Спустя несколько дней Аля входила в затененный шторами небольшой кабинет. Два кресла друг напротив друга, аквариум с красными рыбками, снующими меж колышущимися водорослями, подсвеченными мягким, точно райским светом. Тихая музыка. Печенье в миске. Две бутылочки воды. Сдержанные стильные картины на стенах. На этот прием Аля едва наскребла денег. Лучший специалист города – женщина с платиновыми волосами и узким лицом с картин Модильяни – приветливо улыбнулась и показала на кресло:

– Пожалуйста, садитесь.

Брючный костюм, мягкие кожаные туфли, кулон с голубым камнем на груди, опять же мягкие губы. Добрый взгляд. Она чем-то напомнила директрису в интернате. Нет, не была похожа, просто удивительным образом напоминала.

– Не мешает музыка?

– Нет, я люблю музыку.

– Хорошо. Что привело вас ко мне? Расскажите, или – если хотите – просто пока поговорим о чем-нибудь?

Аля кивнула. Она заготовила текст про гилофобию, однако вместо этого вдруг выдала историю Духова. Про те украденные деньги. Описала все, что за этим последовало: случайная встреча, отношения. Однако рассказала так, будто это случилось не с ним, а с ней! Поменяла и других действующих лиц. На место Константиновича (даже в фантазиях не могла себе представить привязанность к этому человеку) она поставила Анну Иоанновну. Ну а на свое – Духова. Поведала про его внезапное исчезновение (соответствующее в реальной жизни ее бегству). Замолчала, растерялась, как теперь сформулировать то, что волновало: почему Духов ее не искал? В рассказываемой истории на его месте была она – уж должна была бы это про себя знать. Аля запуталась, покраснела, замешкалась, да что там – спросит так, напрямик.

– Оказалось, что… ну… на самом деле ему все это время нужна была моя помощь… и мне ничего не стоило отыскать его. И я не понимаю, почему я не делала этого.

Рыбки в аквариуме, дождавшись конца ее сбивчивого рассказа, выстроились в косяк и сделали несколько кругов, после чего снова разбежались кто куда.

– Вы ведь ожидали этого, правда?

Аля вскинула голову, перевела про себя «Духов ведь ожидал этого?».