Текст книги "Кто ты будешь такой?"

– Ты свободная птичка и так, а я рву нити, связи, выбираюсь в свободное плавание. У меня это вроде побега из тюрьмы, освобождения! Каким же я был до сегодняшнего дня дураком, ребенком.

– Послушай, помнишь тот автограф, который ты мне дал в вечер нашей первой встречи?

– Автограф? И что я тебе написал?

– Экхарт сказал: «Кто хочет стать тем, чем он должен быть, тот должен перестать быть тем, что он есть». Что ты тогда имел в виду?

– Не помню этого. Наверное, та фраза чем-то зацепила меня. Пойдем-ка, выпьем что-нибудь.

Они направляются в сторону кафешек.

– А я вот до сих пор пытаюсь ее разгадать, – говорит Аля. – И, кажется, сейчас вот-вот пойму.

Духов заказывает шампанское. Конечно! Вот что нужно им, чтобы немножко, самую малость, успокоиться, замедлиться. Круглый столик, два бокала с пузырьками. И лица близко-близко. Реальность и правда сразу замедляется. Будто со стороны они наблюдают, как суетятся другие люди, взлетают самолеты, бегают, размахивая руками, встречающие.

Выпив шампанское, решают ехать назад в город. Планируют ненадолго зайти домой, помыться, переодеться, а потом отправиться по магазинам купить что-нибудь в поездку. Но, вымывшись вдвоем в ванной, падают на кровать и мгновенно засыпают. Спят долго, крепко, сладко. Когда просыпаются к вечеру, становится ясно, что по магазинам ходить поздно. Но ничего, есть еще завтрашний день. Оба чувствуют удивительное спокойствие. Ощущения их синхронизировались, будто они и правда сделались на этот день одним человеком. Аля варит кофе. Они пьют его долго, с церемониями, на этот раз под заходящим солнцем. За маленьким переносным столиком, который Духов подвинул к дивану. Кружевная салфетка, металлический кофейник, дымчатые стеклянные чашки. Никуда не хочется спешить. Никуда не хочется идти. Хочется просто сидеть рядом друг с другом и предвосхищать удивительную жизнь, которая вот-вот наступит.

2006, 15 ноября, Ростов-на-Дону, Москва

Утром едут в аэропорт. Таксист – у него абсолютно лысая голова – крутит радио в поисках песни. Город пуст, Аля и Духов, как заговорщики, держатся за руки, прощаются с ростовскими улицами. Таксист останавливает выбор на «Стильном оранжевом галстуке» Сюткина.

 
В час, когда я улыбаюсь или на сердце тоска,
Стильный оранжевый галстук вместе со мною всегда.
 

Духов начинает подпевать, его лицо светится, как у мальчика в церкви. Аля со смехом толкает его локтем. Он смотрит на нее, начинает петь громче, голос у него хороший, сильный. Кивает – ну давай, чего ты, подпевай. И Аля присоединяется, тихо, едва шевелит губами. Лысый таксист с радостью подхватывает:

 
Пускай я никогда не встречал в Африке рассвет
И не видел сам пожар в джунглях в час ночной,
Но знаю точно я: на земле самый яркий свет —
Свет, который дарит всем стильный галстук мой.
 

И эти несколько минут, когда они едут по утреннему Ростову и поют, навсегда врезаются ей в память.

Вот уже виднеется здание аэропорта и взлетающие самолеты. Музыкальную передачу прерывают новости: «В Москве снизилась заболеваемость гриппом. Генпрокуратуру обязали повторно рассмотреть прошение о реабилитации царской семьи. Путин и Буш проведут часовую встречу за обеденным столом в аэропорту Внуково». Аля зевает: ночью совсем не спали. «На известного режиссера Ивана Константиновича совершено нападение – он доставлен в больницу с травмой глаза, сломанным ребром и многочисленными ушибами. Ночью режиссеру была проведена операция на глазу, которая, по словам оперировавшего хирурга, прошла успешно».

Машина подъезжает к аэропорту, таксист глушит двигатель. Макар отдает деньги. Все трое выходят. Таксист открывает багажник и помогает вынуть вещи.

– Счастливо вам, ребятки. Привет Камчатке, – поняв, что сказал в рифму, улыбается.

Заходят в аэропорт, не говорят друг другу ни слова. В очереди на регистрацию Аля принимается смеяться – громко, захлебываясь, сама замечая, как смех стремительно переходит в истерику. На нее смотрят, но она понимает, что не может остановиться. Смех вырывается с бульканьем, хрипом, сипом.

– Перестань! – Духов стискивает ей руку.

Но она не может перестать, это не в ее власти, уже больно животу, и с трудом удается делать вдох.

– Хватит. – Макар разворачивает ее к себе, крепко прижимает, закрывает ладонью рот, удерживает взглядом взгляд. Аля несколько раз судорожно вздыхает, захлебывается в смехе и слезах, снова вздыхает, цепляясь за его расширившиеся зрачки, и затихает.

Проходят регистрацию, все так же молча сдают багаж. На пункте досмотра Духов снимает с себя ремень, часы, вынимает из кармана пальто связку ключей. От московской квартиры? Не выбросил, значит. Кладет все это на специальный поддон. Аля снимает с руки часы – точно такие же, как у Духова: купили в Ростове, сразу в магазине застегнули на руках друг друга и, хихикая, поклялись носить до смерти. Золотистый металл отражает сейчас блеск неприятно яркого электрического света. Положив часы на тот же поддон, Аля проходит сквозь рамки, оборачивается к Духову, идущему следом:

– Ты же не поведешься? Он просто смеется нам в лицо.

– Аля, ради бога… – Духов забирает рюкзак и дамскую сумочку с ленты, берет Алю под локоть и уводит из-под подозрительных взглядов сотрудников безопасности.

– Но ты понимаешь, что он это специально?

– Что – это? Травму глаза, сломанное ребро? Многочисленные ушибы?

– По радио можно что угодно сказать. Господи, он даже не постарался придать своему представлению убедительности.

– Какой смысл хирургу и больнице врать?

– Ну, не знаю. Значит, твой Иван Арсеньевич специально заказал себя. Не понимаю только, как он узнал, мы только позавчера решили…

Духов останавливает ее, сжав запястья, смотрит в упор:

– Да что с тобой такое?

Отпускает ее руки, поворачивается и, широко шагая, направляется к выходу на посадку. Аля нагоняет его, идет рядом, едва поспевая.

– Так ты все-таки поверил?

Не отвечает. Объявляют их рейс. Вот они уже в самолете, а он по-прежнему молчит. Над их головами прибывающие пассажиры запихивают сумки, хлопают шторками. Малыш на сиденье впереди стучит ладошкой по окну. Сзади супружеская пара толстяков все никак не втиснется в узкие кресла. Самолет быстро заполняется.

– Значит, ты и в самом деле поверил… – Аля сглатывает, голос предательски срывается. – И что, побежишь к своему режиссеру, как только приземлимся в Шереметьево?

Макар отвечает не сразу. Откидывает голову на кресло, закрывает на миг глаза, потом открывает. Актерская пауза. Чего-чего, а играть он в самом деле выучился.

– Мы летим на Камчатку. Я принял решение и не собираюсь от него отступать. А ты?

– Ну конечно. – Але сразу становится стыдно.

– Но ты не можешь, ты не должна говорить такие вещи.

– Да, прости, даже не знаю, что на меня нашло. – Напряжение резко спадает, изображение салона самолета расфокусируется, под коленями расплывается слабость.

Аля прислоняется к Духову, он обнимает ее. Они примирительно целуются. Правильный порядок вещей, как говорила ее мать, снова восстановлен. Мать. Ну, конечно. Духов поддерживает связь с матерью. Та в расстроенных чувствах после смерти отца, говорил он. Наверняка сказал ей про Камчатку, чтобы не волновалась. Вряд ли Вере это понравилось, побежала к Константиновичу, бросилась в ноги – спаси, батюшка… «А ты хоть понимаешь, – произносит внутри нее голос Константиновича, – от чего Макарий ради тебя отказывается?» – «Не ради меня, а ради себя». В ответ – хохот Константиновича. Так бы и убила мерзкого старикашку. Может, это все-таки правда, что его избили. Тех, с кем он поигрался, как с Алей, тьма. Она и сама бы с удовольствием выбила режиссеру глаз и переломала все ребра.

– Может, это и правда, – говорит она вслух.

– Что?

– Что Константинович в больнице.

– Из Шереметьево позвоню ему. Узнаю, как он.

Самолет взлетает, набирает высоту, в окне появляются белые, будто искусственные облака. На вид они плотные, упругие, так и хочется пройтись по ним, попрыгать, потанцевать, почувствовать, как они станут отпружинивать. А может, облака будут крошиться, как пенопласт? Да что это с ее головой сегодня? Мысли будто не ее. Наверное, это из-за начинающихся месячных, утром Аля обнаружила несколько капель крови на белье. Как всегда, явились некстати – могли бы и подождать, пока она окажется на Камчатке. Она окликает проходящую мимо стюардессу. Хочется шампанского, но, скосив взгляд на крепко сжатые в замок руки Макара, Аля передумывает и заказывает белое вино.

– А вам? – стюардесса с улыбкой поворачивается к Макару.

– Ничего. Нет, дайте стакан воды.

В Москву прибывают в одиннадцатом часу. Еле находят место в зоне вылета.

– Пойду посмотрю книжки в киоске, – говорит Аля.

Киоск оказывается закрыт на пятиминутный перерыв. Рядом кофейня. Аля идет туда.

– Два капучино, пожалуйста.

Получив напитки, садится за столик так, чтобы видеть Макара. Телефонная трубка, разумеется, уже у его уха. Наклонился вперед, уперся локтями в колени, полы пальто в фиолетово-голубую клетку касаются ботинок. Что-то быстро говорит. Аля отпивает кофе – горько, добавляет сахар, размешивает пластмассовой ложечкой. Стакан с кофе Духова закрывает крышкой. Главное – улететь отсюда. Она смотрит на часы на руке – до начала посадки еще больше часа. За панорамным окном самолеты будто висят в пасмурном воздухе, расползаются в серости. В Москве холодно. И люди одеты в зимнее, теплое. Да, главное – улететь. Там Константинович их не достанет. Ой ли? Ну ладно – Константинович не отступится. Но и Духов упертый – он тоже не отступит от принятого решения. Они и в самом деле начнут все сначала, вычеркнут прошлое. Они смогут, она уверена.

Хорошее настроение возвращается, Аля покачивает ногой. Напевает про себя «Оранжевый галстук». Любуется Макаром. Все-таки за последний год он стал очень красив, и эти короткие волосы так идут ему. Ей стыдно, что засомневалась в нем утром. Нет, Макар не из тех, кто меняет решение. Если он что-то решил – значит, решил. Только сейчас Аля вдруг понимает, что он не только внешне похож на своего отца. В нем такой же стержень, как у Виктора, – не переломить. И все эти годы ожидания роли… Она отпивает кофе. Киоск с книжками наконец открылся. Аля оставляет на стуле пальто, чтобы место не заняли, подходит к киоску. Не торопясь, осматривает скудный ассортимент – ни одна из книжек не привлекает ее. Перебирает ретрооткрытки с видами городов, обнаруживает открытку с Ростовом – дама переходит трамвайные пути. В верхнем правом углу надпись: «Ростовъ на/Дону. – Rostoff s/Don. Садовая улица». Конечно, это не оригинал, копия с него. Улица на снимке многолюдна, но ни одного лица не разобрать; издалека на даму движется какое-то пятно, похоже, трамвай. Дама спешит, шаг широк, длинная юбка почти натянулась на ноге. «Я возьму вот эту», – говорит Аля продавцу, расплачивается.

Идет на прежнее место, пальто все так же лежит на стуле. Кофе еле теплый. А Макар все разговаривает. Она начинает отбивать пальцами ритм по столешнице. Все тот же «Оранжевый галстук». Засел вот, прокручивается снова и снова. Скоро объявят посадку. Голова немного побаливает – наверное, дорога слишком долгая, а кофе слишком крепкий. Нет, вспоминает Аля, боль появилась еще утром, даже, постойте-ка, еще вчера днем, когда покупали дорожную сумку. Выкатили ее из ряда остальных, принялись придирчиво осматривать нутро, отделения, кармашки, щелкали молниями, проверяли клейкость липучек, дурачились, разыгрывая придирчивых покупателей перед заволновавшимся продавцом: сумка была одна из самых дорогих. Аля открыла кармашек, помеченный пятном солнца, и обнаружила в нем дохлую муху. Бог знает, как она там оказалась. Ладно бы таракан или клоп, но муха? Это обстоятельство вызвало у Али и Макара взрыв смеха, поддержанный нервным смешком продавца. Потом они еще полдня сочиняли истории про эту муху. Сумку, конечно, купили, они это сразу решили, просто дурачились. Клетчатую красавицу наверняка грузят в эти минуты в багажное отделение самолета. Так вот боль появилась в тот момент, когда Аля расстегивала молнию на кармашке, за пару секунд до того, как обнаружить дохлую муху. Сперва это была даже не столько боль, сколько… смутное беспокойство, что ли.

А сейчас боль усилилась, определилась, стала осязаемой. Будто опять же муха с противным жужжанием сначала лишь изредка пролетала мимо, а теперь зачастила и вот уже касается виска, бьется в него и отлетает, промежутки времени между этими действами все укорачиваются. Аля находит взглядом Духова. Тот продолжает разговаривать по телефону, ходит взад-вперед между рядами кресел, заполненных ожидающими рейс пассажирами. Беседа длится больше двадцати минут. Неужели все это время они обсуждают здоровье Константиновича и произошедшее (якобы) нападение? Или Макар не выдержал и признался, что он и Аля улетают на Камчатку?

Она вскакивает, пытается разглядеть его лицо. Похоже, что это так! Макар выглядит еще озабоченнее, чем весь полет сюда. И явно оправдывается. Но какого черта он проболтался? Они договорились, что не скажут пока никому ни слова! К тому же, выраженное обычными словами, это решение звучит по-детски, потому что никому кроме них не известна вся ужасная его подоплека. Ее охватывает злость, она даже не замечает, как пальцы сжались в кулаки. В упор глядит на Макара, почти не мигая, вызывая – как медиумы духа – ответный взгляд. И дожидается: развернувшись и идя в обратном направлении, он останавливает на ней блуждающий взгляд, сперва бессмысленный, будто близорукий, – стекло кофейни, за которым она стоит, все-таки искажает, – но вот узнал, растянул губы в улыбке. Лицо напряжено, озабочено. Поднимает руку ладонью верх – сейчас, прости. Разворачивается, бредет теперь вдоль окна, обходя расположившуюся на полу компанию громогласных подростков с одинаковыми рюкзаками.

Аля садится, отхлебывает остывший кофе. Что она может, в конце концов, сделать? К тому же старикашка наверняка и так все знает. Скорее бы уже объявили о посадке. Она берет купленную в киоске открытку и принимается ее разглядывать. На даме темная юбка, белая блуза, белая шляпа. Ой, Аля подносит открытку ближе к глазам: похоже, что дама повернулась и смотрит в кадр, только лица совсем не разобрать. А это кто? Только сейчас она заметила, что рядом с дамой шагает мужчина, весь в белом, спутница почти полностью закрывает его. Или это все-таки фигура дамы так расплывается на снимке? Аля внезапно вздрагивает: а что, если Константинович и в самом деле только сейчас узнал от Макара, что его дорогой мальчик сбегает? Старикан не постесняется разыграть любые карты. Любые! «Макар у нас почти блаженный, ты же знаешь». Она опять вскакивает – надо прекратить их разговор, забрать телефон. Аля выискивает Духова, но его нигде не видно.

Возле выхода на посадку собралось уже много людей, все места на креслах заняты. Она глядит по сторонам – Макара нет. Куда же он делся? Вот она идиотка, нельзя было позволять ему сейчас звонить, не надо было оставлять один на один с этим монстром. Константинович обманет, вынудит остаться, использует какой-нибудь подлый предлог. Мерзкий старикашка обожает разыгрывать дешевые мелодрамы. Господи, да он способен и на то, чтобы задержать вылет! Позвонить и заявить о бомбе. Аля сжимает пальцы, по детской привычке засунув большой палец под все остальные. Как сторожевой смотрит по сторонам, выискивая Духова. Его по-прежнему нигде нет. Сердце учащенно бьется, изображение рябит, люди будто то выпрыгивают из поглощающей темноты, то снова растворяются в ней. А что, если старикашка организовал похищение Духова?! Или соврал таможенникам бог знает что, лишь бы те задержали дорогого мальчика. Теперь Аля никогда его больше не увидит, а саму ее, едва она выйдет на улицу, собьет уже поджидающая машина.

Да вот же он, Макар, прямо тут, смотрит на нее сквозь стекло кофейни, улыбается, заметив, что она наконец обнаружила его. Он в джинсах и рубашке, пальто перекинуто через руку темной подкладкой вверх. Трубка по-прежнему у уха, лицо расслабилось. Спокоен. Похоже, все как-то уладилось. Растерявшись, она изображает поцелуй. Он отвечает таким же гипотетическим поцелуем. Аля показывает на часы на руке, потом – на самолеты. Он кивает, свободная рука частит успокаивающими жестами – сейчас, сейчас, я помню, что скоро посадка, раскрывает пальцы на ладони – пять минут. Аля выдыхает, ставит стакан на стол, садится.

Боль в голове снова дает о себе знать. Аля прикрывает глаза, прикасается к виску. Нет, это не боль. Это неприятная мысль пытается выбраться из подсознания. Аля отчаянно пихает ее назад – уходи. А мысль упряма, точно мячик, – его топят, а он выпрыгивает назад каждый раз с еще большей силой. Именно эта мысль появилась вчера, когда Аля открывала молнию на клетчатой сумке. Имеет ли она право… Да что это… И все-таки – имеет ли она право встать на пути чего-то куда более значительного, чем она сама, чем их с Макаром отношения? Что, если Духову действительно суждено стать… ну пусть не великим, но хотя бы хорошим актером, то есть человеком, чья игра, чьи действия, публичный образ будут влиять на очень большое количество людей? Будут делать людей добрее, лучше, побуждать их на поступки? Или даже просто будут скрашивать им тяготы и скуку жизни? Имеет ли она право увести его с этого пути?

Ну хватит, это не смешно. И в конце концов, это его затея. Он сам предложил уехать, она только поддержала его. «Но ты же понимаешь, что по большому счету дело в тебе». – «Вовсе нет, это его решение». И он свободен, как и она, как и любой человек. А если бы Репин, или тот же Грабарь, или, как ее, Кшесинская решили бросить свои занятия и стать садоводом или учителем пения? Если бы кто-то увел такого человека с предначертанного пути? Может, сам несостоявшийся гений в итоге прожил бы действительно более счастливую спокойную жизнь, но что бы потеряли мы все? Возможно, если брать во внимание все громкие имена в искусстве, мир был бы сейчас куда более страшен и жесток, не случись этим людям выполнить свою задачу.

Ну так то Репин. Фильм с Духовым только выходит, и никто не знает, получилось или нет. О нет, ты знаешь. Старикашка уже назначил ему роль в новом фильме. Это просто недосып. Вот-вот объявят посадку. Аля, пытаясь отвлечься, в который раз рассматривает открытку, никак не разобрать – одна таки дама или рядом шагает спутник в белом. Нужна лупа, чтобы разглядеть. Духов меж тем с прижатым к уху телефоном бродит у окна. Там, снаружи, начался дождь со снегом, самолетов почти не видно. Духов опять надел пальто, пуговицы расстегнуты, непрестанно жестикулирует; поднимает что-то блестящее с пола – кажется, это крышка от бутылки или пуговица, слушает ответ из трубки, подбрасывает находку. Что-то недолго говорит в трубку, снова слушает. Все-таки похоже, что он объясняется. Ну и ладно. Аля теперь уверена в том, что он не отступит. Судя по всему, старикана объяснения Макара не убеждают. И не могут. А не думаешь ли ты, что Духов пытается убедить не режиссера, а себя? А? Представь, что ты сейчас подходишь к Макару и говоришь: давай останемся. Будет ли он особенно настаивать на своем, как ты считаешь, решении? Как думаешь?

Аля открывает пластмассовую крышку со стакана Макара и залпом выпивает его кофе – холодный, горький, противный. Как собеседник в ее голове. Она трясет головой, прогоняя его – точнее, ее, более совестливую версию себя. Исчезла, слава богу. Но вместе с ней куда-то делась и уверенность в том, что их с Макаром побег – правильное и единственно возможное решение. Может, это все и правда безумие? И пора остановиться, признать, что они зашли слишком далеко, отыграть все назад? Может, это ей, Але, стоит сейчас отступить, пойти на то, на что отважился Макар, когда предложил уехать? «Признайся, наконец, себе, что решение – лететь или нет, а значит, и будущее Макара всецело зависит сейчас от тебя. Если ты передумаешь, он не будет долго возражать».

В сущности, только ради Али он решился уехать. И это настоящая жертва в отличие от фальшивой Алиной. Ее-то прошлогодняя жертва, едва стерлась халтурная позолота из мифов и сказаний, обернулась предательством. Макар же собирается отказаться от того, о чем мечтал всю сознательную жизнь и к чему впервые так близко подошел. А не совершает ли Аля сейчас снова предательство? Эта мысль, не приходившая до сих пор в голову, поражает ее.

Допустим, она отступит, но что потом? Что будет дальше? Так или иначе с Духовым, а значит, и с ней будет всегда рядом Константинович. А это невозможно. Исключено. Тело Али затрясло при одной только мысли об этом. «Значит, – хохотнул ей в ухо Константинович, – ты проиграла, ребенок, шах тебе и мат».

Аля делает усилие и пытается посмотреть на Макара не как на своего любовника, а как на персону, за которой толпятся предназначенные роли. Видит кинотеатры и полные залы зрителей. Афиши на ветру. Пачки писем вроде тех, что ей как-то раз показывал Алеша. Из воздуха материализуется женщина, которая переодевалась у умывальника после «Семьи в поезде». Ее лицо наплывает, открывает крашеный рот и кричит: «Этот фильм про меня – понятно?! Понятно тебе?» А вот Духов на сцене, старше, чем сейчас. Отвечает на вопросы с видом человека, понимающего, что он находится там, где и должен быть. Сидит на стуле, высвечен рампой из полумрака. Ему хлопают. Он поднимает голову и вглядывается оттуда в этот ноябрьский день в Шереметьево.

Еще не поздно. Аля переворачивает открытку, достает из сумки ручку и пишет: «Люблю тебя. И всегда буду любить». Подумав, приписывает: «Не могу лишить тебя того, к чему ты так долго стремился. Это стало бы подлостью, еще одним предательством». Аля подходит к бариста, просит сделать свежий кофе и отнести вместе с запиской вон тому парню в фиолетово-голубом пальто в клетку. В таком пальто тут никого больше нет, не ошибешься.

– И между прочим, – добавляет она, – этот парень – актер и вот-вот станет очень известным.

– Правда? – бариста оживляется.

Она кладет деньги на стойку, говорит, что сдачи не надо.

– Хорошо, две минуты, – кивает тот.

В этот момент объявляют посадку.

Аля идет в сторону туалетов, заходит в кабинку, запирается, опускает пластмассовую крышку. Садится, снимает с руки часы, гладит их, кладет на колени. Надевает наушники и включает на полную громкость музыку в плеере. Время от времени смотрит сквозь слезы на часы. 11:23, 11:31, 11:47, 12:19, 13:15, 14:30, 15:25.