Текст книги "Кто ты будешь такой?"

2006, первые числа ноября, Иваново

– Мам, – Жуковский посмотрел на мать, – она уже проделала это однажды, что мешало сделать так еще раз?

Анна Иоанновна поджала губы. Сегодня она весь день просидела в кресле в своей комнате. Он сварил макароны, натер сыра и теперь вот поставил тарелку ей на колени, вручил вилку. От макарон поднимался пляшущий дымок. За окном шел снег с дождем.

– Прошел уже месяц, Андрюша, а она ничего не написала нам, не позвонила. Я день и ночь думаю, что могло случиться?

– Да ничего не случилось. Надоело у нас тут, и убежала.

– Но почему она не попрощалась? Даже если вдруг срочность, не было времени, то потом? Нет, с ней что-то произошло, Андрюша. Она бы позвонила.

– Мам, ешь. А то буду сам тебя кормить.

– Андрюша, вот что. – Поковыряв макароны, Анна Иоанновна положила вилку, схватила сына за руку. – Съезди-ка к ее родителям. Они наверняка что-то знают.

– Да с чего бы? Ты же сама, когда я ее только привел, говорила, что это…

– Андрюша, мы не можем ничего не делать! – Анна Иоанновна взвизгнула, голос ее сорвался, в глазах появились слезы.

– О господи, мама! Хорошо. Если я поеду, ты будешь есть?

Она ткнула вилкой в макароны, подцепила, подняла и показательно засунула в рот. Рубашка болталась на ее теле, только вчера Жуковский заметил, что Анна Иоанновна сильно, опасно похудела. В последний месяц он был слишком занят своими мыслями и не догадывался, что с ней происходит.

– Ешь все. Я не уйду, пока все не съешь. – Жуковский опустился на пол. – Не хочу, чтобы меня судили за то, что уморил тебя голодом.

Конечно, проще было сказать, что едет в Иваново, а самому остаться в Москве и поработать. Жуковский не сомневался, что поездка окажется бесполезна. Но он по-детски как-то не мог обмануть мать. Да и, пожалуй, хотелось взглянуть, где выросла Аля. Теперь в мыслях он стал называть Соловьеву по имени, да и вообще часто думал о ней.

В ресторане поезда он плотно позавтракал киевской котлетой с рисом, выпил кофе с молоком вприкуску с ром-бабой (щедрая горсть изюма в тесте, пышная шапка белой помадки сверху). Ром-баба оказалась так хороша, что он взял две штуки с собой. Когда, в новом рыжем пальто с остроконечным воротником, в начищенных теплых ботинках, он вышел на железнодорожную платформу в Иваново, шел снег, таявший, едва коснувшись земли. Подышав в холодный воздух и посмотрев, как образуются и исчезают облачка пара, направился к стоянке такси.

Город через окно такси показался малоинтересным. Впрочем, где-то тут был историко-краеведческий музей, и Жуковский намеревался после визита к родителям Соловьевой посетить его. Такси свернуло в квартал частных домов. Из труб на крышах шел дымок, снег покрывал верхушки заборов и наличники на окнах. Несколько раз дорогу перебежали собаки. Приехали. Дом родителей Соловьевой оказался обшит сайдингом, на территории виднелись хозяйственные постройки. Береза у дома касалась земли свисающими побеленными ветками, будто нескончаемо делала упражнение и никак не могла разогнуться.

Таксист уехал. Жуковский надавил на кнопку рядом с калиткой в заборе. На звонок из дома вышла высокая женщина, кутаясь в теплую курточку. Подошла, посмотрела на Жуковского сквозь прутья калитки. Еще достаточно молодая, на темные волосы сыпал снег. Правильные черты лица, вроде как на иконописных картинах. Шрам на щеке.

– Здравствуйте, – сказала она.

– Здравствуйте, я… – Жуковский замялся, – я хотел бы поговорить по поводу Али.

Кивнула. Открыла калитку, пропустила Жуковского на территорию. Когда вошли в дом, он изумился порядку и чистоте: все равно что музей. Ни одна вещь не сдвинута с места, не брошена на подоконник или стол, ни крошки, ничего, что говорило бы, что помещение жилое. Лишь запах недавно приготовленного печенья нарушал стерильность.

– Дарья Алексеевна.

– Жуковский, Андрей Андреевич.

Дарья Алексеевна провела его в комнату. Два желтых кресла, между ними столик. Напротив – телевизор. Желтый буфет. На стене часы с кукушкой, фотографии. Ни одной, где была бы Соловьева. Все мужчина и мальчик, иногда вместе с ними Дарья Алексеевна. Несколько лесных пейзажей.

Дарья Алексеевна принесла поднос с чашками, чайником, печеньем.

– Как кстати я испекла печенье, – улыбнулась и показала неестественно широкие зубы, от вида которых Жуковского взяла оторопь. – Угощайтесь.

Налив чаю в чашку, Жуковский отпил немного, попробовал печенье.

– Вкусно.

Кивнула.

– Так что вы хотели?

Он рассказал о том, как Аля Соловьева попала к ним с матерью и как недавно исчезла. Выслушала внимательно.

– Вы что-то знаете о том, где ваша дочь сейчас?

– Я даже не знала, что она жила… как вы говорите… в Медвежьих Холмах? А, Горах, да. Прошлой осенью приезжал парень с хвостиком, я и не думала, что молодые люди носят волосы как девушки. Он прибыл на машине – из тех, что взглянешь и страшно. Тоже ее спрашивал. Потом приезжал милый мальчик. Этот даже в дом не зашел.

– И вы не пытались узнать, где она?

– Нет, но я уверена, что с ней все в порядке. Я знаю это – и все.

Жуковский, отправивший в рот очередное печенье, замер, смутился – ему всегда делалось неловко за того, кто произносил подобные штучки.

– Ну да, говорят, материнское чутье…

– Нет, нет. – Она посмотрела в окно на снег, еще усилившийся. По двору бегала собака, валялась в снегу и, кажется, совсем ошалела от радости. – Не в этом дело. Не в чутье. Если тебе нетрудно, Андрей, расскажи об Алевтине немного. Что она делала в Медвежьих Горах, чем занималась. Даже в какой одежде ходила – мне все интересно.

Жуковскому не было это трудно. Он увлекся, говорил больше часа. Когда закончил, Дарья Алексеевна внимательно посмотрела на него.

– Хочешь еще чаю? Этот совсем остыл.

– Да, пожалуйста.

– А знаешь что – я тебя угощу настойкой. Я сама делаю. Хочешь?

Жуковский не возражал.

Дарья Алексеевна принесла рюмки и две бутылки – одну красную, другую зеленовато-бурую.

– Вот эта на вишнях, сладкая, а эта – на зеленых сосновых шишках, горькая, лесом пахнет. Какую будешь?

Жуковский выбрал сладкую, а Дарья Алексеевна на шишках. Серое платье, нога на ногу, тяжелый узел волос. Волосы натянуты волосок к волоску, а не так, как у дочери, – в вечном беспорядке. Шрам на щеке старый, но все еще заметный. В руке наполненная зеленоватой жидкостью рюмка. По краю рюмки ободок. Провела по нему пальцем. Потом выпила сразу всю. Жуковский попробовал вишневую – на языке остался вкус настоящей ягоды, и сразу будто откуда-то потянуло летом, нагретым на солнце вишневым деревом, руки и ноги налились теплом.

– А почему, – спросил Жуковский, – вы думаете, что с Алей все в порядке?

– Так сразу и не объяснишь. – Она помолчала немного. – Даже не знаю как… Видишь ли, Андрей, когда Алевтина была маленькая, нам пришлось с ней часто переезжать с места на место. Каждый раз, когда приходило время переезда, она рыдала, пыталась бить меня. Она была привязчива. Привязывалась к месту, детям, собакам, деревьям. Она не знала, что я не меньше ее хочу остаться, и даже не только остаться – бежать ему навстречу. Да, бежать ему навстречу, а не убегать.

– Ему навстречу?

– Да, но мне приходилось собирать вещи ради Алевтины. Увозить ее от опасности. Я позволила ей родиться и должна была оберегать ее.

Она прикоснулась к шее, провела по ней пальцами, сильно, так что полосы тут же покраснели.

– Мы ведь не понимаем, почему тот или иной человек вдруг заменяет нам все. Буквально все. – Она поставила недавно наполненную и недопитую рюмку, зеленоватая жидкость всколыхнулась. – Ведь так? Ведь ты понимаешь меня?

Жуковский опустил взгляд на идеальную скатерть с идеальными складками. От алкоголя ему показалось, что в комнате появилось еще одно измерение, которое каким-то неведомым образом связало все события, дало всему в мире удивительное в своей простоте объяснение, которое тем не менее невозможно было сформулировать, только почувствовать, так как понятий таких в языке не существует.

– Он был ужасный человек. Отец Алевтины. Для всех, но не для меня. Я любила его больше всех. И люблю до сих пор. Сейчас даже еще сильнее. Так бывает, – усмехнулась. – У любви нет никаких законов. Хоть у нее их нет. Просто в моем случае не нужно было заводить детей. Алевтину не нужно было заводить. Детей нельзя подвергать опасности. Вот мне и пришлось… пришлось поступать так, а потом и вовсе совершить нечто… Ради нее. Сейчас я об этом жалею. – Уставилась в окно на снег, он шел реже. – Но ничего не изменишь. – Дарья Алексеевна повернулась, дотронулась до Жуковского, ее рука оказалась горячей и сухой. – Я хочу сказать тебе вот что: не переживай за нее, Андрей. За Алевтину. Я заплатила за нее такую цену, что с ней ничего страшного не произойдет. Я это знаю. Просто знаю, и все.

Замолчала, глядя перед собой. Спина прямая, гордая осанка. Жуковский почувствовал себя неловко. Эта женщина – сумасшедшая?

– Я, наверное, пойду, – сказал он.

Она кивнула.

Он надел пальто, посмотрелся в зеркало, поправил шарф. Она все это время наблюдала за ним, потом, когда он уже коснулся двери, остановила:

– Погоди минутку.

Ушла и вскоре вернулась с коробкой, протянула:

– Отдай Алевтине, когда увидишь ее.

Коробка была от детской обуви, уже пожелтевшая.

– Я совсем не уверен, что увижу ее.

– Увидишь, – сказала уверенно. – Я стала ведьмой, вижу будущее. – Опять улыбнулась, показав широкие зубы. – А ко мне она как раз и не приедет. Я долго не могла решить, отдать ей это или нет. Ты, Андрей, уж сам реши, хорошо?

Углы у коробки были обиты, Жуковский потрогал их. Посередине коробка была тщательно обмотана скотчем.

– Если я узнаю что-то об Алевтине, позвонить вам, написать?

– Не нужно. Правда, не беспокойся.

Накинула шаль и вышла проводить. До калитки не пошла. «Просто захлопни». Позвала собаку, та подбежала и послушно села у ее ног. Собака уже истоптала весь свежий покров снега, но все-таки нашлось место и для следов от рифленых подошв Жуковского. Закрыв калитку, он, не зная, что делать, помахал этой странной женщине. Она помахала в ответ. Жуковский пошел по улице, прижимая коробку. Наверняка в коробке какая-нибудь ерунда. Крыша у матери Соловьевой явно поехала. Может, выбросить коробку в мусорный бак? Жуковский как раз проходил мимо. Ну ладно, сперва глянет, что там, а потом решит. Попозже. А сейчас он хотел успеть до отъезда взглянуть на краеведческий музей.

Коробку он открыл в поезде. Не сразу. Сперва заказал чай у проводницы, вытащил утренние ром-бабы из пакета. За окном проносились покрытые снегом равнины, синие в сгущающихся сумерках. Стекло стакана дребезжало о подстаканник. Жуковский тщательно размешал сахар, с аппетитом откусил ром-бабу. Напротив сидела молодая мамаша с презрительным взглядом и ее сынок с засохшими соплями под носом и даже на подбородке. Мальчик, забыв о своей пожарной машинке, открыв рот, следил, как Жуковский съел сперва одну ром-бабу, потом другую. Место рядом с Жуковским пустовало, там лежали сейчас его портфель и коробка. Напившись чаю, он вытащил из портфеля перочинный ножик, поставил коробку на колени. Занес нож над коробкой, задумался – а ведь будет видно, что коробка вскрыта. «Это непорядочно», – услыхал он голос с матери. «Снова закрою скотчем, только и всего», – мысленно ответил он ей. А кроме того, эта сумасшедшая женщина сказала ему решить, отдавать коробку Але или нет. А как он может решить, не зная, что внутри? К тому же вероятность, что он увидит девушку, была почти нулевой.

Жуковский принялся срезать скотч на боках коробки. Сопливый мальчик, не успев закрыть рот, наблюдал за новым представлением. Его мать, воспользовавшись случаем, клала ему в рот нарезанные заранее кусочки яблока и моркови. Волей-неволей мальчику приходилось их торопливо жевать и глотать, чтобы была возможность снова открыть рот. Разрезав все четыре полосы скотча, Жуковский положил нож на стол, взялся за крышку. Помедлил. А вдруг там деньги? Что тогда он будет делать? Или вдруг там… ну, молочные зубы, волосы, распашонки или еще какая-то дрянь в этом роде?

В коробке оказались бумаги. Ксерокопия выдержки из приговора Соловьеву Сергею Петровичу об осуждении его на пять лет за нанесение Соловьевой Дарье Алексеевне тяжких телесных повреждений. Пожелтевшая листовка (с дырочками от кнопок) о сбежавших опасных преступниках, три фотографии, одна из них обведена красным карандашом. Записка от руки на клочке школьной страницы из тетради в клетку. Нет, догадался Жуковский, это оторванный конец письма: «И помни не ты любовь моя, не наша маленькая сучька от меня не уйдете. Некуда не убегете. Я вас всюду на земном шаре найду. Вы мои, и навсегда будите моими. Скоро я к вам вернусь». Копия заявления от 1996 года о признании умершим гражданина Соловьева Сергея Петровича. Вырезанная заметка из газеты «В лесу неподалеку от села Воробьево обнаружен скелет мужчины, пролежавший в земле десять лет. Рядом был найден нож, а в кармане кольцо, завернутое в чудом сохранившийся листок настенного календаря с датой 9 августа 1992 года». На самом дне коробки лежала фотография, небольшая, черно-белая: мужчина, тот же самый, что и на листовке со сбежавшими преступниками, только тут с кудрявой растрепанной шевелюрой, красивая молодая женщина, в ней легко узнавалась та, в гостях у которой Жуковский побывал несколько часов назад, а между ними улыбающаяся маленькая девочка – Аля.

2006, десятые числа ноября, Ростов-на-Дону, Москва

Алеша сидел на скамейке на бульваре, вытянув ноги. Берцы на нем были новые, и он нет-нет да и поглядывал на них, любуясь. Похолодало, но здешняя листва еще держалась на деревьях, несмотря на порывистый и прохладный ветер, сквозь нее светило солнце. Алеша любил бывать в Ростове, и Ростов принимал его как родственника. Есть города, которые тебя оберегают, а есть такие, где каждый шаг – угроза твоей жизни или психике, где нужно всегда быть начеку. В Ростове Алеша мог расслабиться. Он прикрыл глаза, подставил веки южному остывающему свету. Стал слышнее перестук каблуков, шорох листьев, гонимых ветром по асфальту Пушкинской улицы, детские голоса, лай собак, взрывы смеха. Тень легла на его лицо, Алеша открыл глаза – перед ним стоял Духов. Длинное новое пальто в фиолетово-голубую клетку – ну а что, ему теперь все можно. Волосы почти отросли: такой топорщащийся подшерсток бывает месяца через два-три у вернувшихся из армии.

– Привет. – Алеша зевнул.

Духов сел рядом, запахло дорогой туалетной водой.

– Иван Арсеньевич интересуется твоими планами. – Алеша вытащил киндер, купленный в аэропорту. Снял обертку, она блеснула на холодном солнце. Пальцы уже подмерзли и не слушались.

– Передай, что скоро вернусь.

Выглядел Духов хоть и отдохнувшим, сытым женским вниманием, лаской, но казался озабоченным какой-то думой.

– Какого числа? – Алеша отломил шоколад, прожевал. – На следующей неделе начнутся мероприятия.

Духов не счел нужным отвечать. Быстро же люди превращаются в говнюков.

– Иван Арсеньевич надеется, что ты не подведешь его. Могу, если хочешь, помочь с билетами.

– Не понимаю вообще, зачем ты тут. – Духов поднялся.

– Иван Арсеньевич о тебе беспокоится. Не я же.

Духов что-то буркнул и направился дальше по бульвару.

– Погоди, – негромко окликнул его Алеша.

Обернулся. Экий франт все-таки сделался в этом пальто и волосах ежиком. Заважничал. Ну да это всегда в нем сидело.

– Он просил тебе кое-что передать.

Алеша вытащил из рюкзака конверт. В нем была фотография, где Алю держит под локоть рыжий толстяк и смотрит на нее похотливым взглядом. За ними вдалеке лес. Веселовский, художник, входивший в команду «Призрачного острова», сделал все как надо, как просил Константинович: убрал фотоаппарат, висевший на груди Али, стер старуху, лес приблизил. Поработал над лицами, теперь девушка выглядела испуганной, а рыхлый рыжий толстяк приобрел жесткую складку у губ, и во взгляде его, кроме страстности, появилось безумие, локоть девушки он теперь не придерживал, а грубо хватал. Алеша протянул конверт Духову. Тот взял, положил в карман пальто и быстро зашагал по бульвару, листья наперегонки ринулись за ним.

Алеша доел шоколад, глядя на удаляющуюся фигуру Духова, усмехнулся: а щенок-то обернулся волчонком. Ну ладно, всегда лучше так, чем наоборот. Вытащил из желтого пластмассового яйца игрушку. Принцесса. Такая у него была. Протянул девочке, скачущей рядом с матерью. Дел у Алеши до отлета было немного, самое приятное из них: сходить на Центральный рынок и купить вяленой и копченой рыбки – леща, рыбца, тарани, бабочку сома, толстолобика. Для Ивана Арсеньевича. Тот очень любит ростовскую рыбку. Но сперва надо кое-куда заглянуть. Он поднялся и пошел в сторону дома, где жили Духов и Аля. Он уже давно знал номер дома и квартиры, куда они сбежали.

Аля открыла дверь в шортах и маечке. Удивилась.

– Чего тебе?

– Макар дома?

– Ушел прогуляться.

– Я подожду?

Пожала плечами:

– Вряд ли он скоро вернется.

– Все равно немного подожду, – сказал Алеша и без приглашения вошел в квартиру. Разуваться не стал, направился на кухню, сел на стул. – Дай попить чего-нибудь.

Аля демонстративно налила в стакан воды из-под крана, протянула. Встала напротив. Если бы у него была сестра, то, наверное, такая. То есть он бы предпочел, чтобы она была такой.

– А у вас тут уютно. Когда возвращаетесь?

– Передай своему хозяину, что я все сделаю, чтобы Макар узнал, какой тот подлец.

– Уже пробовала? – спросил Алеша. – И как успехи?

– Вот что, Алеша… Я знаю, что ты пришел вынюхивать, оценить обстановку и доложить. Но я не собираюсь…

Алеша подвинул к себе рюкзак.

– Я хотел тебе кое-что передать.

Он открыл рюкзак, достал небольшой рулон.

– Что это?

– Недописанная картина, я так думаю.

Она взяла, развернула. На полотне было частично изображено молодое дерево, называлось, как Алеша уже выяснил, сейба. Листья – как ладонь с растопыренными пальцами. Под сейбой по мокрой траве бродила курица без прорисованного глаза и с зачатком недовоплотившегося хвоста.

– Прочитай, что написано на обороте.

Аля перевернула и прочитала вслух:

– Единственной подруге. Это вроде почерк Киры?

– Других ее подруг я не обнаружил.

– Она передала это мне? Но я не понимаю…

– Это африканский пейзаж. Говорю, потому что, может, так сразу и не поймешь. Прошлой осенью Тропик и Кира уехали в Африку. Она умерла там в первый же месяц от какой-то местной инфекции.

– Как это? – Аля уставилась на него. – Это шутка, что ли, ваша очередная? Очередной дебильный розыгрыш твоего хозяина?

– Могу дать адрес, где она жила в Африке, – съезди, если хочешь, проверь. Впрочем, можешь просто в посольстве узнать.

– А Тропик?

– Пропал. Никто не знает, где он.

Девушка села на стул, разглядывая картину. Минута, вторая, третья.

– Ладно, я пойду, – сказал Алеша.

Подняла взгляд и вдруг вскочила, налетела, начала бить, хлестать Алешу по голове, щекам, ушам, груди. Больно, звонко.

– Да что же вы творите с людьми! Какое имеете право!

Ее колотило, губы и веки дрожали. Алеша никогда бы не подумал, что девушка такого склада, как Аля, может впасть в истерику. Она виделась ему немного солдатом, как он сам. Способность к самопожертвованию ради чего-то большего, чем ты, – на это немногие способны. Он не сопротивлялся, не отклонялся, дал ей возможность выпустить пар. Потом схватил за запястья и держал так некоторое время. Она продолжала кричать и извиваться, а потом ослабла.

– Все? Успокоилась? – Он отпустил руки и пошел к двери.

– Твой хозяин… Зачем он обманул меня? Почему не рассказал об уговоре Макару, как обещал?

– А не надо было вот так в лоб – прилюдно, без подготовки. Ты не оставила Ивану Арсеньевичу выбора.

В целом Алеша не считал, что это был обман, вышло все по-честному: блаженный Макарка роль получил, парочка снова вместе. Ну а нюансы – это всегда нюансы. Он вышел за порог и стал закрывать дверь.

– Пока, увидимся, надеюсь, еще когда-нибудь.

Аля захлопнула дверь, пнула ее со всей силы с той стороны, еще раз и еще.

Ну и отлично. Злость всегда помогает, кто бы что ни говорил. А Константинович ему больше не хозяин. Эта поездка последняя. Режиссер уволил Алешу за проделку с документами Петли. За самодеятельность. Два месяца дал на то, чтобы Алеша подыскал себе место. Алеша считает, что поступил правильно. Он бы и сейчас так сделал. Надо было вообще в лицо плеснуть этому рыжему клоуну, о котором он узнал все вплоть до цвета трусов, лежащих в среднем ящике комода в грязной маленькой питерской квартире на проспекте Королева, вплоть до нечистого унитаза и обрызганной мочой треснутой плитки на стене туалета, вплоть до постыдной страсти к «Зиме в Дугино», репродукции которой Петля исправно покупал, вешал над столом, чуть не молился и не мастурбировал на нее, а потом сжигал в эмалированной кастрюльке на спиртовке, специально, по-видимому, купленной для такого случая. Что он делал с пеплом, Алеша, правда, не узнал, – может, и съедал. После ритуального сжигания картины Петля покупал новую, точно такую же репродукцию, движение «За чистое искусство» исправно их поставляло на арт-точки, – настоящим маньякам такое и не снилось. В августе этот клоун добыл-таки компромат на Ивана Арсеньевича и носил его с собой в папке, наслаждаясь властью, видимо. Алеша спас Ивана Арсеньевича от постыдного процесса и вполне возможного тюремного заключения на год-два. Выполнил свой долг, совесть его чиста. Еще не знал, куда ему дальше податься. Может, вернется в армию. Похоже, там его место.

После ухода Алеши Аля раскатала на полу недописанный африканский пейзаж. Сев на колени, всмотрелась в него. Невзрачное деревце, листья-растопырки. Недовоплощенная курица ходит и клюет что-то гипотетическое с гипотетической поверхности: земли, травы? Почему эту картину Кира посвятила единственной подруге? Аля вовсе не была уверена, что под единственной подругой подразумевалась она. Кира не успела доделать на полотне немного. Писала, получается, уже больная. Беременная. В чужой стране. Сражаясь с незнакомой болезнью. Аля поднялась, взяла открытую бутылку вина, снова села перед картиной. Отпила из горлышка.

А ребенок? Значит, и он тоже?! Аля отпила за раз почти полбутылки – наглоталась вина, как утопающий воды. Реальность зарябила, поддалась, смягчилась. А Тропик! Милый Тропик! У Али задрожали руки. Да что же это такое! Едва видя сквозь слезы, она провела ладонью по картине, ощутила струпья краски. Чужое африканское дерево. Кира попыталась передать его с любовью, как это делала с русскими березами и ивами. Аля замерла, вспомнив «Зиму в Дугино». Могла ли… Нет, это слишком невероятно, безумно! Но кто-то же написал эту чертову картину. Репродукции, которые продавались теперь повсюду, подписывали: «Неизвестный художник»… Но не Кира же! А почему бы и нет? Алеша наверняка знает, кто автор, но ни за что не скажет.

Поджидая Духова, Аля сидит на полу в прихожей – в углу напротив входной двери. В руке новая початая бутылка вина.

– Это все из-за твоего режиссера, – говорит она, когда Макар открывает дверь и заходит. Часы на стене, освещенные уже вечерним ростовским солнцем, показывают половину пятого. – Она умерла из-за него.

– Кто?

– Кира.

Похоже, он не понимает, о ком речь.

– Девушка Тропика.

– А.

Разувается, снимает пальто. Она ждет, когда он спросит: а что с ней случилось? Заготовила обвинительную речь. Но он не спрашивает. Проходит в ванную, долго моет руки при открытой двери, не включая свет. Аля кричит ему:

– Кира подхватила инфекцию в Африке, куда из-за твоего Константиновича они с Тропиком вынуждены были скрыться. Умерла, и ребенок в ней тоже. Что – и этому ты тоже не веришь?

Он выходит, вытирая лицо полотенцем.

– Чему?

– Что из-за игрушек твоего Константиновича Кира погибла.

– А при чем здесь он, Аля? Иван Арсеньевич только хотел, чтобы люди задумались, что такое настоящее искусство.

Аля смеется, пьяно, презрительно.

– И уехали они не из-за него. – В голосе Макара звенит зло рассыпавшимися монетами, он разозлился, по-настоящему разозлился, в первый раз с тех пор, как они опять были вместе. – Они уехали из-за Юдиных. Твой Тропик, между прочим, та еще проныра, хорошо спелся с братьями, захотел легких денежек заработать. Ну и вообще – они могли просто в гости поехать, там ведь жил отец твоего Тропика, и случилось бы то же самое.

– Константинович втянул его в это, и не отрицай! – Она ударяет донышком бутылки о пол, и красные брызги веером навсегда ложатся на светлые обои съемной квартиры. – И почему ты всегда его защищаешь? Он творит ужасные вещи. Что он сделал со мной? А с тобой? Тебе вот… – Она скажет сейчас это наконец вслух. – Тебе вот… Неужели тебя совсем не задевает то, как он поступил с тобой? Обманул? Тебя, твое доверие! Управлял тобой, как марионеткой! Намеренно заставил мучиться, использовал твою кровь, рану для своих корыстных целей, для своей киношки!

Макар подходит, Але кажется – сейчас ударит ее. Но он садится рядом на пол и обнимает. От него и полотенца, лежавшего на коленях, пахнет яблочным мылом.

– Мы справимся, – шепчет он ей в ухо. – Что скажешь, если я возьму билеты в Москву на послезавтра?

– Да хоть на сегодня.

– Сразу снимем квартиру. Иван Арсеньевич сказал, что подыщет тебе работу в кинокомпании…

Аля поднимается и, ничего не говоря, идет в комнату, захлопывает за собой дверь, задвигает защелку.

– Алька. – Духов дергает ручку, стучит. – Ну что опять не так? Открой дверь, не дури.

Он еще увещевает ее, потом все стихает. Проходит немного времени, и Аля слышит, как лязгает петлями, а потом и захлопывается входная дверь.

Возвращается Духов к утру. Не включая свет, в ботинках, пальто падает на кровать. Аля протягивает руку и дотрагивается до него.

– Я должна тебе кое-что сказать. – Она садится.

– Погоди. – Он тоже садится. – Сперва я скажу.

Почему-то они говорят шепотом. Глаза обоих блестят в темноте.

– Если хочешь, – говорит Духов, – мы уедем. В любое место, какое выберешь. Начнем новую, совсем другую жизнь.

– Ты шутишь?

– Денег, которые мне заплатили и еще доплатят за съемки, нам на первое время хватит.

– И что мы будем делать?

– Найдем работу, будем жить.

– А что, – Аля весело вскидывает голову, – театр почти везде есть…

– Нет, нет, – восклицает Духов, вскакивает и принимается ходить по комнате. – Не театр! Не кино! Что-нибудь совсем другое. Я ведь еще могу попробовать что-то новое.

– А ты хочешь этого? – Аля, заволновавшись, тоже встает.

– В этом что-то есть… я не знаю. Что-то волнующее. Манящее. Чем я больше думаю об этом, тем больше увлекаюсь. Изменить все напрочь, переписать, стать кем-то другим, а? В общем, я готов, если ты хочешь. Что скажешь?

Она подходит к нему и, задрав голову, всматривается в его лицо. Предрассветный воздух вздрагивает от щекотки – это солнце протянуло красное щупальце. Духов наклоняется и целует ее. Целуются долго, потом обоим делается смешно, и они принимаются смеяться, толкать друг друга. И вдруг оказывается, что все встало на свои места, сошлось: пуговицы застегнулись, платье натянулось, пример сошелся с ответом. И словно по волшебству, вернулась прежняя безусловная близость. Без всяких недомолвок, подозрений, обид.

– А куда поедем? – спрашивает Аля.

– Куда захочешь.

– Сейчас, погоди. – Она включает напольную лампу, рассвет только начинается, и еще все зыбко, нечетко. – Тут прежние жильцы оставили автомобильную карту. Иди сюда.

Усаживаются под лампу. Духов все так же в пальто и ботинках, а Аля в одном белье. Она листает страницы.

– Мне хочется куда-нибудь далеко. А тебе?

– Хорошо бы там были горы.

– Горы?

– Да, если ты не против.

– Прямо около дома?

– Ну, необязательно.

– А мне лишь бы дом был не в лесу, а остальное неважно. Ну, и еще водоем какой-нибудь, где можно плавать.

Около часа они подбирают варианты, устают, вытягиваются на полу. Восходит солнце.

– А что, если на Камчатку? – Аля привстает на локте.

– Камчатку? Там горы, вулканы.

– И Тихий океан.

– Он холодный наверняка в тех широтах.

– Ну, бассейны везде есть. Так что скажешь?

– Я за.

– Правда?

Духов берет ее руку и кладет себе на лицо, прячась от резкого утреннего солнца. Потом снова смотрит на нее, тоже привстает.

– Поехали за билетами?

– Прямо сейчас? – Несмотря на бессонную ночь, Аля чувствует себя необычно бодро.

– А чего тянуть?

– Но билеты туда стоят, наверное, целое состояние.

– Мы богаты, ты забыла? Поехали. Только сперва зайдем в кафе на углу позавтракать. Я со вчерашнего утра ничего не ел.

На завтрак они берут блинчики, тающий на солнце абрикосовый джем, черный кофе и кусочки дыни. Кафе пустое, будто работает персонально для них. На официантке надето казачье распашное платье (Аля уже знает, что оно называется кубелек), на узле туго стянутых, густых темных волос красуется расшитая шлычка, на ногах – сапожки, она стоит, прижавшись к декоративной изгороди с подсолнухами и горшками, и зевает, изредка поглядывая в сотовый телефон. На солнечном квадрате на полу спит, свернувшись, белая кошка. Как же хорошо сидеть напротив друг друга за столом, накрытым вышитой скатертью, и наперебой обсуждать планы на жизнь в новом, еще совершенно незнакомом городе (или пригороде, там посмотрят), который совсем скоро станет их судьбой. Где-то там уже существуют улицы, магазины, берег океана и даже стулья, чайник и чашки, которые скоро будут принадлежать им. Оба ощущают, как с треском ломают казавшиеся незыблемыми законы, цепи, и как же это весело, невозможно, безумно весело! Аля, презрев все правила, кладет Духову ноги на колени. Они всесильны! Изменить судьбу – на это мало кто решается. А это, оказывается, так просто! Так удивительно просто, что даже не верится.

Когда официантка приносит второй кофейник, они расплачиваются, но пить передумывают – обоим не терпится двинуться дальше, за билетами. Когда идут по улице, Духов, как в прежние времена, забегает перед Алей и изображает то столяра, то учительницу, а то священника, тех, кем они станут там, в ждущем их городе, а еще старика и старушку, в которых со временем превратятся. Духов в ударе, Аля смеется.

Билетная касса в городе еще закрыта. Ждать не хочется, они ловят такси и едут в аэропорт. Ближайший рейс в Петропавловск оказывается через два дня с пересадкой в Москве. В Шереметьево нужно будет провести час. Час в Москве они перетерпят. Справятся. Получив билеты, Духов кладет их в нагрудный карман пальто. Отходят от кассы, взявшись за руки. «Мы похожи на преступников, – думает Аля, – преступников, совершивших что-то немыслимое». Так же как преступники, они опьянены собственной смелостью и тем, как, оказывается, все это очень легко сделать. Судьба, судьба, да нет никакой судьбы! Есть только тупое смирение, и лень, и страх, и больше ничего. Она хихикает. Духов вопросительно глядит на нее. Она объясняет. Он говорит, что чувствует нечто подобное. И еще кое-что.