Текст книги "Священный мусор (сборник)"

Мой отец в свободное от работы время был страстным автолюбителем. В рабочее время он также страстно отдавался машинам – сельскохозяйственным. В частности, тракторам. Первый личный автомобиль отец приобрел в 55-м году, когда дело врачей, последняя, уже предсмертная затея Сталина – развеялось и благосостояние нашей отчасти медицинской семьи снова укрепилось (маму в 1953 году выгнали с работы в период гонений на еврейских врачей, желающих истребить тайными ядами и убийственными операциями всех вождей коммунизма, а заодно и простых трудящихся). Мама вернулась в свою биохимическую лабораторию, защитила диссертацию по лечению дизентерии у детей и получила прибавку к зарплате. Был куплен подержанный горбатенький «москвич», «переписанный» полностью с германского «Опель-Кадета».

Теперь отец каждое воскресное утро брал промасленную телогрейку военных времен, когда он работал на танковом заводе, ложился под автомобилем, подстелив телогрейку, и в упоении проводил там весь день до сумерек. Как же он знал все эти железные потроха! Он сам чинил все неполадки, автомобильные соседи постоянно обращались к нему за консультациями, называли шутливо «профессор». Но профессором по сельскохозяйственным машинам он стал значительно позже, в начале восьмидесятых. Тогда у него самого уже была другая машина – «жигули» – и другая жена. Потом, когда он совсем состарился, эти «жигули» перешли ко мне, и я, признаюсь, полюбила эту машину так же страстно, как мой отец свою первую.

Развод родителей я приветствовала – и по сей день считаю, что нет в жизни большей гадости, чем плохой брак. Я уже училась в университете, изредка общалась с отцом, и именно в это время он вдруг захотел со мной дружить, чего прежде за ним не наблюдалось. Он выбрал страшно неудачную стратегию – стал рассказывать мне увлекательные истории из своей биографии. Они все были неправдоподобны, рассчитаны на глуповатого двенадцатилетнего мальчика, а не на умненькую восемнадцатилетнюю девочку.

Он рассказывал, как до войны он занимался в летном клубе и, совершая полет на учебном самолете, вышел на крыло, а с земли его заметил начальник этого клуба, генерал, и выгнал его немедленно со словами «авиации тебе не видать!». Правдой в этом рассказе было то, что в авиационный институт его не взяли, но, боюсь, причиной тому было то печальное обстоятельство, что мой отец был сыном «врага народа», который отсиживал свои сроки с перерывами с 31-го по 54-й… Но как раз об этом отец никогда не говорил.

Чтобы закончить с темой авиации, придется упомянуть еще об одной истории: в 35-м году в тогдашнем пригороде Москвы разбился самолет «Максим Горький», совершавший экскурсионный полет для ударников труда – инженеров, техников и рабочих авиационного предприятия. Погибло 47 человек. Отец рассказал мне, что он должен был лететь в этом самолете, но уступил свое место другому ударнику.

История была бы очень хороша, если бы сам он не рассказывал мне, что именно в эти годы работал на метрострое и бригада, в которой он работал слесарем, строила станцию метро «Динамо», что недалеко от моего теперешнего дома.

Информация немного не состыковывалась, и я это про себя отмечала.

Еще отец рассказывал, как в 45-м году, после окончания войны, его послали в секретную трехдневную командировку для демонтажа какого-то военного завода в Берлин, а на обратном пути он обыграл в преферанс двух генералов, с которыми ехал в одном купе. Правдой в этом рассказе было только то, что он действительно прилично играл в преферанс, всё остальное вызывает сомнения.

Другая байка о том, как он поехал на пикник с роскошной девицей, и в дороге лопнул какой-то трос, и тогда он реквизировал у девицы чулок, сделал из него трос, и они благополучно завершили поездку. Увы, я слышала уже эту историю про чулок от его второй жены, а вовсе не от роскошной девицы, на которую та сроду не была похожа.

Рассказы отца сыграли большую воспитательную роль: до сих пор я ненавижу ложь. Но последняя, завершающая его жизнь история была бесконечно печальна, и она в каком-то смысле примирила меня с ним.

Отец действительно был хорошим инженером. Последние тридцать лет своей жизни он посвятил тракторам. Не тем огромным, танкообразным, которые крошили почву и разрушали плодородный слой, а маленьким, легким, которые он сам конструировал. Впридачу он построил несколько машин, которые прицеплялись к этим тракторам и обеспечивали полный земледельческий цикл. Замечу, что это были годы освоения целины, хрущевских утопических попыток насадить с юга до севера России кукурузу, что-то укрупнить, что-то разукрупнить, и сельское хозяйство когда-то аграрной страны пришло в окончательный упадок.

Профессия моего отца оказалась сильно востребованной.

Накануне перестройки созрел итог трудовой жизни моего отца: на каком-то сибирском опытном заводе были изготовлены первые образцы этих замечательных прогрессивных машин, с которыми разоренное сельское хозяйство должно было возродиться. Но грянула перестройка. Отец уже доживал последние месяцы своей жизни. Я перевезла его вместе с телевизором к себе, и он медленно умирал от рака легких. И тут произошло чудо – в центральной газете была напечатана статья очень уважаемого журналиста под названием «Метод профессора Улицкого». Там было написано, какие великолепные машины сконструировал мой отец, что они идеальны для фермерского хозяйства, дешевы и легки, и жрут мало горючего, и открывают большие перспективы…

Отец просмотрел статью и отложил газету в сторону. Я чуть не плакала: бедняга, слишком поздно заговорили о его детище, он даже не может порадоваться.

Дальше начались телефонные звонки: из Краснодара, Харькова, даже из Швеции. Просили документацию, готовы были немедленно взяться за производство. Я пришла в большое возбуждение, а отец отвечал всем отказами. Я ничего не могла понять. У меня мелькну ла ужасная догадка – не выдумал ли он всю эту историю с легкой техникой? Наконец я приперла его к стенке: в чем дело? Где твои разработки? Почему ты не хочешь запустить в производство свои замечательные трактора?

К этому времени отец был уже пару лет на пенсии.

– Видишь ли, дело в том, что я всю документацию оставил в лаборатории…

– Ну и что?

– Там был ремонт.

– Ну и что?

– Вся документация лежала в шкафу.

– Ну?

– Я перед уходом на пенсию подарил все разработки моему заместителю.

– Ну и?

– Всё выбросили.

И он заплакал. Пла́чу и я. Он был легким человеком, доброжелательным и веселым. Любил хорошо покушать, слегка выпить (а потом рассказать, как принял две бутылки водки, и хоть бы что!), позабавить честную компанию старыми анекдотами и «охотничьими» рассказами. Но его не принимали всерьез, даже его помощники и аспиранты, ради которых он расшибался в лепешку. И вот – единственное важное дело его жизни упокоилось в помойке…

Вот уже двадцать лет, как его нет. Я отношусь к нему всё лучше и лучше.

Даже для людей с самым решительным и определенным характером наступают порой минуты сомнений. И не только в каких-то важных точках жизни – жениться или разводиться? Иногда трудно принимать решение и в незначительных случаях. А для людей с характером менее определенным жизнь порой становится совсем уж невыносимой – с утра до вечера необходимо принимать решения: что съесть на завтрак? какую надеть рубашку? брать зонтик или нет? И эти мучения начинаются еще до того, как человек начинает принимать решения на своем рабочем месте или в магазине, делая покупки…

Трудно принимать решения, тем более что количество предложений возрастает с каждым днем, сильно опережая потребности. Тысячи умных и профессиональных людей только тем и заняты, чтобы придумать, что бы такое привлекательное нам предложить, заставить ощутить слабый позыв желания и ответить на него легким и почти неосязаемым движением к кошельку. На этом стоит общество потребления – заставить приобрести нечто совершенно не нужное, возбудить в человеке новое желание и немедленно удовлетворить его… Механика общества потребления уникальна. Это самоускоряющийся механизм, его нельзя замедлить и приспособить под свой собственный темп. И сломать его нельзя, потому что он встроен в современный мир так, что проникает повсюду, и даже до мозга костей: еще вчера вы не знали о существовании новой «примочки», а сегодня уже и жизнь без нее немыслима. Ну, так мир теперь устроен, не нам с вами его переделывать.

Наряду с совершенно новыми предложениями невиданных услуг и товаров есть еще особая гонка за качеством. Это анекдот с «вечным пером». Ручка, которая будет служить вечно, часы, которые будут отщелкивать с беспримерной точностью время спустя много десятилетий после смерти владельца, неизнашиваемые ткани вышедших из моды костюмов и компьютеры, устаревшие, не успев сломаться.

Итак, разговор о качестве. Оно связано, как ни странно, с экологией, наукой о связях растительных и животных объектов между собой в природной среде. Каждый из нас – животный объект, потребляющий для поддержания жизни другие животные объекты, а также и растительные, которые, находясь в постоянно отравляемой среде, теряют свое прекрасное качество. Налаживаем контроль: создаем новые отрасли науки и техники, чтобы зловредные химические соединения (которые мы же и производим как побочный продукт при производстве денег из невинных химических соединений) улавливать современными средствами, на которых тоже производятся совершенно новые деньги, созданные, между прочим, уж совсем из подножной грязи. Именно этот процесс обслуживают лучшие мозги в сочетании с современными технологиями! Качество, предварительно упав нашими же стараниями, снова поднимается. Правда, за качество теперь уже отдельная плата: за чистую воду, свежий воздух, за отсутствие помойки под носом, за то, чтобы в нашем сливочном масле не присутствовало машинное, а в курятине – рыба…

Но всё это касается только бренного тела! С материей еще можно кое-как справиться, а вот что делать с духом, питающимся от высшего? Что делать будем с культурой, которая дух наш питает? Где те установки по очистке потребляемого в духовной сфере? В былые времена был один институт, который занимался фильтрацией духовных ценностей, допущенных к потреблению, назывался «цензура», но его временно закрыли. И приходится теперь человеку, который едва-едва справляется с тем, чтобы в желудок не допустить чего-нибудь зловредного, самостоятельно следить за качеством потребляемого через глаза, уши, самую душу, извините за возвышенность. И не стои́т ни на каких продуктах потребления культуры этикетки «Срок годности до 1 сентября», или «Духовный яд отсутствует», или, на худой конец, «Принимать не более 1 грамма на килограмм веса», а то и честное и прямое предостережение «Опасно для жизни».

Вот она, настоящая сердцевина темы: экология потребления культурного продукта. Что читаем? Что смотрим? Что слушаем? Лично я. Мой друг и мой сосед. Мой трамвай, моя страна, в конце концов!

С десяток лет тому назад в благородной стране Англии, где водятся принцы, мажордомы и камердинеры, вышла книга о принце Чарльзе, написанная его слугой. Слуга подсматривал за хозяином в замочную скважину и сообщил почтеннейшей публике об интимной стороне жизни принца: с кем, когда и сколько… Это понятно. Еще Федор Михайлович Достоевский писал о желании лакея что-нибудь написать. «Пятьдесят лакеев собрались вместе, задумали написать и написали!» – восклицает генерал Епанчин в романе «Идиот». Вот когда еще это было! Но в Англии, благородной стране, – в наше время! – лакей написал скверную книгу, и ее раскупили. В один день раскупили весь тираж. Да кто раскупил-то? Такие же лакеи? Нет, благородные читатели. Диккенса не раскупили, Теккерея не раскупили, Бертрана Рассела и Арнольда Тойнби не раскупили, а пасквиль раскупили.

Что происходит, господа? Ведь не быдло какое-нибудь, а благородная английская публика! Что с ней случилось? Потеря собственного вкуса, потеря уважения к себе, потеря чувства юмора? Кроме неуважения к себе, просматривается и неуважение к деньгам. Ведь заработаны деньги, не на дороге найдены! Почему же так легко расстается читатель со своими кровными, чтобы купить не хлеб с маслом, не ботинки деткам, а скверную сплетню, написанную человеком, которому руку подавать нельзя. Ну хорошо, это далекие от нас англичане…

А мы сами что делаем? Посмотрите, какая чудесная картина: прекрасная блондинка, скажем, Таня Танина или Маня Манина, предлагает вам свое знание о мире, сконцентрированное в небольшом объеме и доступно написанное. Самые важные вопросы мироздания: женщинам – как завоевать миллионера, мужчине – как миллионером стать, домохозяйке – как наилучшим способом сварить суп для миллионера, миллионеру – как правильно выбрать яхту, старичку – как вернуть половую энергию, старушке – утраченную молодость. Все ответы на все вопросы, в сжатой и незамысловатой форме, цена книги невелика, эффект обещан стопроцентный, тираж получается – убойный.

Кто в дураках? Ну конечно, не Маня Танина. Мы, добрые читатели, всегда готовые раскрыть кошелек, купить на грош пятаков, пролистать это школьное сочинение сбившейся с пути пятиклассницы и сунуть его в урну. Но ведь купили же!

После окончания сезона в каждой гостинице от трех до пяти звезд, от берегов Турции до Гренландии, собираются целые библиотеки этой макулатуры по всем жанрам литературы, науки и техники. Эта экологическая проблема легко разрешима: с переработкой бумаги всё обустроено отлично. Вторбумага в некоторых отношениях даже лучше той, что сделана из настоящей древесины. Но вторая экологическая проблема – как выводить из отравленного мозга эту заразу, этот зловредный грибок, разъедающий каждого в отдельности и всех вместе.

Кроме потери драгоценного времени жизни, кроме всепроникающего призыва «Потребляйте! Потребляйте! Потребляйте!», сеющего в душе беспокойство и даже смятение, – другие уже успели, а я-то как же? По известному еврейскому анекдоту: «Сима, посмотри, дети Рабиновича уже блюют, а наши еще и не кушали!»

Реклама напирает, сопротивление снижается. Происходит, может быть, еще не вполне отрефлектированный процесс снижения уровня, переход на низшую ступень развития. Закончивший десятилетку и какой-никакой институт человек, способный прочитать «Капитанскую дочку» (все слова понимает!), сдать экзамен по химии и геометрии, запомнить две сотни картин и два десятка фильмов, следуя напору коммерческой рекламы или собственной лени, начинает потреблять непотребное и сам не замечает, как его речь, его душевные движения уплощаются, редуцируются, мышление сворачивается до самого элементарного, и даже начинает казаться, что решение всех жизненных проблем висит на листке отрывного календаря.

Хочется крикнуть: «Караул! Грабят!» Но ведь это не так. Кричать некому. Этот вопль может быть обращен только к самому себе: что ты берешь в руки? Посмотри! Кажется, это Маня Танина учит тебя жить? А может, сказать «нет»? Трудное слово «нет»? Или сдаться и согласиться на тотальный, проникающий во все поры существования обман?

Без диплома

На собственную жизнь иногда полезно бывает взглянуть глазами археолога, просмотреть ее по слоям. И удивительно, как иногда маленькие, совершенно незначительные события по мере их удаления оказываются важнейшими, поворотными точками. В этой редкой и драгоценной точке тебе предлагается сделать выбор, совершить свободное действие, не вынужденное сцеплениями разнообразных обстоятельств, и вот ты совершаешь шаг, иногда совершенно интуитивно, даже не понимая важности происходящего. Иногда, как в детской игре, делаешь ход, и пускаешься по совершенно ложному, лишнему кругу, и тратишь годы жизни, и много сил на это истощается…

С детства моего было как-то заранее решено, что я буду биологом, как мама. И я поступала в университет и в первый год не прошла. И опять было семейно решено, что я год поработаю лаборантом, а потом буду поступать снова.

Я пришла в лабораторию, прекрасную стеклянно-белую лабораторию со множеством шкафов и стеллажей, с медными сверкающими старинными микроскопами и микротомами, с торсионными весами под круглым колпаком из неравномерно утолщенного стекла, стоящими на прочном столике красного дерева. У высокого лабораторного стола стояла очень стройная женщина с черно-седым пучком, восточными глазами и слишком маленьким расстоянием между носом и верхней губой. В ее лице была чистоплотность, брезгливость, тщательность и еще что-то значительное, неузнаваемое… Халат сверкал высокогорной белизной, руки были хирургически чистыми, а крепкими плотными пальцами она совершала мельчайшие ювелирные движения. Крошечные причудливой формы ножницы и тонкий пинцет легко прикасались к атласно-розовому пузырьку, лежащему на предметном стекле. Рядом стояла целая шеренга бюксов и отталкивающий зубоврачебный лоток, прикрытый марлей.

– Добрый день, я к вам, – робко сказала я ей в спину. Она, не оглянувшись, кивнула:

– Подойди поближе и смотри, что я делаю.

И тут я увидела, что она делает. Ученая дама вела тончайший надрез вдоль крохотного черепа и аккуратнейшим образом снимала пинцетом пластинку кости с детский ноготь толщиной, чтобы не повредить нежное сероватое вещество, высочайшее из всех, созданных природой… Обнажились два удлиненных полушария, две миниатюрные обонятельные доли: ни одной царапины не было на этом сдвоенном зерне. Мозг перламутрово блестел. Пинцетом она перекусила продолговатый мозг там, где он соединялся со спинным, шпателем приподняла эту мерцающую жемчужину, и я заметила изнутри легчайшую сетку сосудов, еле видимых глазом. В отрыве от чаши, в которой он только что лежал, мозг казался архитектурным сооружением – он соскользнул с хромированной лопаточки в бюкс, наполненный прозрачной жидкостью…

Ученая дама приподняла марлевую салфетку с лотка – в нем шевелилось несколько новорожденных крысят вперемешку с обезглавленными туловищами, головки от которых были только что принесены в жертву великому и кровожадному богу, имя которого в данном случае было Наука. От этого незаконного сочетания живого, доверчивого и шевелящегося, и мертвого, обезглавленного, «декапитированного» – это слово мне предстояло узнать через несколько минут, – тошнота поднялась от желудка к самому горлу. Я проглотила жидкую слюну…

– Крыски мои, – проворковала ученая дама, взяла живого крысенка двумя пальцами, погладила по еле заметной хребтинке другими ножницами, покрупнее, лежащими слева от лотка, точно и аккуратно отрезала головку. Слегка вздрогнувшее тело, ненужный остаток, она сбросила обратно в лоток, а головку любовно уложила на предметное стекло. После чего испытующе посмотрела на меня и спросила с оттенком странной гордости:

– Так можешь?

Господи, Господи, Господи… Каким только испытаниям Ты нас не подвергаешь! И Авраам положил сына своего на жертвенник и вознес нож, но Ангел Господень остановил его руку… Как изменились меры и весы… Но каждый из тех, кто совершает это движение, бывает спрошен в некий единственный миг: можешь?

– Могу, – сказала я, хорошая восемнадцатилетняя девочка, мужественно справившись с позывом к рвоте, – могу, – и взяла в левую руку атласную розовую пакость, а в правую холодные, прекрасно подогнанные по руке ножницы, и, зажав просвещенным разумом глупую душу, нажала на верхнее кольцо. Головка упала на предметное стекло.

– Молодец, – похвалила теплым голосом Тамара Павловна – вот так ее звали.

Не знаю, как вы, лично я на Страшном суде буду стоять по колено в резаных крысах. Если только – Лев Шестов, любитель животных, помолись обо мне! – Господь Бог действительно не захочет бывшее сделать небывшим. Для размышлений на эту тему у меня было несколько десятилетий.

Но тогда со всем рвением отличника я предалась уничтожению крысят, специально для этой цели размножаемых в лабораторном виварии. Мне не так уж часто приходилось отрезать головы. Большая часть времени уходила на тонкое и кропотливое дело – приготовление гистологических препаратов, которое я освоила в немецком совершенстве. Варила гематоксилины чуть ли не по средневековым прописям, часами выпаривала, отстаивала, фильтровала, перегоняла, и тщеславие мое росло, опережая даже столь быстро приобретаемые профессиональные навыки.

Вся длительная процедура приготовления препарата, начиная от декапитации, проводки ткани по многим растворам, резки тяжелым микротомным ножом матового парафинового кубика, содержащего внутри себя равномерно пропитанный парафином мозг, до наклейки микронных срезов на стекло и двуцветной окраски, была изучена мною во всех потаенных деталях. Я помогала руководительнице налаживать хитрую операцию, проводимую на беременных крысах: вынимали, расправляя по обе стороны разреза, двурогую матку и сквозь ее натянутую лоснистую оболочку прокалывали плод, норовя попасть ему в самое темечко, туда, где в развилке, образуемой схождением полушарий и мозжечка, в глубине, была расположена некая тайная железа, а возле нее проток, который надо было искусственным путем закупорить, чтобы вызвать таким образом экспериментальную гидроцефалию, то есть водянку мозга. Все эти рукодельные ухищрения в конечном счете должны были привести к пониманию причин этого заболевания у детей и в еще более конечном, самом конечном счете избавить человечество от этого тяжелого, но, к счастью, довольно редкого недуга…

Хирургическая практика мне тоже удавалась. Моя страсть к работе была бескорыстна и самоценна: докторскую диссертацию защищала моя руководительница, а я только ходила на подготовительные курсы в университет. Но я была образцовым лаборантом, мне был доверен ключ от шкафчика, в котором хранились хирургические инструменты. Теперь каждый, кому предстояло спускаться в операционную, находящуюся в полуподвальном этаже, обращался ко мне за корнцангами, скальпелями, кусачками и пилами, страшными и красивыми орудиями. Там, внизу, в операционной, резали, кроме крыс, еще и кроликов, кошек и собак.

Я так подробно на этом останавливаюсь, потому что именно на этом месте мне впервые открылось подлинное проклятие профессионализма.

Лаборатория изучала строение и развитие мозга: морфологи, гистологи и врачи наблюдали в окуляры примитивных микроскопов за растущими капиллярами мозга, выслеживали тайны новых проводящих путей взамен пораженных и дефектных. Это была старинная, едва ли не XIX века, методика. Тушь вводили в кровеносную систему, кровь постепенно замещалась ею, и на приготовленных впоследствии препаратах можно было наблюдать эти отчетливые темные веточки, набитые зернистой темно-серой тушью. Наиболее эффективно методика работала в случае, когда наливку начинали на живом материале. Сердце еще билось, не успев разобраться, что вместо живой красной крови гонит черную мертвую жидкость, и лишь постепенно, изнемогая от кислородного голода, замедлялось и останавливалось.

Однако чаще наливку производили на уже умершем животном, предварительно подвергнутом разным интересным научным воздействиям. Наборы инструментов для мертвого и живого несколько различались, и всякий раз, когда кто-нибудь спускался в операционную, я выдавала нужный набор инструментов.

Миловидная, припадающая на одну ногу лаборантка Зоя с лотком, прикрытым пеленкой, попросила у меня набор инструментов для наливки.

– Кого наливаешь? – спросила я.

– Плод человеческий, – ответила Зоя.

Я звякнула ключом, отпирая металлические драгоценности, вытащила и сосчитала всю эту старую, привезенную еще до революции хирургическую дребедень и, перебирая зажимы, между прочим спросила:

– Живой, мертвый?

– Мертвый, – спокойно ответила миловидная Зоя и стала неровно спускаться вниз по крутой лестнице.

Вот тут-то я села на стул и обмерла: меня ведь не спросили, могу ли я убить живого ребенка, но свое согласие я выразила механически, следуя профессиональной логике, и оказалась в той ловушке, в которую попали сотни добросовестных врачей, исследовавших возможности адаптации человеческого организма к холоду, на материале, так или иначе обреченном на уничтожение. Тогда речь шла о заключенных концлагерей. Доктор Менгеле!

Так в довольно юном возрасте я была поставлена перед весьма значительной проблемой, которая одним своим краем располагалась в пространстве материальном, вполне зримом, а другим уходила в иррациональное, словами трудно выразимое.

Как выяснилось впоследствии, это не я ставила эксперимент – на мне поставили эксперимент. Этого высшего экспериментатора можно назвать любым именем – бог, дьявол, долг, любая сильная идея – существо дела от этого не меняется.

Этот эпизод в почти неизмененном виде вошел в мой роман «Казус Кукоцкого», именно от этой точки начались мои размышления в области научной и медицинской этики…

Вопрос «Можешь ли ты это сделать?» задают в какой-то день жизни каждому человеку, и он, из глубины своей души, решает, может ли он отрезать голову паршивому крысенку и хочет ли он вообще это делать. Таким образом, каждый сам определяет границы своих личных возможностей.

Сегодня я предъявляю свой собственный опыт, который говорит о том, что у живущего человека есть возможность остановиться, подумать и вернуться к исходной точке.

Однажды я сказала: «Да, могу». Потом, спустя какое-то время, сказала: «Нет, не хочу». И этот шанс есть у каждого, кто сегодня держит в руках ножницы, автомат, пробирку со смертоносным вирусом или еще какую-нибудь мерзость, и вовсе не для своего удовольствия, а во имя одной из великих идей, которые давно требуют проверки.