Текст книги "Священный мусор (сборник)"

«Гуру» – на Вашей совести. Вопрос серьезный, и он очень меня занимает. Циолковского и даже Федорова я читала, и Ефремова читала. Думаю, что книги мы с Вами читали одни и те же. Но каждый выбирает более себе созвучное. К пересмотру я готова. Весьма готова. Более того, я уверена, что мы с юности лет обрастаем множеством клише, стереотипов, установок, доставшихся нам в готовом виде от бабушек-дедушек, и весь этот груз, который мы волочем, необходимо постоянно пересматривать. Это единственный показатель интеллектуальной деятельности. Сложившееся полностью мировоззрение, без изъянов и дыр, – знак стагнации и смерти. Кризисы пересмотра своих установок – великая вещь. Я всегда «за»!

Что же касается запрещения интеллигенции занимать государственные должности, так оно давно произошло, ознаменовано было уходом и скорой после того смертью академика Сахарова. Он и был тем интеллигентом, который готов был участвовать в государственном строительстве. Скажу Вам более того, интеллигентного человека сегодня во власть калачом не заманишь. По ряду причин…

Когда Вы садитесь за новый текст – Вы заранее знаете, что хотите сказать, или у Вас может получиться что-то неожиданное для Вас самой, знаете, как это бывает, когда «мой карандаш умнее меня»?

Знаю приблизительно, куда хотела бы доплыть. Но случается, что «карандаш умнее». Один мой друг сказал: твои книги умнее тебя. И я не знаю, огорчаться надо или радоваться.

Беседовал Лев Данилкин.

Журнал «Афиша», февраль 2011

•••

Диссидентское движение в «Зеленом шатре» – на первом плане. Значит ли это, что конфликт между тоталитарной властью и немногочисленной группой противостоящих ей смельчаков Вы считаете ключевым в истории позднего СССР? Насколько велика роль диссидентов в последующем распаде Союза?

Это вопрос оптики. Для Льва Данилкина важнейшим событием времени был взлетевший в космос Юрий Гагарин. Я тоже в тот день (я-то уже была взрослая девица, а Данилкина на свете не было) радовалась, но радости уже тогда мешало соображение, что это замечательное событие – продолжение холодной войны, аргумент в борьбе за идеологическое господство, а также совершенно очевидно, что деньги эти огроменные надо бы тратить на разоренную страну и бедствующий народ.

В этой книге в поле зрения – именно мои сверстники, более или менее диссиденты, или вовсе не диссиденты, или профессионалы, которым более интересна их работа, их служение, призвание, чем политическая мерзость. Мне по делу только что пришлось перечитать документы о публикации «Доктора Живаго». Господи, вот где ужас-то! Кто прет на великого поэта? Полуобразованный Хрущев, совписы-холуи, человеческая шваль. «Романа я не читал, но могу сказать…» Ложь и фальшь как жизненный принцип. И снова движемся дружными рядами в ту же сторону. Я не о распаде СССР писала, я о распаде человеческой личности, о достоинстве, чести, порядочности. А власть? Когда и где она хороша бывала?

Что, с вашей точки зрения, хуже: откровенный идеологический гнет шестидесятых – восьмидесятых или нынешняя российская полусвобода?

Оба хуже. Лучше – свобода. Даже президент Медведев намедни сказал, что «свобода лучше несвободы». Представьте, я с ним совершенно согласна!

Одна из ведущих тем «Зеленого шатра» – тема «имаго», взросления. Насколько актуальна она сейчас? Все-таки инфантильность советских людей была обусловлена подавлением инициативы со стороны государства, а теперь ситуация иная. То есть нынешние 30-40-летние россияне взрослее своих сверстников 30-40-летней давности или нет?

Тема «имаго» – не про советскую власть и не про поколение людей, которым был обещан коммунизм завтра. Сегодняшние тридцатилетние тоже не хотят взрослеть. И речь идет не только о нас, живущих в России во второй половине XX – первой половине XXI века. Это мировой процесс. Так повсюду. Универсальный синдром Питера Пэна, который хочет всегда ходить в коротких штанах, разорять птичьи гнезда, озорничать и кривляться. Да, я это вполне могу понять. Немного даже завидую. Но не могу. Не должна. Потому что взрослый человек встает утром и делает свою работу. Почему – не знаю. Так надо. Меня так родители научили. Взрослых на свете гораздо меньше, чем кажется с первого взгляда.

Из трех друзей – героев романа выживает только музыковед Саня, человек искусства. Напрашивается вывод: личное спасение не в приспособлении (Илья) и не в сопротивлении до полной гибели всерьез (Миха), а в творчестве. Насколько он правомерен?

Да. Я так думаю. Только творчество понимаю очень широко. Все, кто работает с душой, со смыслом, – это творческие люди. И воспитательница в детском саду, и маляр, и сантехник. Не только ученые и художники.

Удивительное интервью с Вами недавно вышло в московской «Афише», где Лев Данилкин позиционировал Вас как некоего идеологического врага и задавал вопросы настолько резкие, что почти грубые. Не было ли у Вас желания отказаться от этого интервью?

Откровенно говоря, это было самое интересное для меня интервью. Мы держимся разных взглядов, у нас лет тридцать разницы в возрасте, и стилистика общения разная. Но именно он – единственный из всех интервьюеров – задал те самые вопросы, ради которых я мучилась с этой книгой. Странно, что молодой, образованный и умный человек заморочен такими идеями, которые, на мой вкус, давно уже себя изжили.

Беседовал Юрий Володарский.

Журнал «ШО» (Киев), февраль 2011

Прощание с Коголето

Сегодня второе октября. Вчера я прощалась с деревней, ну, точнее, с маленьким городком, к которому прикипела пару лет тому назад. Три недели сидела на горке в тихом доме с таким видом с террасы, что кажется, он придуман для утешения северного человека, да и то не наяву, а во сне. С утра до пяти работала, а ближе к закату спускалась по серпантинной дороге в городок, где всё было как полагается: набережная имени Христофора Колумба, пальмы, пляжи платные и городские, кафе, магазинчики и ларьки со всякими туристическим товарами. Как спустишься с горы – развилка, как в сказке: налево пойдешь – эта самая набережная, а направо – самая малость набережной, а потом начинаются дикие бухты, где ни купален, ни раздевалок. Идешь по мощенной камнем дороге, она ныряет в облицованные камнем тоннели, выскакивает. Машин нет, только пешеходы и велосипедисты, и то мало. Когда-то здесь проходила железная дорога, чуть ли не первая в Италии. Отрезок пути от Генуи до Ниццы. Теперь железная дорога проходит выше. Две тысячи лет по этой дороге шли римские легионеры, а тысячу лет тому назад – паломники… Вот тут, под ногами, если копнуть, обнаружится гравиевая подушка с откосами и древняя брусчатка. Да, место действия – Северная Италия, Лигурия.

Года полтора тому назад я гостила в этой деревне зимой, у друзей. Заканчивала книжку. Был конец зимы – февраль. Шли дожди и дули ветры, по морю гуляли штормы. А когда ветер и дождь утихал, вылезало из тумана солнце, и эфемерной итальянской зимы как не бывало, наступал сезон, которого мы не знаем: предвесна. Всё было зелено, а зелено здесь всегда, и не то что грезилось прекрасное завтра, а оно сразу, в один миг, наступало: стая сорок играла на лугу, глупые пальмы переставали махать хмурыми хвостами, а выстраивались в достойные позы, с Апеннин медленно сползало облако, но тоже ничего плохого не обещало. Вот тут-то я и догадалась, что у меня рак. Как догадалась – об этом я уже рассказывала. Словом, получив это важное сообщение, я отправилась в Москву, потому что поняла, что вступила в следующую фазу жизни, и надо к ней готовиться. Догадка моя в Москве подтвердилась, и мне предстояло большое медицинское приключение. Тогда я оглянулась по сторонам: а что с моими подругами? Не с теми, которые здоровые, а с теми, которые больны. В ближнем окружении таких насчитывалось три: Ира с рассеянным склерозом, Лена с раком моего фасона и Вера с саркоидозом. Пока я смотрела по сторонам, заболела еще и Таня, тоже рак. В эти же месяцы – Галя, на счету которой тысячи спасенных от рака детей.

Меня этим словом не испугаешь, мало кому из моих родственников удалось уйти с другим диагнозом. Словом, я не одинока. Но я пока новичок, и мне предстоит научиться хорошо по возможности с этим жить и хорошо умереть в свой час. Все, кто жив, – новички в этом искусстве.

Итак, мои подруги! Мои потрясающие, драгоценные, великие подруги! Начнем с Лены. Как раз вчера она прислала мне счастливое письмо: ей подарили щенка – жесткошерстная такса, зовут Бася. Из питомника, и потому страшно боится потерять новых – не могу сказать «хозяев» – родителей. Не верит своему счастью. Боится на метр отойти! И Ленка – тоже! Ей так давно хотелось собаку. «Я договорилась, кто ее возьмет, если что…» – пишет Лена. Мы вообще-то не пользуемся эвфемизмами, называем вещи своими именами. Видимо, в присутствии ребенка Лена не хочет использовать жестоких слов: Баське всего четыре месяца! Лена в этом деле не новичок: первая операция и первая химиотерапия были лет пять тому назад. Именно Лена давала мне первый инструктаж: рак у нас один и тот же и прихвачен не очень рано, уже проросло кое-где. Точнее, пожалуйста, говорю я себе: да, «метастазы в лимфатические узлы» это называется. Но тогда я еще не знала, на какой я стадии, это предстояло узнать. Но кое-что я уже узнала: Лена демонстрировала (совершенно естественно, нисколько не напоказ) хорошее поведение в плохих обстоятельствах. Лена сейчас носится, летает, прыгает, даже несколько вращается в кругах.

Идем дальше: Ира. Не носится и не прыгает. Если и летает, то самолетом, и в инвалидной коляске притом. С подругами. Одной не под силу. Последний раз, года полтора тому назад, летала в Кению. Не по работе, а просто так, мир посмотреть. Приехала счастливая. Подарила мне шарф, на нем все животные, которых она видела: зебры, жирафы и прочие… Ох, как же она умеет радоваться! Какое наслаждение смотреть на жирафа, пить кофе, смотреть кино! Есть много вещей, которые сегодня для нее невозможны: встать утром, пошарив голой ногой возле кровати в поисках тапочка, одеться, принять душ, сварить кофе и просто пересесть с дивана на стул. Но смотреть кино, читать книги, думать, дружить, активно жить и еще помогать многим – она может. И какое в этом наслаждение! Кажется, здоровым этого не понять. У меня в чемодане разрисованная тарелочка из генуэзского ресторана. У Иры их целая коллекция, и я знаю, что она обрадуется. Ириша, живи долго!

Вера. На ней хоспис. Она его сделала из ничего. От самого нуля, от одной голой идеи: не должны люди так ужасно умирать, как это гарантирует нам наша медицина. Хоспис существует уже пятнадцать лет. Тысячи человек прошли через это преддверие смерти и ушли, окруженные заботой, на чистой простыне, с обезболиванием, в кругу близких. Вам никогда не приходилось пробиваться в отделение реанимации? Поцеловать, подержать за руку уходящего близкого человека? А туда не пускают! Разве что за взятку. Верин хоспис – единственное место, где нет приемных часов. Год тому назад моя подруга провожала свою девяностошестилетнюю бабушку: трое суток просидела, за руки держа, простилась так, как каждый из нас может мечтать. Уважение к минуте, достоинство умирающего, персонал такой, что это негнущееся слово и произносить не хочется.

Дело это не медицинское. То есть, в частности, оно медицинское. Это одновременно героизм, чудо, служение, каторжный труд.

Когда я уезжала на лечение из Москвы в Иерусалим, Вера проходила курс химиотерапии, с большой медицинской неудачей в процессе этого лечения, с передозировкой, из которой она еле выбралась. Мне самой химиотерапия еще только предстояла, и она была совсем не такая тяжелая. Но не сахар, конечно! У Веры же лечение было чудовищным; обойдемся без деталей.

Она так и не оправилась: ноги отказывали, организм умирал, и неизвестно от чего – от болезни или от лечения. А потом стало немного лучше, и Веру отвезли в любимую деревню. Радостно сообщает: грибов в этом году много, я собирала – ползком! Сад, огород, грибы, ягоды – ползком! И сияет! И скорей в Москву – хоспис. Столько проблем, и без нее ничего не решается! Никто ничего не может! Всё надо самой! Из последних сил, самой!

Последний раз мы виделись между двумя моими операциями. Она лежала у себя в хосписе. И нельзя сказать, что занимала она место среди умирающих в силу служебного положения. К ней заходили подписывать какие-то бумажки, она кого-то ругала, кого-то хвалила. Она была живой как бог дай каждому! Она умерла 21 декабря 2010 года. Кто она? Святая? Праведница? Просто хороший человек? Она говорила про себя: «Я не святая. Просто делаю то, что мне нравится. А так, я очень плохой человек: злая и достаточно циничная».

Я – эксперт. Эксперт по умиранию. Я стольких проводила. Я знаю, как бы мне хотелось уйти. Но то, что я задумала, не всем дается. Всю жизнь надо работать, чтобы дожить до кончины «безболезненной, непостыдной, мирной». Эту картину мне показали в очень раннем возрасте, и года проходят, а она не мутнеет, а становится всё более прозрачной. Вот я так бы и хотела уйти. Только не хочу так долго жить, как жил мой прадед: я не смогу смиренно читать Тору на непонятном языке, десятилетиями, каждый день, по многу часов. И так, как жила Вера, тоже не смогу: она была призвана к великому служению и служила до последнего дня свой жизни.

Как сильно я отошла от моей итальянской деревни, а сюжет всё тот же самый. Я спустилась с горы и пошла не к бухтам, а на набережную. На одном доме висит доска – здесь родился Христофор Колумб. Кажется, пять городов на этом побережье оспаривают привилегию быть родиной мореплавателя. Седьмой час. Солнце клонится к закату. Косой западный свет. Разбирают купальни и балаганы. На огромных траках вывозят сложенные шезлонги, складные зонты и колоды синтетических досок. На бульварных скамьях, обращенных к морю, сидят старики – чистенькие, загорелые, в шортах и сандалиях. Это местные жители, пенсионеры. Очень часто свое дело они передают детям. Я знаю парня, закончившего философский факультет, и за неимением работы по специальности он продолжает семейное дело, зеленную торговлю. Это Италия. Старики разговаривают о политике. Итальянцы преклонного возраста любят поговорить о политике. Одновременно они смотрят одобрительно на проходящих, особенно на детей, но женщины и собаки тоже не выпадают из их поля зрения. Здесь много стариков – в России их гораздо меньше. Да и вообще в России так долго не живут, как в Италии. (Сказать ужасное? А зачем?)

Спускаюсь к морю. Этого описать не могу. Может, на обратном пути получится.

Обычно я прихожу к морю на закате, я очень часто плыву под колокольный звон, потому что здесь, на набережной, – храм, и в эти часы там происходит что-то молитвенное, и за эти недели слилось в одно наслаждение движение вокруг тела огромной воды, и движение тела, слабенький мой брасс, в этой воде, и колокольный звон, и косые лучи солнца. Я как собака Павлова, у меня выработался условный рефлекс: на это сочетание вещей у меня возникает острый приступ счастья. Рука у меня сломана, но гипс я уже сняла и надела лангетку. Ее я стаскиваю, и освобожденная рука радуется отдельной от меня радостью, и от плаванья она получает свое отдельное наслаждение. А как мне повезло! Две недели тому назад я пролетела в темноте целый лестничный пролет и так легко отделалась!

Вообще-то я по природе мизантроп. Я в детстве и в молодости совершенно не умела радоваться: мне всё не нравилось. А уж если вдруг случалось что-то определенно прекрасное, я этому не доверяла. Ждала подвоха. Завтра. Или через месяц. Моя покойная мама, от природы одаренная дивной способностью радования всему на свете, очень меня жалела. Так я много лет жила в ожидании неприятности, в унынии, в подавленности. Пока не дошла отчасти своим умом, отчасти благодаря моим прекрасным, радостным и веселым подругам, что надо освобождаться от этого мироощущения. Сегодня могу сказать про себя – свободна! Свободна от страха, от подозрительности. Еще немного – и научусь быть свободной от настроения. К радости – открыта!

Вылезла из моря. Сумерки. На море ни души. Итальянский святой час – ужин. Все кафешки, пиццерии полным-полны. Села я в баре и взяла «Маргариту». И смотрю по сторонам: которые люди не смеются, те улыбаются, которые не улыбаются – беседуют. Некоторые молчат, некоторые поют… Ни одного злобного, раздраженного, хмурого лица. Это их природа, воспитание, культура. Хорошо быть итальянцем.

Поднимаюсь я к себе на гору: семь поворотов серпантина. С каждым поворотом вид всё шире, моря всё больше видно. Но не сейчас. Сейчас темнота. И попутки сейчас не будет, никто из соседей не подбросит меня наверх. Потому что святой час – застольный. Да мне и не нужно. Иду себе в горку. Светится внизу городок Коголето, а вдалеке розоватое облако света – генуэзский порт. Над всем этим – южное небо, и ветер дует откуда-то с Корсики, идти мне легко и весело, и я счастлива и благодарна всем и всему. А также моей болезни, которая, отодвинувшись на какое-то время, дала мне дополнительную остроту зрения, усилила радость видения мелких и огромных вещей, освободила (немного, немного, но вектор есть!) от суетного стремления немедленно сделать это, и еще это, и то, и другое. Остановись, мгновенье, ты прекрасно! И каждый день – целая коллекция минут. Ничего не надо с ними делать – просто жить и радоваться, сколько отведено времени. Если для этого ощущения надо было перенести две операции, химиотерапию и облучение, оно того стоило.

Я прощаюсь с итальянской деревней. Может, никогда сюда больше не попаду. А может, еще и приеду.

С тех пор как я впервые в эту деревню попала, прошло почти два года. Нет Веры. Ушла Галя. Пройдет еще несколько лет, и не будет меня, и никого из теперешних моих собеседников тоже не будет. А кто здесь будет и что здесь будет – предсказать невозможно. И поэтому – радуйтесь! Радуйтесь сегодня! Радуйтесь сейчас! Сию минуту! Пока мы еще прощаемся на время, и можем встретиться на будущей неделе, и можем радовать друг друга какой-то малой малостью. И любовью.

Вокруг «Лестницы Якова»

Жесткий вопрос, который задает издатель: о чем роман? Ответить невозможно. А если возможно вместить в одно краткое предложение, то, скорее всего, перед вами не роман. Роман – сотворенный мир, он может быть длинным или коротким, талантливым и не очень, но узнается он именно по этому свойству: создан ли мир со своей системой координат, с развитием характеров, с атмосферой, в которой живут герои. И всегда – о жизни, смерти и любви. Когда этот последний роман, еще не имеющий названия, начал прорастать, я написала стихотворение, которое, в сущности, могло бы заменить весь роман. Такая поэтическая аннотация. Или синопсис. Так и называется – «Синопсис».

 
Я с тобой говорю, как сама с собой.
Полстолетия простояли берлинской стеной,
но цементом скрепленный кирпич превратился в бой
и преграда рухнула между мной и тобой.
Твой тюремный диптих – в профиль и анфас —
на свои любительские я кладу.
Мы с тобой одно: скулы, губы, ухо и глаз.
Как рыбак кольцо Соломона берет на уду,
я нашла тебя, я за тобой иду.
Я не знаю, в хорошем ли месте отбываешь теперь ты срок.
Но при жизни, знаю, был трижды в аду…
Ты играл на фоно, на кларнете, дул в любую дуду,
этот звук я узнала, за ним иду.
Из архивов, истлевших писем, сожженных слов и нот,
фотографий выцветших, счетов и анкет
я составила твой портрет – это мой портрет.
Это вместе мы отыскали брод
через реку забвения, где нет движения вспять,
нет обратных билетов, скидок, льгот,
указатель настроен только на вечный «вперед».
А назад – ни одна Эвридика, сколько ни пей, сколько ни пой,
хоть под дурью, хоть под иглой – ни ногой.
И волна играет Орфеевой головой,
прибивает к сладчайшему из островов.
Никому из смертных обратно вырвать не удалось
душу усопшего, плоть ей вернув и кость.
Сон, сон – призрачный улов.
И на час выпросить встречу у богов не могу,
а свиданья давало даже ОГПУ,
приезжали к тебе в проклятый Тиранноград
ледяная от страха жена, сын-паршивец и младший брат.
Знал ты всё, что знали в твои времена:
Дарвин с птичками, Мендель и монастырский горох,
Маркс, и Каутский – это на первый срок,
на второй – на святыни пасть не разевай! —
Получил Алтай, и сиди, считай,
сколько лет вперед, сколько лет назад,
Вот маслозавод, вот кинопрокат,
вот сидит тапер и берет аккорд,
а метель метет, заметает двор.
Может, научить вас парле франсе?
Может, инглиш, дейч или на кларне?..
Или на фоно? Или рисовать?
Что еще предложить? Что еще продать?
Я давно уже старше тебя, отец моего отца.
Перед внучкой-девочкой однажды мелькнул
между ссылками долгими, но на ловца
красный зверь, видимо, целый век бежит…
И ложится тени твоей тень на последний остаток моих дорог.
Но постичь не могу я, какой в том прок,
и какому колену, и в чем урок
нашей поздней встречи на границе миров
и моей любви, устремленной в ров.
Надо снова учебник перечитать —
раздраконили весь геном.
То, о чем ты ни духом, ни сном,
стало просто, как апельсин.
Так суров естественный отбор:
погибают все – и отец, и сын,
динозаврус, мамонт, йети и тля.
Выживает на свете лишь ген один —
от Адама Ветхого до Судного Дня.
И пока еще есть право-лево, и верх, и низ,
и минут щекотный не закончен тик,
утром солнце восходит, ночью всходит луна,
и морской прилив не заглох до дна,
люди ищут бессмертия в ветоши древних книг,
у врачей, у магов, и на дне реторт,
ищут крови свежей, как вампир-мертвец,
ищут вечной жизни, как пастух овец.
А оно – где соития честный труд,
где огниво – кремень, кресало и трут —
высекает искру, покуда трут
наши дети и внуки простыней простор,
позабыв и грех, и стыд, и позор, и всё то,
что у всех ханжей не в чести,
что мешает этот узор плести.
Повезет, быть может, и шанс велик,
что родится новый любитель книг,
сочинитель слов, почитатель нот —
и тогда наши лики вновь взойдут из вод,
и забрезжит нежданный бессмертья извод,
о котором ты грезил, искал и звал.
Я восславлю того, кого ты не знал,
кто бессмертную нить для того снизал,
чтобы каждый, кто в этот вошел вокзал,
посмотрев расписание поездов,
к нашим правнукам дальним от праотцов,
улыбнувшись, вернулся откуда пришел,
будь то бездна пустая, эдем иль шеол.