Текст книги "Священный мусор (сборник)"

Как правило, дети бегут из семей алкоголиков, от родителей, которые их избивают. Психологи сюда не заглядывают. Да и кто может помочь этим детям, если они не нужны собственным родителям? Те родители, которым сообщают о поимке их детей, часто не находят возможности – денег, времени, любви, – чтобы за детьми приехать. Некоторые дети сидят тут по четыре месяца. А место это совершенно не приспособлено для постоянного пребывания детей. Три небольшие спальни, с решетками, с замками, – туда детей запирают на ночь. А ну как опять сбегут?

– Эпидемия гриппа идет, а у меня ни одной таблетки нет. А городская больница моих детей не принимает, – едва не плачет начальница. – Пришлите, если можно, хоть лекарства от гриппа.

Койки в одной из спален стоят вплотную, без прохода между ними. Для тумбочек места нет. Другая спальня оборудована в бойлерной, рядом с горячими трубами.

– Для отправки таких детей в детский дом нужно, чтобы родители от них официально отказались, а этот процесс требует времени, которым не располагают алкоголики, – рассказывает начальник детприемника. – Положение совершенно безвыходное.

В нашей стране 2 миллиона беспризорников – детей, убежавших из детдомов, интернатов, от родителей. Убегают не куда-то (конкретной цели нет), а откуда – из невыносимых условий несвободы. Многие из беглецов, скорее всего, попадут в колонии, где сейчас примерно 40 000 заключенных детей. Говорят, подготовлен проект амнистии для 10 000 малолетних преступников и приблизительно для такого же количества заключенных женщин с детьми и беременных. Если Госдума его примет, то на свободу будут выпущены подростки и женщины, остро нуждающиеся в помощи общества, церкви, благотворительных организаций и обыкновенных людей, как мы с вами.

Поздно вечером мы уехали из Курска. Нам мало что удалось сделать. Почти ничего. Но мы приедем еще. Наши психологи и юристы дойдут до мальчишек из воспитательной колонии. И посылки наши тоже дойдут. Мы ничего не можем изменить. Будем бросать свой медный грош в этот бездонный котел. Брошу я. Бросишь ты. Бросит он – но мир не изменится от этого ни на грош. Но мы, может, мы сами немного изменимся. И тогда изменится наше людоедское государство.

Нет денег. Нет денег. Нет денег – таков рефрен.

Их нет и не будет. Наше государство занято другими, более важными вопросами – как снова стать великим и могучим? Как показать всем «кузькину мать»? Как заставить себя уважать?

Одна пуля стоит 50 центов. Месячное содержание ребенка в детприемнике стоит 70 центов. Одна автоматная очередь – скудное пропитание для всех детей курского детприемника на месяц. Один БТР сжирает бюджет целой колонии…

Война в Чечне, которую правительство скромно называет антитеррористической операцией, идет в первую очередь против собственного народа, против самых бедных и обездоленных, против сирот, против пенсионеров, обитателей больниц, домов престарелых и домов ребенка. И война эта высокоэффективна, потому что каждый выпущенный снаряд, пролетевший мимо террориста, не разрушивший чеченский дом, всё равно попадает в цель. И цель – огромная, бессловесная, темная и бесконечно несчастная: свой собственный народ.

Р. S. Справка

(12 лет спустя)

ГУИН – Главное управление исполнения наказаний – существовало до 2004 года. На основании указов Президента Российской Федерации в 2004 году при реформе органов исполнительной власти создана Федеральная служба исполнения наказаний России (ФСИН России).

В настоящее время Локнинская воспитательная колония УФСИН России по Курской области, о которой выше шла речь, перепрофилирована. Теперь она стала исправительным учреждением для осужденных женщин. Причина такого шага – в дефиците мест отбывания наказания для осужденных женщин. Для лиц, осужденных в несовершеннолетнем возрасте, Концепция реформирования уголовно-исполнительной системы России до 2020 года предполагает:

– сокращение числа воспитательных колоний в два раза (до 33);

– разработку принципиально новой модели воспитательного центра для лиц, осужденных в несовершеннолетнем возрасте;

– проведение эксперимента по апробации новой модели исправительного учреждения.

За прошедшие годы существенно снизилась численность осужденных, содержащихся в воспитательных колониях (дек. 1999 г. – 21 957 человек; дек. 2010 г. – 4000). На 1 октября 2011 года число воспитательных колоний сократилось с 62 до 47, а их наполняемость уменьшилась за 9 месяцев этого года на 936 человек, достигнув небывало низкого уровня – всего немногим более 3000.

За прошедшие 12 лет произошли некоторые позитивные изменения в законодательстве.

В марте 2009 года Верховный Суд РФ принял решение изменить практику почти поголовного заключения под стражу подозреваемых до суда и ограничить число арестов в стране. Приняты также решения по гуманизации отдельных видов наказаний, ответственность за преступления небольшой тяжести декриминализируется, преступления средней тяжести (в первую очередь это касается несовершеннолетних правонарушителей) переносятся в Кодекс Российской Федерации об административных правонарушениях, в значительной степени модернизируются институты ресоциализации осужденных.

В результате принятых мер количество воспитанников в каждой ныне существующей воспитательной колонии по сравнению с 2000 годом сократилось практически в пять раз – с 500 до 100 человек и менее. Предполагается преобразование колоний в воспитательные центры и отказ от отрядного содержания осужденных и методов воспитания, основанных преимущественно на коллективной ответственности воспитанников. В настоящее время 5 воспитательных колоний преобразованы в воспитательные центры на экспериментальной основе: Можайская ВК (МО), Алексинская ВК (Тульская о.), Канская ВК (Красноярский край), Белореченская ВК (Краснодарский край) и Брянская ВК. Планируемая предельная наполняемость ВЦ – 200 человек, содержание в комнатах по 3–4 человека.

Сначала в вагон вошла рослая старуха в белом платке, в бывшем приличном пальто с песцом, от долгой службы превратившимся в кролика, с двухлитровой эмалированной кружкой с широкой прорезью на крышке и крестом.

– Братья и сестры! – строго сказала она. – Помогите на восстановление храма Бориса и Глеба за Дегуниным…

Мне нравятся эти святые – молодые, один вообще отрок, на лошадях их изображают, и убили их по приказу брата полуродного. Глеба, беднягу, вообще повар зарезал…

– Братья и сестры! Вас всех с праздничком, сегодня у нас «Державная», Божьей Матери икона, завтра субботний день, поминовение усопшими…

Так и говорит – не поминовение усопших, а поминовение усопшими. Великий и могучий, сколько подарков одни падежные окончания нам дарят… Не мы их, а они нас, выходит дело, поминают. Что ж, и в этом есть смысл…

Вагонный народ встрепенулся и как начал подавать – и две челночницы с товаром на колесиках, и интеллигентная дама с Труменом Капоте в руках, и амбал в камуфляже. Ну просто через одного открывают кошельки, лезут в карманы… Удивительное дело, Бориса и Глеба вспомнили!

Старуха с кружкой принимает, кланяется донаторам почтительно, но с достоинством: благослови вас, Господи…

А с другой стороны вагона движется ей навстречу конкурент. Да какой! Верхние резцы недавно поменялись, но еще не совсем отросли. Значит, около семи. В тренировочных костюмах, один поверх другого, в войлочных домашних тапочках, с красным, слабо повязанным на поясе бумажным платком. Маленький стриженый мусульманин.

Идет походкой болтающейся, и вдруг – падает на колени перед холеным кавказским молодцем: ему бы в «мерседесе» ехать, что он в метро делает? Мальчишка обхватывает здоровенную ногу цапкими ручками, бормочет что-то. Что – не слышу! Но вижу – под подбородком у мальчишки грубый шрам, свежий, с рваными краями. Без медицины зарос. С забора упал, в доме завалило, осколком чесануло?

Кавказец сунул бумажку, мальчишка ловко поцеловал руку. Никакого подобострастия – морда веселая, хитрая. Актер. Клоун.

Идет дальше – никто не подает. Борис с Глебом ему хлеб отбили. Теперь слышу, что он говорит: кус, кус, кус… Пальцами перед ртом шевелит, как на дудке играет.

Я у самой двери, он стоит рядом, в руках пачка денег. Считает. Сверху красная пятерка, дальше зеленые наши рублики, несколько двухсоток… Ловит мой взгляд: кус, кус…

– Смотри, как у тебя много, – говорю я, – а у меня сегодня мало…

Он смеется. Понимает по-русски. Головка его маленькая, с плоским затылком, под ноль стрижена. Но уже пооброс. Погладила его по макушке. А он вдруг прижался головой, замер. Детеныш маленький…

Поезд остановился. Двери разошлись. Ему выходить.

– Иди работай, малыш. – И мы подмигнули друг другу и поехали по своим делам: я – старую тетку навещать, а он – на промысел. Мне потом еще в аптеку, в издательство, потом еду́ какую-нибудь сварить. А он, веселый мальчишка, из вагона в вагон, насобирает денег, купит себе шоколадных яиц и пепси-колы, остальное отдаст матери или старшему брату. И так изо дня в день еще год-другой.

А потом подрастет немного, станет игрушкой жирных продавцов зелени и баклажанов на Ленинградском рынке. Или пойдет в «малолетку», или сгниет, сгниет как осенняя трава. А если повезет и вырастет сильным, станет наемным убийцей и за двести баксов острым ножом чикнет в подъезде, от уха к уху, под подбородком…

У меня совершенно нет принципов. Я не говорю: надо подавать, не надо подавать… Ему-то ничем не помочь. А он был сегодня такой веселый, бесстрашный, умненький.

Два ряда колючей проволоки идут по верху ограды, два – по низу. Это военный полигон. Таких много. Этот – в нескольких километрах от окружной. Особенность его – маленькая дверца, в рост ребенка, прорубленная в глухой ограде. «Вход на территорию в субботу и в воскресенье от… до…».

Вошли. Бетонированная дорожка, вдоль которой шесть садовых скамей и пять рослых плевательниц, ведет к камню. На камне надпись – памяти расстрелянных здесь в 1937–1953 годах жертв политических репрессий. Их около 20 000. Камень поставлен за счет того самого ведомства.

Поодаль, метрах в двадцати, деревянный крест – Голгофа. Его поставил здесь скульптор Дмитрий Шаховской. В 1937 году его отец, священник Михаил Шик, был арестован. Приговор был – десять лет без права переписки. Когда приговор стал известен семье, о. Михаил Шик был уже расстрелян. В этой земле двадцать тысяч человек, которых сперва лишили жизни, а потом и права переписки.

Адский нескончаемый абсурд советской жизни: вокруг зарешеченного полигона – скудные дачки тех, кто его когда-то обслуживал, их потомков. В день, когда воздвигали здесь крест, здешние жители смешались в толпе с детьми тех, кто был здесь расстрелян. Это и есть русский народ. Начали панихидой, а кончили военным салютом – соответствующее ведомство пальнуло на этот раз холостыми. Толпа, она же народ, вздрогнула. Тогда было холодно: поздняя осень, ранняя весна – не помню.

А теперь, в июне, небо теплое и простодушное, травы молодые и сильные, а среди них, влево от Голгофы, идет выкошенная в два рядка дорожка, и ведет она мимо заброшенного яблоневого сада к поляне, посреди которой, как сон, – маленький деревянный храм, еще не достроенный, но уже сияющий. В восьми расстрельных рвах возле церкви лежат митрополиты, архиереи, священники высокообразованные и простые деревенские батюшки, диаконы, монахи, миряне, новомученики и исповедники… В этих рвах можно было бы похоронить и укоры в адрес Православной церкви, что слишком она гибкая, слишком пластичная, кадит сильным мира сего, лижет власти руку. Те, которые здесь лежат, – ее оправдание, ее сила и слава.

Сегодня здесь работают несколько человек: Дима с Кузей настилают пол в алтаре, Андрей опиливает доски, Иван протесывает бревна. Постукивает топор, урчит электропила. Осы начали строить свое жилье в верхнем углу, в притворе храма, но бросили. Так и висит серый бумажный грибок их неоконченного строительства. А храм к осени закончат.

Приехали геодезисты, ходят с теодолитом, что-то измеряют. Не все захоронения еще обнаружены. Возле церкви, вдоль ограды, восемь рвов, а участок-то большой, не все могилы еще нашли.

Хорошо верующему человеку, для него любое место – Божье. А это – заповедник для неверующих: побродить среди цветущих лип, медленно осыпающих блекло-зеленый цвет, повисающий в густом нечищеном подлеске, осторожно ступая на замшелые крыши каких-то неведомых строений, провалившихся в землю. Нечто странное происходит здесь со временем, теряющем в этом огороженном пространстве свои обыкновенные черты: храм старинного вида, но совсем новенький, провод электрический не на столбах, а на трех жердях, как бельевая веревка. И нет мусорных залежей, обозначающих календарное время с великой точностью – картонками греческого сока, жестянками датского пива, унылой пластмассой и яркими этикетками. Радио не орет, молчит магнитофон. Только птицы посвистывают. В такие дни ранним утром появляются поденки, прозрачные насекомые, жизнь которых – один день с утра до вечера. Один день, расширившийся до всей жизни, до самой вечности…

А потом ты делаешь несколько шагов, и ты уже вовне. С одной стороны к зоне примыкает новострой, с другой – ведомственный поселок, обедневший и захиревший от безделья. А потом дачи, сараи, сортиры. Всё скученное, скрюченное, убогое. Нет здесь вилл и прочных заборов с электроникой. Одна только «Осторожно, злая собака» висит. Всё шаткое, доживающее свой век.

Деревенское кладбище одним боком плавно переходит в свалку, другой стороной спускается к пруду. Противоположный берег прекрасен своими старыми ивами, ветхими мостками. Наш мир хорош исключительно для близоруких: того, что я вижу под ногами на этом берегу, лучше бы не видеть. Вода цвета мокрого хаки, берег в коросте отбросов, а двое парней и девчонка ведут неторопливую беседу, в которой я не могу уловить ни одного слова, пригодного для печати. Две чайки летают над прудом – с высоты птичьего полета они видят всё: плесень предместья, полигон Бутово, недостроенную церковь, деревенское кладбище и меня.

(из интервью)

Вы писали в своих книгах об эмиграции и эмигрантах. Как Вы считаете, настала ли пора снова об этом думать? Стоит ли молодым людям уезжать из страны сейчас? Что Вы думаете о нынешней эмиграции, какая она?

Немного развернем вопрос, он достаточно многослойный. Эмиграция существовала с древних времен, тогда она иначе называлась. В сознании постсоветских людей остался некоторый атавизм: всякий отъезд с родины – либо преступление, либо бегство с поля боя (еще один миф, который интересно разобрать!). Есть такая точка зрения, что эмигрирующий совершает дурной поступок по отношению к отчизне. Тем не менее всегда некоторая часть людей хотела найти работу (счастье, хороший климат, иной политический режим) за рубежом. А в советские времена эмиграция рассматривалась в основном как бегство от власти – исключением были, пожалуй, евреи-сионисты, которые стремились в Землю обетованную, а не из России, или Польши, или Венгрии.

При такой постановке вопроса думать об эмиграции никому не возбраняется ни в какие времена (в странах, откуда выпускают, где не стреляют в людей при переходе границы!). Этот вопрос каждый решает самостоятельно: наш двор полон сегодня таджикскими и киргизскими рабочими, они приехали за своим трудным куском хлеба. Им, безусловно, стоило уезжать из дому, там совершенно нет работы, а что касается наших молодых людей – каждый решает сам. В Италии среди обслуживающего персонала я во множестве встречала русских и украинцев, как правило, выше официанта они не поднимаются; в США, напротив, многие выходцы из России заняли хорошие позиции, но главным образом это касается ребят, получивших образование уже на Западе.

Стоит ли уезжать? Кому-то стоит, кому-то нет. Молодому человеку вообще очень полезно поездить и посмотреть, как устроен мир, как живут в других странах. Но один секрет мне известен, и я могу им поделиться: кто умеет хорошо и с увлечением работать на родине, у того больше шансов устроиться и за границей. А кого преследуют невезение, неудачи, происки конкурентов здесь, тому и за границей будет плохо.

В нашей стране жить интересно, хотя местами очень противно. Я знаю множество людей, которые прекрасно, осмысленно и с большой пользой работают здесь. Правда, эти люди работают у себя дома с тем же чувством, с каким работал Альберт Швейцер в Африке: из сострадания. Это лучшие люди нашей страны. Иногда они устают и уезжают в более человеческие условия.

Само понятие эмиграции – умирающее: мы, золотой миллиард, всё ближе к такому уровню свободы, когда человек сам выбирает, где ему жить и где работать, – при условии, что он может это своими руками выстроить.

Эмиграция как таковая очень разная: есть мои старые друзья-ученые, которые очень хорошо работают на Западе, очень эффективно, и они правильно сделали, что уехали из лабораторий, где нельзя было ни реактивов, ни стекла раздобыть, а для поездки на научную конференцию надо было собирать подписи у парткома, месткома и прочих. Их внуки уже не знают языка, стали американцами. Как стали французами почти все потомки белой эмиграции во Франции… Всё это – нормальные демографические процессы, в них нет никакого нравственного измерения, которое слегка просвечивает в ваших вопросах.

Есть категория людей, которые уезжают, потом возвращаются обратно, и это тоже возможный способ жизни.

Есть понятие «внутренней эмиграции». При СССР бегство от реальности принимало разные формы: кто-то что-то коллекционировал, кто-то увлекался йогой, духовными практиками, пел песни на слетах КСП. Какие формы внутренняя эмиграция может принять сейчас?

Нет-нет. Ваши вопросы не совпадают с моими ответами, если так можно выразиться! И духовные практики, и песни КСП, и самое экзотическое чтение также были реальностью. Маргинальной реальностью. Она и сейчас существует.

Власть, и не только наша, туповата и утилитарна – видите, как я корректна, более резких слов не произношу, хотя власть того заслуживает! Социальное бытие гораздо шире того, что власть может собой «покрыть». Мы все вынуждены с властью считаться, выполнять ее законы – например, улицу переходить на зеленый свет. А что я думаю, чем я живу – на это власти в высшей степени плевать. Ей важно собирать свой оброк. Большой или маленький – это уж на сколько совести хватит.

О себе могу сказать: ни в какие времена власть и ее идеология не руководили моими мыслями и чувствами. И в этом смысле нет никакой внутренней эмиграции.

В советские времена с тебя требовали отчета о твоих мыслях и чувствах, диктовали, как тебе думать. Но не обязательно было об этом докладывать. А в теперешние времена властям совершенно безразлично, что думает любой из нас: главное, чтобы налоги платили и не интересовались, как они наши деньги тратят.

Беседовал Альберт Розенфельд.

Журнал «Медведь», январь 2012

•••

Вы сами когда-нибудь задумывались об эмиграции? Почему остались?

Задумывалась во времена массового отъезда в середине семидесятых. Но у моего тогдашнего мужа были такие семейные обстоятельства, что эмиграция была невозможна из-за его родителей. Мы же не людоеды. И, кроме всего прочего, мы взвешивали «за» и «против», а это значит, что здесь слишком многое держало. Те, кто решал уезжать, бросив всё, уже не рассчитывали. Они бежали.

Воспитывая Ваших детей, Вы не обсуждали с ними возможность эмиграции?

Дети уехали в 1990–1991 году в США, где тогда работал по контракту их отец. Старший получил хорошее образование, прожил в общей сложности за границей десять лет, сейчас живет в Москве. Младший сын прожил девять лет в Америке, но шанс получить образование не использовал и вернулся, повысив свой музыкальный уровень и овладев языком. Сейчас работает синхронным переводчиком в Москве.

Когда Ваши дети уехали за рубеж, Вы не советовали им там остаться? Они не жалеют, что вернулись?

Старший сын в моих советах не нуждался, он стал профессионалом и сам дает советы. Выбирает себе работу там, где ему интереснее. Чувствует себя свободным человеком и может жить там, где ему больше нравится. Живет в Москве. Младшего сына я привезла домой, когда стало окончательно ясно, что он не справляется с западной жизнью. Тоже живет в Москве. Оба вполне довольны жизнью, насколько я могу судить.

Что нужно сделать, чтобы разговоры об отъезде велись не так активно, не только с политической точки зрения, но с социальной и чисто человеческой?

А кому эти разговоры мешают? Пусть люди говорят, что думают. Кто-то действительно уезжает, кто-то потом возвращается, кто-то сидит на месте. Я не думаю, что в желании поменять место жительства есть криминал. Это право каждого человека выбирать себе страну для места жительства и работы. Другое дело, что это право не так уж легко реализовать. Политической точки здесь нет никакой – сейчас в эмиграцию уезжают только евреи на историческую родину, да и то очень редко. Все желающие уехали раньше. Еще уезжает много богатых людей (вне зависимости от того, каким путем их богатство получено), чтобы жить в хорошем климате и в хороших условиях. Это всегда было так, и до революции, пока железный занавес не опустился. Социальная точка зрения такова: люди едут туда, где есть работа. И так во всем мире происходит.

Могли бы Вы сформулировать новую национальную идею для России?

Что за мания с этой национальной идеей? Почему все страны живут без национальной идеи, а у нас государство вместо того, чтобы выполнять свои прямые обязанности по отношению к народу – обеспечивать пристойный уровень жизни, социальные службы, защищать стариков, инвалидов, сирот, – разводит скучную демагогию о какой-то национальной идее?

Весь этот треск о национальной идее – только от нежелания и неспособности государства отвечать на вопросы, почему наш народ так бедно и плохо живет, имея богатейшие недра, огромные сельскохозяйственные площади и много профессиональных людей.

Журнал Time Out (Санкт-Петербург), апрель 2011