Текст книги "Священный мусор (сборник)"

Мир вокруг

Мы здесь живем

Мы здесь живем – в стране шаткой, валкой, горделивой и нищей. Чтобы ее разглядеть, надо далеко отъехать и смотреть на нее издали. Если смотришь с расстояния близкого – то грязь бездорожья, то смог, то пурга. Бомжи на перекрестках и «мерседесы» с мигалками. Взбесившееся, потерявшее стыд богатство и унизительная бедность. Убежать от этого невозможно: жизнь тянет в эту воронку, и оказываешься неожиданно для себя в разных несоединимых местах – на прекрасном концерте в консерватории, в хосписе, в детской колонии, на посольском приеме, в отделении милиции. Всюду жизнь и всюду люди: чудовищные монстры и святые, прожженные твари и бессребреники, работяги и паразиты. Наши соотечественники.

«1. Трусы дет. 2 пары

2. Майки дет. 2 пары

3. Джинсы дет. 2 пары

4. Сандалии дет. 2 пары

5. Фломастеры 2 упак.

6. Игры для дет. 2 упак.»

Таков был список, по верху которого шла лиловая чернильная надпись «Недозволенные вложения». Бумажку эту мне вручила моя подруга Лена в 1986 году в Техасе, в пригороде Далласа, где жила она к тому времени около десяти лет. Я приехала к ней в гости на три дня из Нью-Йорка. Это была моя первая заокеанская поездка.

Вместе с бумажной квитанцией она передала мне и весь пакет с посылкой, которая вернулась к ней, совершив далекое и бессмысленное путешествие из Нового Света в Старый и обратно. Дети к тому времени выросли из трусов и маек.

Я сунула недозволенный пакет в чемодан вместе с целым ворохом мелких детских радостей: солдатиков, стрелялок, заколок, пластмассовых мелочей, назначение которых ясно только детям.

Техас показался мне удручающе унылым и провинциальным. Издали его большие города выглядели как куча цветных кубиков, брошенных исчезнувшими с лица земли детьми великанов, а изнутри представляли собой гибрид духовки с холодильником. Заходя в помещение, сразу замерзаешь; выходя на улицу, плавишься от жара.

Еще одна очаровательная особенность Техаса – нарушение привычных пропорций. Как будто попадаешь в масштаб 1:1,5, называемый художниками «полторы натуры». Огромные мужчины и женщины, высокие стулья и стойки баров, ровно мне по подбородок, сеттеры величиной с догов, персики с арбуз… И простодушие, и патриотизм, и густота волос, и блеск лысины, и размер порций – всё в этом масштабе.

Когда я в техасской компании робко пошутила – мол, я здесь по обмену: Рейган в Москву, а я – к вам, они смеялись до конца приема, часа три, вспоминая снова и снова мою сногсшибательную шутку. Словом, Техас.

А потом я вернулась в Нью-Йорк, а оттуда поехала в Новую Англию и еще куда-то и в своих путешествиях забыла и про Техас, и про посылку, которая терпеливо ждала третьего перелета через океан.

Перед отъездом приятель принес мне огромный армейский мешок ростом почти с меня, и я два часа набивала его несусветной чепухой. Это были подарки нашим детям. Сейчас трудно себе представить, сколько счастья было утрамбовано в этом мешке: машинки, динозаврики, наклейки…

В те годы через железный занавес даже этот убогий товар с трудом протискивался, и я не догадывалась, какая бомба замедленного действия содержится в этом мешке.

Перевес был чудовищным, один этот мешок весил почти 40 килограммов, но русские путешественники были еще в диковинку, и меня пропустили без штрафа. Зато в Шереметьево, выстояв двухчасовую очередь перед таможенником, я испытала острое ощущение.

Передо мной шмонали старушку. Возвращалась она из Огайо в Минск. Гостила у родственников. Уже сутки она была в пути, и всё еще далеко от дома. Паричок съехал набок, очки то и дело падали с влажного носа, руки тряслись, и до инфаркта, судя по ее виду, оставалось несколько минут.

Хладнокровный таможенник брезгливо вынимал из ее чемоданов одну за другой поношенные вещички и монотонно задавал один и тот же вопрос:

– Сколько стоит?

Помнится, в те благословенные времена товару можно было ввезти не больше чем на 250 долларов.

В руках таможенник держал обтрепанную отечественную детскую шубейку:

– Сколько стоит?

Старушка тряслась как осиновый лист:

– Понимаете, в этой шубке уехала Раечка, а сейчас Фимочка вырос, и ему уже как раз… и взяла ее обратно, ему уже четыре годика, понимаете…

– Один доллар, – строго произнес таможенник. Он вел запись ее помоечного барахла.

И длилось это 40 минут: четыре фибровых чемодана с железными углами, тряпка за тряпкой.

Я страдала от отвращения и жалости к старушке, от ярости и ненависти к таможеннику, от унижения и беспомощности. Зато когда подошла моя очередь, я была в отличной форме: готова. Я знала, что я сейчас сделаю, – я вытряхну утрамбованный мешок, и всё мое жалкое хрунье раскатится по углам, и я скажу ему: «Дарю!» И гордо пройду мимо, оставив желающих подбирать всю эту сладкую мелочевку…

Мешок мой поехал в трубу, таможенник впялился в телевизор. Вот тут и произошло непредвиденное: ремень от мешка за что-то зацепился, и транспортер запыхтел, закряхтел и остановился… Я влезла вслед за мешком, рванула, пихнула, и он поехал… И тут мы встретились с таможенником глазами. Он посмотрел на меня с интересом. Сукин сын, с интересом! И тогда я сказала то, чего и не думала! И даже не вспомню, что именно! Я сказала те самые слова и в том самом порядке, в котором надо было. Громко, медленно и отчетливо. Воспроизвести не смогу.

Когда я закончила длинное и виртуозное построение, которое в обычных типографиях воспроизводится многоточием, он вынул у меня из руки бумажку и шлепнул по ней печаткой. Я всё еще стояла и собиралась вытряхивать из мешка мелкие потроха, еще не понимая, что победила.

– Что вы стоите? Проходите, – сказал таможенник.

Слова оказались волшебными – он меня не досматривал!

И я пошла, волоча за собой мешок за полуоторванную лямку. Передо мной шкандыбала старушка из Минска.

Теперь близко к финалу. Брат меня встретил. Дома мешок распаковали. Дети были счастливы. И мои, и множество детей моих подруг. Всем всего хватило.

Сын Алеша, тогда лет двенадцати, раскрыл американскую посылку, в которой «Трусы дет. 2 пары» и т. д. Его интересовали игры. Одна была скрэбл, а вторая называлась «RISK» – вариант «войнушки». Нанесенная на картонку карта мира. Но какая-то не такая. Странная. Советского Союза нет. Вместо него совсем другая география: синяя Украина с выходом к Северному Ледовитому океану, с протяженными границами со Скандинавией, Северной Европой, Афганистаном и Уралом. Зато бледно-зеленый Урал граничит с коричневым Афганистаном, желтым Среднеазиатском и темно-зеленой Сибирью. Сибирь примыкает к лиловому Якутску, серенькому Иркутску и оранжевому Монголо-Китаю. Имеется также отдельное государство Камчатка. Вот оно, недозволенное вложение, политический фантазм, географическая шизофрения.

Тюрьма. Расстрел. И вообще конец света! И он пришел. Действительно пришел конец света. Один кончился, другой начался. Не в первый раз. Уже бывало. Великая Ассирия и Великая Армения. Великая Британия и Великая Германия.

Хотя, конечно, жаль, что на той карте не осталось места для России. Хотя бы не великой, но просто – России.

Бежишь по подземному переходу, суешь, не поднимая глаз, мятую бумажку в протянутую руку – и дальше. Не заглядывая в лицо, торопливо, сохраняя то расстояние, которое позволяет выживать и подающим, и принимающим.

Нищие несимпатичны. От них плохо пахнет. Иногда они пьяные или, хуже того, наглые. И эти сомнительные матери с подозрительно крепко спящими младенцами. И безногие солдаты – а солдаты ли они? И еще, говорят, орудует какая-то цыганская мафия, так что вся эта армия вообще не нищие, а просто сидящие на зарплате служащие широко раскинутой сети… Социальные проблемы большого города – Нью-Йорка, Рима, Рио-де-Жанейро…

А Елена Митрофановна сидит в переходе на площади Революции, в Москве. Она иностранка, из Крыма, из пыльного города Белгородска недалеко от Симферополя. В Москве живет семь лет. Когда приехала, было двое внуков, а сейчас их шестеро. Младшему семь месяцев, старшему двенадцать лет. Недавно выгнали с квартиры. Вторую неделю ночует с детьми на Павелецком вокзале. Платишь десятку – впускают.

Здесь я с ними и познакомилась. Бабушка и внуки. Очень хорошие дети, славные, чисто одетые, воспитанные. Домашние дети, слушаются бабушку, помогают друг другу, тетрадки и книжечки раскладывают на вокзальном кресле. Симпатичная семья. Черно-белая кошка опасливо выглядывает из набитой тряпьем сумки…

Мой приятель Данила Похитонов шел мимо, глазом зацепился. Теперь вот притащил термос с чаем. И меня. Посмотреть и подумать, что можно для них сделать. Дети пьют чай, а я смотрю и думаю.

Елена Митрофановна обвязывает носовым платком треснувшую крышечку детской бутылки, приговаривает:

– Раньше к детской кухне были прикреплены, так удобно было. Молочное давали…

Елена Митрофановна хорошая бабушка – преданная, самоотверженная.

А где мама этих детей? И, простите за бестактность, папа? И зачем уехали из Белгородска? И не хотите ли вернуться назад?

Про дочь Елена Митрофановна ни говорит ни одного дурного слова: дочь хорошая, не пьет, не курит. Поехала сейчас друга навестить и не знает, что их с квартиры согнали… Мы промолчали. Чего попусту языком махать?

Трехлетний Женя простужен. Данила принес лекарство.

– Нет, нет, – уверяет бабушка. – Он здоров, температуры нет.

Больше всего она боится расстаться с детьми, потерять их. А я тяну разговор в свою сторону: есть детский дом при Департаменте народного образования. Там распределяют детей по семьям, дают в хорошие руки, без усыновления, платят в такую семью социальное пособие, и растет чужой ребенок вместе со своими. Патронатный детский дом называется.

– Что вы, что вы, – пугается Елена Митрофановна, – пока жива, я своих детей не отдам.

Как тут возражать? И я бы своих внуков не отдала, если бы они у меня были. К тому же, честно говоря, ее детей никто в детдом не приглашает: детки-то иностранные, украинские, а у нас, как известно, и своих много.

И вот я сижу на Павелецком вокзале, я – советчик мастер-класса, и испытываю растерянность, какой еще в жизни не испытывала: с какого бока взяться за эту горячую кастрюлю без ручек… В деревне, если заселить их в пустующий дом моей подруги, они не выживут: не сможет одним огородом прокормить шестерых детей немощная старуха, и в деревне не подают, напротив, последнее бельишко с веревки стащут. Да и не хочет она в деревню. Она человек городской, всю жизнь в депо проработала. Прокормиться подаянием можно только в большом городе. Дети одеты хорошо, в церкви из гуманитарной помощи дали им одежду. Но жилья по гуманитарной помощи не дадут…

Эти птицы небесные живут сегодня. О завтрашнем дне думать – слишком большая роскошь. Мы им дали денег на гостиницу. Чтоб помылись, выспались. Но оказалось, что ночевали они снова на вокзале. Такие деньги – за одну ночь? Не смогла Елена Митрофановна с ними расстаться, она ведь мечтает, что не сегодня-завтра найдет квартиру, снимет что-нибудь…

– Я устала, мне бы отдохнуть. И зуб болит, – говорит она.

Полгода тому назад я познакомилась с замечательной француженкой, Катрин Леру. Она чиновник в мэрии, мать трех сыновей, хозяйка красивого дома в пригороде Парижа. Программа, которой она занимается, называется «Дети на улице». Катрин возглавляет отдел, который занимается уличными детьми. Заодно и нашим подбрасывают.

– Сначала мы помогали деньгами, – рассказывала она, – а потом обнаружили, что деньги разворовывают, до детей почти ничего не доходит. Теперь мы пошли по другому пути: нашли в России людей, способных вести работу, аналогичную нашей работе во Франции, и помогаем им организовать структуру, проводим семинары.

Вот передо мной папка с документами: как общаться с уличными детьми, с детьми-наркоманами, с детьми-преступниками…

Дети Елены Митрофановны – не наркоманы и не преступники. Они обыкновенные дети, и, пока жива бабушка, она их, может быть, и сохранит. Что будет с ними дальше?

Меня, откровенно говоря, не интересуют глобальные проблемы. Глобальными пусть занимается правительство. Меня интересуют эти шестеро. Им очень трудно помочь, потому что надо делать не то, что я считаю правильным и нужным, а то, что считает правильным и нужным их бабушка.

В любом случае детям нужна крыша над головой. Сначала снять. В принципе, может, комнату им купить? Звоню моему другу, знатоку в юридических делах. Он говорит – да, в принципе можно. Правда, оформление такой сделки для иностранца стоит 16,5 миллионов рублей. Да и сама комната – не меньше 10 000 долларов. Прописать их не пропишут, но собственниками они будут. И выгнать не имеют права.

Я не могу ничего придумать. Могу только встать рядом с Еленой Митрофановной и ее детьми и просить: подайте…

Стыдно жить в нашей великой стране. Стыдно богатым, стыдно бедным. Даже тем, кто не богат, но просто сыт и имеет крышу над головой, и то стыдно. Всем.

В 1997 году я провела несколько месяцев во французской Фландрии, на границе с Бельгией. Для Франции это довольно бедные места. Я жила в европейском доме творчества, в усадьбе писательницы Маргерит Юрсенар. Такая возможность предоставилась благодаря французской премии. А условием пребывания было написание произведения. Этим я и занималась, а в свободное время смотрела в окошко. Моя комната на втором этаже выходила в чудесный парк: там дивной дугой выстроились семь старых яблонь, а за ними разворачивался пейзаж, знакомый из голландской живописи. И вот однажды из окошка наблюдаю картину, напоминающую брейгелевский сюжет: идет между деревьями группа странных людей – хромых, кривых и головастых, с синими мешками в руках. А с ними – несколько вполне с виду нормальных, которые этих инвалидов опекают, под ручки поддерживают, помогают падалицу в мешки засовывать… И как только хорошая погода, под моим окном начинается эта фантасмагория. Выясняется: неподалеку интернат для дефективных детей. Не для богатых. Социальное учреждение содержится на деньги налогоплательщиков. Старшая группа – семь инвалидов и пять человек обслуживающего персонала – гуляют в закрытом саду виллы Юрсенар и собирают яблоки. Не для еды (кажется, во всей деревне только я да семейство ежей ели эту падалицу), а для развлечения. Потом они яблоки кроликам отдавали. Инвалидам нравится возиться с животными…

Я человек сентиментальный, у меня слезная железа большая и рыхлая, чуть что – реагирует. А я видела у нас подобные дома для инвалидов детства – эти маленькие представительства ада. Видела голых детей, лежащих на голой клеенке и привязанных к кроватям. Как тут не заплакать? Тогда я отчетливо поняла, что честь и достоинство государства и общества нужно оценивать именно в этой точке: что они делают для своих детей-инвалидов, для беспризорников, для малолетних правонарушителей.

Недавно мне позвонила подруга, психолог, и предложила поехать с бригадой правозащитников в детскую колонию в Курск. Я знаю, как взрывают жизнь такие поездки. У меня недописанная книга. Осталось всего ничего – страниц тридцать. Но я согласилась. Потому что та жизнь, которая за окном, не менее важна, чем та, которая завелась в моих бумажках.

Эта поездка заняла три ночи и два дня. Приехала я измученная и больная. Чтобы вернуться к своей собственной жизни, надо было всё увиденное записать…

Что я оттуда привезла? В моей сумке лежит список из шестнадцати имен – сироты, отбывающие заключение в курской колонии. Они никогда не получают посылок с воли. Еще я привезла с собой острое ощущение, что мой личный приватный мир построен на тончайшей пленке, под которой царит настоящий ад: ад тюрем, войн, больниц, детских домов и домов престарелых… Я знала это и прежде, но сознание эгоистически старается отбросить всё, что мешает комфорту. А жизнь напоминает…

Итак, поездка в Курск. Русский провинциальный город. Что там? Курские соловьи. Свекор в войну потерял ногу под Курском… Один из моих дядьев, офицер, уже после войны служил где-то здесь. Я, маленькая девочка, помню, что домашние слали ему продуктовые посылки, обшитые белым полотном, а на них лиловыми чернилами написано КУРСК, в/ч № …

В клюшниковском энциклопедическом словаре 1878 года написано, что город основан в Х веке, лежит при впадении Куры в Тускору. 40 000 жителей и 100 фабрик, две гимназии и обсерватория, театр и кредитный банк.

Едем мы в Курск бригадой: правозащитники, юристы, психологи и писатели – Сергей Каледин и я. В городе проводится Неделя малолетнего узника. Как бывает Неделя индийского кино.

С поверхности задача выглядит так: ознакомительное посещение воспитательной колонии для малолетних (14–18 лет) и проведение круглого стола. В фойе кинотеатра развернута выставка «Человек и тюрьма», очень страшная выставка, про которую совершенно невозможно сказать, что она хорошая. Такой фотоматериал и такие сведения, которые лучше не знать, – так удобнее для жизни каждого обыкновенного человека.

Главная задача всей акции – привлечь внимание людей к ужасающему положению, которое организаторам этой поездки известно во всех деталях, а нам с Калединым – лишь в самом общем виде. Мы с Калединым, кажется, самые старые здесь. Вся эта бригада, кроме Мариши и Наташи, моих подруг, которые и завлекли меня в это мероприятие, мне незнакома. И все сразу нравятся. Есть в них нечто неуловимо-общее, что сформулировать я могу теперь, когда эта поездка уже закончена: давнее чувство стыда жить, собственной личной вины при столкновении с нечеловеческим, адским, космически несправедливым миром.

На стенде их выставки прочла высказывание неизвестного мне писателя: «Эту страну надо лишить родительских прав». Лучше не скажешь. Это она, Родина-мать с известного плаката военных лет, с негнущимся указательным пальцем и взглядом, как дырка дула, спрашивающая: «А что ты сделал для победы?», превратилась в восточное женское божество, пожирающее свой приплод. К этому я буду мысленно возвращаться два дня и три ночи…

Курск некрасив, бедняга, хотя и стоит на чудесных горках, всё обещающих речку в низине. Но никакой Куры и никакой Тускоры… На месте разрушенного в войну губернского деревянного города построен сталинского стиля центр, с колоннами и фронтонами, некоторое количество новостроек, перемежающихся милыми деревянными остатками довоенных строений. Выглядят эти деревянные домики элегически.

Устроились в гостинице и сели в автобус – ехать в обещанную колонию. Оказалось, что, кроме московской группы, в автобусе сидит еще человек десять курских, всё тот же набор – правозащитники, юристы, психологи. Всего около тридцати человек, что очень плохо. По разным причинам. Недовольны куряне, недовольны и москвичи. Здесь оказалась зарыта довольно вонючая собака, о чем мы догадываемся несколько позже. Дело в том, что курские правозащитники, как и мы, не были прежде в этой детской колонии – им не давали разрешения. Только благодаря приезду москвичей они смогли наконец попасть туда. Но пока мы этого не знаем, а только понимаем, что группа слишком велика для какой бы то ни было работы…

Перед длинной дорогой – колония, куда мы направляемся, находится в двух часах езды, на границе области, в 12 километрах от Украины – завезли нас в УИН. Я и слова этого прежде не знала. Это бывший ГУЛАГ, его областное начальство. Ввели нас всех в кабинет начальника. Лицо западного киноактера, вроде Питера О’Тула, – красив, мужественен. Глаза жесткие, враждебные, само собой. Он заведомый мой враг. Мои деды в общей сложности лет тридцать в ГУЛАГе отсидели. Он – носитель зла. А я – разумеется, добра… Такой расклад. Он сообщает, что нас слишком много, что времени на посещение колонии он дает один час. У Степы Живова, нашего оператора, вытягивается лицо – зря аппаратуру тащил? Мы что-то пытаемся возражать. Полковник отвечает твердым отказом.

Поехали. Погода экскурсионная, словно на заказ: Мороз и солнце! День чудесный! Белизна, холмы, пригорки, черноземные, в упадок пришедшие поля укрыты снежным покровом.

Колония не оказалась ни городом, ни деревней. Тюремное поселение среди чистого поля. Когда-то здесь было ПТУ закрытого типа, тоже разновидность колонии. Напоминает огромный пионерский лагерь времен моего детства. Щиты с назиданиями. Дорожки. Стадион.

Бродят какие-то смутные мысли о времени, о неравномерности его течения. В Москве наступил 2000-й год, в Курске всё еще тянутся семидесятые. Здесь, в этой колонии, – пятидесятые. По неуловимому качеству атмосферы. А потом мы вошли в актовый зал, где сидели 250 малолетних правонарушителей, бритоголовых, в черных бушлатах, и это уже был запах тридцатых… Что-то, напоминающее кадры из фильма «Путевка в жизнь».

В 1934 году был издан указ, по которому расстрельный возраст опускался до двенадцати лет… Это – в порядке отступления. Мы живем в гуманные времена!

Здесь, в актовом зале, происходит следующее: сначала выступил священник, из местных. Он был прекрасный старик, похожий на какого-то русского святого, с крестьянской внешностью и совсем не московской горячей речью. Серому ратиновому пальто, из-под которого болтался подол грубой рясы, никак не меньше сорока лет. А истертая кожаная ушанка наверняка пережила войну. Нестяжатель. Неворующий. Радостная редкость среди сегодняшних разъевшихся ризоносцев. И говорил он хорошо, про всё хорошее и понятное, про любовь к родителям например. Он напирал на пятую заповедь, а я смотрела на этих бритоголовых и мысленно прикидывала, сколько среди них детдомовцев, сирот при живых родителях, нелюбимых, брошенных, забытых. Какое несметное дарование любви должно быть в каждом из этих детей, чтобы не возненавидеть родителей, их избивающих, предающих…

Потом раздали им московские гостинцы. Гвоздь программы – пакет с ручкой, конвертом, куском мыла, парой мандаринов… Еще было несколько ящиков собранных для них книг – да будут ли читать? Еще вопрос.

Потом один отряд повели на обед, а нас – смотреть на кормление. В столовке пахло человеческой едой, не баландой. Первое, второе, булочка поверх стакана. И главное – котлетка. Маленькая, размером с мандарин, котлетка. Скорее всего, показательная. Ну и то хорошо. Если она ради нашего приезда к ним попала, одно это оправдывает наше путешествие.

Бегом, бегом. Нас торопят. Нам дали всего час, а посмотреть хочется санчасть, и ДИЗО, и школу, и спальни… Мы всюду заглянули. С гордостью показали нам УИНовцы свое подсобное хозяйство: 160 гектаров земли, стадо коров, несколько лошадей. В коровнике телята трехдневные, недельные, свиноматки с поросятами. Рассказывают: у нас летом по полтора литра молока на заключенного. К бюджету – своя пятидесятипроцентная надбавка. Свой хлеб.

Они гордились, что половину питания колония производит самостоятельно.

Всё было в отменном порядке. В санчасти больные болели, в ДИЗО штрафные стояли строем, готовые к разговору. Разговор был короткий:

– За что сидишь?

– За развратные действия.

– А ты?

– Я кипятильник изобрел.

– А ты?

– Да вроде подрался.

Эта зона – «красная». Это значит, что хозяева в зоне – администрация, в отличие от «черных» зон, где царят блатные. Это также означает, что самые слабые и младшие в «красных» зонах отчасти защищены. Их регулярно осматривают и расследуют каждый синяк. Педагоги и воспитатели стараются, по мере возможностей, предотвращать тот беспредел, которому подвергают в «черных» зонах «опущенных»… Это, кстати, одна из многих причин, почему нужны тюремные психологи, особенно в колониях для малолетних. Законы зоны таковы, что администрация всегда опирается на какой-то контингент из числа заключенных. В «черных» зонах – на блатных, облеченных неограниченной властью над прочими заключенными, в «красных» – на активистов-осведомителей…

С точки зрения моих друзей, имеющих лагерный опыт в средне-советские времена, одно стоит другого. Но статистика заставляет человека со стороны считать, что «красная» зона все-таки лучше для выживания. Хотя дисциплина здесь бывает более жесткой, но рецидивов, повторных посадок после отсидки в «красных» на порядок меньше.

Наше путешествие закончилось. Позади за проходной остался плакат «120 лет уголовно-исправительной системы». Непонятно: в том смысле, что «да здравствует», или в том смысле, что она всех переживет.

Мы провели в зоне выпрошенные нами 75 минут и оставили внутри мальчишек, которым еще сидеть и сидеть. Дружелюбных охранников и замкнутых пацанов.

Юристы и психологи так и не побеседовали ни с одним из заключенных. Не получилось. Попросили устроить эту встречу завтра. Опять отказано. Зато поговорили с персоналом. Позже проанализировали наше общение с охраной и пришли к выводу, что положение у них тоже незавидное. Они, УИНовцы, боятся всяких инспекционных поездок, как государственных, так и общественных. Они не умеют накормить пятью хлебами 4000 человек. Но они завели хозяйство и к бюджетным деньгам, выделенным на прокорм колонии из расчета 69 копеек на заключенного в день, добавляют столько же. Ребята работают по хозяйству. Но работает и персонал. Весь сенокос, большая часть полевых работ лежит на персонале. Они, как и заключенные, нуждаются в работе с психологом. Скорее кажется удивительным, что говорит нам об этом именно начальник местного УИНа. Он побывал в Англии для ознакомления с организацией аналогичных учреждений, и этот опыт, судя по всему, произвел на него незабываемое впечатление.

У охранников, как и у заключенных, есть проблемы с медицинским обслуживанием: специальных медицинских учреждений для них нет, в то время как армия и МВД их имеют. Охранники, как и заключенные, – в своем роде люди низкого сорта. Общество относится к ним с недоверием и презрением. У них плохие условия труда – низкие заработки и проблемы с жильем. У них тяжелая работа, которая редко приносит удовлетворение. Но приехали мы сюда не охрану жалеть, а посмотреть заключенных… Однако, признаюсь, мое классовое чувство вражды к касте охраняющих несколько поубавилось. Оказалось, что они тоже заинтересованы в том, чтобы меньше сажали и лучше содержали заключенных.

Несомненно, кто-то должен быть ответственным за чрезмерную жестокость исправительной системы, но, возможно, основная причина находится вне этой системы: порочное законодательство, порочная система расследования и порочное судопроизводство. Сюда, в тюрьмы, государство сбрасывает отходы. И нет никакой структуры, которая заботилась бы о том, чтобы отходов было меньше, чтобы люди, попавшие однажды в тюрьму, имели возможность выйти оттуда не искалеченными физически и морально.

Кто-то из отечественных философов, кажется Бердяев, сказал, что психологические особенности русских закладываются в младенчестве от тугого пеленания. Что дети, воспитанные в таких тряпочных оковах, никогда не смогут расправиться, и привычка к рабству есть следствие этого обстоятельства. Разумеется, это всего лишь метафора, но в ней что-то есть. И то рабское состояние, в котором пребывал и пребывает в большой степени наш народ, кроме подавленности, предполагает и некоторую привычку к насилию. Нас воспитывали жестко: дисциплинарная школа, у многих – строгие родители, над всеми – властная рука пахана, которого обязаны были любить всеобщно и громогласно. Так выросло поколение моих родителей – ровесников Октября, так растили нас, а мы – своих детей. Насилие было основой воспитания. Как семейного, так и государственного. Насилие не только само по себе есть преступление, оно еще и рождает новые преступления и новых преступников. В нашей ворующей стране почти 70 процентов малолетних заключенных сидят за кражи. Большая часть краж совершается голодными, заброшенными, педагогически запущенными детьми. Украденный старый велосипед, взломанный ларек, из которого взяты десять бутылок пива и два килограмма печенья, три хомячка из зоомагазина… и срок. И, как правило, потерянный для общества человек. В Курской области около пятисот малолетних заключенных – столько же, сколько во всей Франции…

У нас надо много украсть – завод, банк, миллион чего-нибудь, – и тогда вор оказывается для закона недосягаем. А три хомячка как раз под силу карающему закону, и он обрушивается всей своей мощью на четырнадцатилетнего пацана, которого, как правило, и так судьба обидела, дав в родители алкоголиков или вообще оставив без родителей…

В этих разговорах прошел остаток вечера и часть ночи. Люди эти, наши спутники, ни о чем другом говорить не могут. И мы с Калединым опухаем от рассказов про Вась и Сереж, от детских писем, которые нам показывают, от судеб, от цифр. Самой страшной цифрой оказалась цифра 19. Но это уже завтра.

Круглый стол был действительно круглым. В середке, как в Совете Европы, поставили искусственный розовый цветок. Вокруг цветка – здешние чиновники, УИНовцы, курские и московские правозащитники, митрополит Курский Ювеналий. Людмила Карнозова, юрист из Института государства и права, открыла мероприятие. Стилистика большей части выступлений была старосоветская – мучительно знакомые штампы и обороты речи. Говорят чиновники, заместитель губернатора, прокурор, местный правозащитник… Ни одного живого слова…

Наконец слово дают красивой, довольно молодой женщине, капитану милиции. Она начальник детского приемника, куда свозят бездомных детей, попавших в милицию с поездов… Она тоже говорит что-то казенное, но посередине речи сбивается, краснеет, едва не плачет:

– Помогите! У меня сейчас сидят двадцать голодных детей. Мы не можем развезти их по домам, на это нужно 33 000 рублей, у нас нет денег. У нас на питание 19 рублей на человека.

– В день?

– Нет, в месяц…

В московской гостинице для животных, куда можно поместить на короткое время любимую кошку или собаку, питание в день обходится от 90 до 120 рублей.

Круглый стол еще продолжал свою работу, а мы, собрав в перерыве деньги, поехали на милицейском УАЗике в продмаг, купили сахара, масла, тушенки, сгущенки…

– Может, сыру? – предложила я.

– Какого еще сыру? – изумилась курская общественница, и я поняла, что сказала какую-то глупость.

Через десять минут мы были в детприемнике.

Здание разваливается. Второй этаж в аварийном состоянии. Двадцать маленьких беглецов сидят в небольшой комнате перед телевизором. Умница Степа Живов купил 30 шоколадок, так что было что раздать прямо в руки – не сахарный же песок в руки сыпать. Кстати, это начальница просила купить сахарный песок, а не сахар-рафинад. Потому что кусковой сахар дети отнимают друг у друга, а из сладкого чая сахар не вытащишь.

Дети в основном двенадцати – четырнадцати лет, большинство мальчики. Но есть и помоложе. Один, тощий головастик с гидроцефалией, лет восьми. Смышленый, миловидный.