Текст книги "Священный мусор (сборник)"

(из интервью)

В Европе уже говорят о том, что политика мультикультурализма провалилась. В России «дружба народов», провозглашаемая в СССР, обернулась страхом и недоверием к приезжим, к эмигрантам, «чужим». Огромное количество людей так или иначе симпатизируют крайне националистическим идеям. Национальность действительно является преградой на пути к взаимопониманию между людьми или она – всего лишь повод для выплескивания агрессии?

Я училась в Московском университете в начале шестидесятых годов, весь советский маразм – все фальшивые истории партии, политэкономии, научный атеизм, комсомольские собрания и сельскохозяйственные повинности – проходила.

Но атмосфера была человечески очень хорошая. Действительно, на нашем курсе учились люди разных национальностей – индонезийка, венесуэлка, кубинцы, даже негр из Сомали, очаровательный и утонченный юноша. Вьетнамцы были. И, разумеется, из республик Союза: кореянка из Средней Азии, узбечка, латыш, чеченец, абхазец, армянка были на нашем курсе. Не было ни тени национализма, расизма. Конечно, не все со всеми дружили. Ясное дело, что друзей себе выбираем мы исходя из каких-то иных побуждений, не национальных. Про себя могу сказать: мне вообще человек очень интересен, и национальные особенности тоже интересны. Они определенно есть. Ну, это такое у меня устройство. Когда я очутилась в нью-йоркском метро в 1986-м, которое полно было разноцветных людей, в немыслимых одеждах, улыбающиеся все, – я была совершенно счастлива. Мне очень нравится, что люди разные. Другим – нет. Испытывают постыдную и отвратительную ненависть к «другим». Начали мы выпускать детскую серию «Другой, другие, о других». Именно на эту тему: люди разные, и это интересно. А не страшно! Последние две темы – агрессия и праздники.

По мне, национальность – это повод для того, чтобы радоваться красоте и разнообразию творения.

Беседовала Анна Рулевская.

Журнал «Ереван», № 7–8, 2011

(из интервью)

2014 год стал для России годом радикальных изменений. Для многих этот год начинался некоторыми надеждами на либерализацию перед Олимпиадой в Сочи, однако реакция Москвы на победу Майдана в Киеве, события в Крыму и на востоке Украины привели к резкому ужесточению во внутренней политике, конфронтации с Западом, экономическому кризису.

Было ощущение, что можно повлиять и можно что-то изменить. Такое ощущение висело в воздухе. Оно, конечно, было очень радужным. Видимо, сегодня мы из этой фазы вышли. Как-то гораздо более тугой воздух. Я думаю, что всё это такие синусоиды – сегодня хуже, завтра будет получше, может быть. Когда-то ощущение бывает, что мы что-то можем, иногда возникает такое чувство, что сейчас ничего нельзя сделать. Сейчас, наверное, меньше можно сделать, чем три года тому назад. Но я воспитана таким образом, в особенности в последние десятилетия, что мы должны принимать реальность без больших внутренних эмоциональных подстроек к ней. Она есть такова, мы есть таковы. Исходя из этого, я и реагирую или, по крайней мере, стараюсь реагировать на происходящее. Что можно сделать – я делаю для того, чтобы прочистить атмосферу вокруг себя. Я не претендую на то, чтобы менять мир и даже большую часть мира, но некоторую часть мира, которая мне дана, я стараюсь в ней позитивно существовать. Поэтому всякий раз, когда возникает возможность или необходимость каким-то образом высказаться и как-то попробовать немножко изменить в лучшую, как мне кажется, сторону жизнь, я от этого не отказываюсь, хотя не всегда у меня бывает ощущение, что это эффективно.

Россия сильно изменилась за этот год. Страна отступила на путь социального консерватизма. Часто звучит слово «патриотизм». Власть активно хочет предписывать, что должны думать люди.

Я думаю, что знак был подан во время Олимпиады (речь идет о шоу на церемонии открытия. – РС), когда достижения культуры были связаны с руководством извне, так сказать. Все достижения культуры XIX и XX веков как бы присваивались государством. На деле всё обстояло совершенно противоположным образом. Потому что все великие достижения русской культуры (которые были действительно великие) шли вопреки правительственным установкам. Все носители этой культуры всегда были преследуемы государством, начиная от Толстого и Достоевского, ну, может быть, в меньшей степени это относится к Чехову. Весь русский авангард был создан вопреки государственным настроениям, все культурные достижения, которые сегодня рассматриваются как достижения России, происходили вопреки государственной логике и государством были уничтожены. Это же относится и к большинству крупных писателей XX века. Большая часть их испытала на себе тяжкие преследования. Это касается и Пастернака, и Солженицына, и многих других главных, важных, центральных фигур культуры. Поэтому я не могу сказать, что культура идет вперед под руководством партии и правительства. Это совершенно не соответствует действительности. Вообще говоря, само государственное устройство есть результат культуры, а никак не культура – результат управления. И сегодняшние попытки управлять культурой на самом деле имеют очень давнюю традицию в России (и в царской, и в советской). И традиция эта тяжелая. Государство хочет взять в руки культуру. Но так не бывает. Это ведет к унижению культуры, к ее уничтожению. Потому что культура – не ручное животное. Она гораздо больше имеет отношение к стихии человеческого творчества, к стихии духа, а вовсе не к бюрократической, управленческой стихии. И это всё время бросается в глаза.

А если говорить о конкретных событиях этого года, было множество акций проведено, которые культуру кастрируют, обрезают и пытаются ее встроить в государственный механизм и сделать ее инструментом для создания какой-то специальной специфической идеологии. Слово «патриотизм» здесь совершенно не случайное. И строго говоря, конечно, это противоречит в высшей степени самой идее культуры. Я думаю, что мы с вами не ошибемся, если определим наше сегодняшнее государство как, может быть, уникальное и единственное в мире государство, которое выросло на основе тайной полиции. Все-таки сегодняшняя власть – это власть, которая родилась из системы КГБ. Мы прекрасно знаем, что в советские времена были две мощные силы, которые между собой постоянно конкурировали, – это партия и КГБ, секретная полиция. Она по-разному называлась, тем не менее это была очень мощная сила. И эти две силы, находясь в постоянном борении, создавали некоторый баланс. Сего дня второй силы нет. Потому что государство, целиком выплывшее из системы госбезопасности, продолжает нести в себе все качества этой структуры. Это структура, которая жаждет подчинить себе человека целиком и полностью. И надо сказать, что чем дальше, тем больше это чувствуется. И та культура телевизионная, которая обрушивается на нас с таким шумом, она на самом деле, конечно, полное произведение этой самой секретной полиции, которая жаждет овладеть душой человека. Когда закончилась советская власть, то возникли времена смутные и сложные, тем не менее, в это первое двадцатилетие на душу не посягали. Вот сегодня мы явно вступили в то время, когда посягают на душу. И это очень грустно.

Посягательство на душу прямо противоположно самому понятию культуры. Означает ли это, что нынешнее российское государство противоположно культуре?

Конечно, оно враг культуры. Оно жаждет иметь культуру абсолютно подчиненную, полностью контролируемую. И всякое мгновение духа свободы представляется государству опасным. Напрасно. Потому что развитие человека связано именно с этим.

Насколько опасно то, что делает нынешнее российское государство? Насколько это губительно для него самого?

Это, безусловно, губительно для него. Оно себе подписывает исторический приговор. Потому что не будет никаких хороших проектов, потому что хорошие проекты рождаются в ситуации свободы. А все сегодняшние предлагаемые проекты направлены назад, а не вперед. Общее движение человечества мне представляется движением все-таки к свободе, к правам человека, движением гуманным. И сегодняшняя ситуация, конечно, антигуманная. В конечном счете государство – это то, что общество из себя вырабатывает для своих нужд. И когда государство перестает обеспечивать нужды общества, оно заходит в тупик. Другое дело, что этот тупик может быть кровавым и мучительным, как это произошло в 1917 году в России, а может быть эволюционным и более мягким, чего бы хотелось, конечно. В любом случае, государство, которое перестает слышать запросы общества, обречено.

Беседовал Валентин Барышников.

Радио «Свобода», январь 2015

Из выступления на филологическом факультете МГУ

3 марта 2016

Единственный образ жизни, который пригоден для жизни сегодня в нашей стране, это модель доктора Альберта Швейцера, который покинул свою благополучную Швейцарию, своего любимого Баха, музыку и биографию которого всю жизнь исследовал, и поехал в Африку. Там он построил на свои деньги больницу и занялся лечением бедных, больных и невежественных африканцев, что делал почти двадцать лет. Мы в более выгодном положении, потому что нам не надо ехать в Африку, достаточно выйти из подъезда – бедные, больные и невежественные перед нами, и в большом количестве. Именно по этой модели и живут мои дорогие подруги, уже покойная Вера Миллионщикова, организовавшая первый в Москве хоспис; принявшая после ее смерти всю эту тяжелейшую работу ее дочь Нюта Федермессер; Чулпан Хаматова – благодаря созданному ею фонду спасены жизни тысяч больных детей; Наташа Дзядко, которая второе десятилетие работает, помогая заключенным и тем, кто уже вышел на свободу в общество, где нет никаких официальных механизмов социализации для вступления в нормальную жизнь; и многие-многие другие частные и честные люди, которые помогают сиротам, инвалидам, старикам, беженцам.

Как это делается у других

Слово «благотворительность» мне не нравится. То ли дело «каритас» или «шаритэ». Звучит красиво, кругло, недлинно. А наша «благотворительность» – слово длинное, нескладное. К тому же, ясное дело, благотворитель – богач, а по законам классового сознания богач – лицо отвратительное.

В советские времена бедность и богатство были нравственно заряженными понятиями. Всем было ясно, что богач – непременно злодей, а бедняк – хороший человек. В общем, богатого следует ограбить и всё отдать бедному. На том стояли. Бедному, сколько ни дай, не помочь. Он всё норовит опять стать бедным. По этому уж лучше не давать. Всем поровну – идея, может, и хорошая, но нереализуемая. Даже если б и удалось всё общественное достояние раздать поровну, назавтра один бы пропил, другой проиграл, третий отдал бы в рост. И в кратчайшие сроки возникло бы новое неравенство. И тут приходит в голову мысль: а может, бедные не хотят быть богатыми?

На восемьдесят лет в России о благотворительности забыли с большим удовольствием: государство всё взяло на себя, а обществу было предложено молчать и аплодировать. В крайнем случае не вмешиваться. Какая уж тут благотворительность?

В последнее десятилетие в России снова появилась благотворительность – сначала в виде подарков от частного человека в детский дом, в библиотеку, в больницу. Потом начали возникать фонды, попечительские советы, похожие на западные структуры. Но только попав в этом году в Стэнфордский университет, я поняла, какой может быть благотворительность в стране, где она существует не одно столетие и является почетным и престижным делом богатых людей.

К этому времени я уже состояла членом попечительских советов одной больницы, одного лицея, одного детского дома и одного хосписа. Подписывала положенные письма, ходила время от времени на собрания и давала свои неолигархические, вполне умеренные деньги.

Это была, кроме всего прочего, семейная традиция: у меня были замечательные прадед, бабушка и мама, и я с детства видела, как они легко отдают деньги, вещи и время. Правда, не чужим людям, а нуждающимся родственникам и друзьям, в крайнем случае соседям. Это была традиция «церковной десятины», но тогда я еще об этом не знала.

Очутившись в Стэнфорде, я увидела, какой бывает благотворительность «для чужих». Мне рассказали историю университета и человека, который его задумал и построил на свои деньги, от первого камня до церкви. Это великая американская история.

Леланд Стэнфорд родился в 1826 году в Нью-Йорке в англиканской семье. Из девяти братьев он был самый удачливый, стал юристом и быстро-быстро разбогател. Но пожар погубил его дом и адвокатскую контору, и всё его богатство сгорело в самом прямом смысле слова. К 1848 году, когда разразилась в Калифорнии «золотая лихорадка», он как раз потерял свое первое состояние и отправился вслед за братьями строить новую жизнь в Калифорнию. Условия были ужасные: жили братья в халупе с земляным полом, вели полуголодное существование и адски работали. Торговали мылом и крупой, порохом и дешевым маслом, словом, тем товаром, который нужен был золотоискателям. Расплачивались покупатели довольно часто песком. Золотым. Первые заработанные деньги Леланд вкладывает в развитие железной дороги, которая соединяет Восток и Запад. Он был одним из первых венчурных капиталистов. Вкладывал в будущее.

Это было время, когда в Америку хлынул первый поток китайских эмигрантов, и тысячи китайцев строили железную дорогу в ужасных условиях, получая грошовые заработки и погибая на этой «стройке века» тысячами.

Сам же Стэнфорд в те годы «поднялся», стал одним из самых богатых людей в Калифорнии и очень умело распоряжался и железнодорожным бизнесом, и банковскими операциями. Стал заниматься политикой, был избран губернатором Калифорнии и основателем консервативной партии, из которой потом выросла современная республиканская партия.

Он пользовался своим положением губернатора, брал государственные займы и был замешан в разных финансовых махинациях, привлекался к суду, но умел выходить сухим из воды.

Стэнфорд женился, построил роскошный дом в Сан-Франциско. После многих лет бесплодного брака родился поздний ребенок – Леланд Стэнфорд-младший.

Мальчик был замечательный: он получал лучшее по тем временам образование, увлекался изобразительным искусством и уже лет в двенадцать начал собирать коллекцию. Всей семьей они ездили в Европу, часто в Северную Италию, покупали прекрасное европейское искусство и вывозили в Калифорнию.

В этот период Стэнфорд построил дачу в дне езды от Сан-Франциско, в местах, которые назывались Red Wood – Красный лес. Это был огромный лес секвой, который сохранился и по сей день. Стэнфорд скупил в округе Редвуда больше 8000 акров земли, развел огромное хозяйство, прекрасный конный завод. Его лошади поставили девятнадцать мировых рекордов. Стэнфорд интересовался наукой – разведение лошадей было поставлено на научную основу. Его вообще интересовала наука. Все, к чему только ни прикасался Стэнфорд, начинало цвести и плодоносить.

А потом произошло несчастье, которое изменило всю жизнь семьи Стэнфордов: его сын, не дожив до шестнадцати лет, умер от тифа во время одной из поездок по Италии, в прекрасном городе Флоренции. Болезнь началась внезапно и длилась всего три дня. Спасти мальчика не смогли.

От горя Стэнфорд потерял дар речи, но когда речь к нему вернулась, он сказал жене: «Теперь все дети Калифорнии будут нашими детьми».

В том же году Стэнфорд объехал все крупные американские университеты. Он изучил, как они устроены, как финансируются, как идет образовательный процесс. Он хотел сделать лучше. Посчитал, как полагается капиталисту, деньги и прикинул: нужно 5 миллионов долларов. Сумма по тем временам гигантская даже для Стэнфорда. Он посоветовался с женой. Она сказала «да».

Так губернатор, жесткий человек с сомнительной репутацией, начал «вторую жизнь». Он заказал архитектурный проект – католические мотивы на индейской почве, и началась грандиозная стройка. Строительство продолжается и сейчас, и именно по тем принципам, которые заложил Стэнфорд. Он любил всё самое лучшее – и по сей день новые корпуса строят самые известные и талантливые архитекторы.

Застройка идет по определенному модулю – квадратно-гнездовым способом, как я бы это определила. Принцип Стэнфорда – соединение практики и культуры, бизнеса и политики. Последний по времени квадрат, совсем недавно построенный, – это медико-технологический корпус, возведенный между медицинским и технологическим. Его проектировал Норман Фостер, один из ведущих современных архитекторов. Границы территории представляют собой одновременно и границы наук. Подход формальный, но, как оказалось, прекрасно себя оправдал.

Именно на этом пересечении границ образовалась спустя сто лет после смерти основателя Силиконовая долина, здесь родились Yahoo, Google, одна из лучших современных генетических школ.

Принцип «всего самого лучшего» распространялся и на подбор профессорско-преподавательского состава. С самого основания университета «перекупали» лучших ученых и давали им такие деньги, что отказаться было невозможно. Между прочим, эта традиция сохраняется уже больше ста лет.

Первый университетский выпуск был в 1892 году – об этом свидетельствует утопленная в одной из галерей медная плита. Рядами такие же плиты с датами – вплоть до нынешнего года.

Первые двадцать лет обучение было бесплатным. Сейчас, надо признать, это один из самых дорогих университетов Америки. Первоклассные лаборатории, первоклассные профессора – вот что делает Стэнфордский университет одним из самых престижных учебных заведений страны. В соседнем университете города Беркли на одного профессора приходится 16,4 студента, а в Стэнфорде на одного профессора – 3,5 студента.

Территория университета огромна. Скульптуры любимого Стэнфордом Родена украшают скверы и перекрестки университетского городка. Есть и более современная скульптура: Мур, Липшиц. Есть и музей с огромным собранием картин: в первых залах – семейные картины той счастливой поры, когда был жив еще Леланд Стэнфорд-младший. Симпатичный мальчик, смерть которого изменила жизнь западного побережья Америки.

История Стэнфорда, человека и университета, – великая американская история. Традиция благотворительности продолжает здесь существовать – куда ни повернешься, всюду висят таблички: дар мистера и миссис таких-то.

Среди дарителей – выпускники Стэнфордского университета, просто богатые люди, которые считают наиболее достойным способом увековечить свою память, выписывая чеки на нужды университета. Это национальная традиция. Всем известно имя Карнеги – потому что знают о существовании Карнеги-холла. Но есть в Америке Чикагский университет, построенный на деньги Рокфеллера в 1892 году, и еще много чего, что финансировал Джон Рокфеллер, его сын и внуки. Между прочим, когда Рокфеллер-старший умер, то на благотворительность он положил полмиллиарда, а сумма, переданная по завещанию сыну, была меньшей.

В отличие от нашей страны, где революция прервала этот процесс превращения «дикого капитализма» в капитализм цивилизованный, в Америке традиция благотворительности росла и крепла, охватывая все сферы жизни. Образование, здравоохранение, культура, фундаментальные науки получают постоянно огромные вливания от частных фондов. Самым щедрым благотворителем в сегодняшней Америке считается Билл Гейтс.

Полтора месяца я работала в Гуверовском архиве Стэнфордского университета. У меня были свои интересы, связанные с российской историей семидесятых годов, а в свободное время я присматривалась к американской благотворительности и пыталась понять, почему у них получается то, что совсем не получается у нас, а именно: создать такое общество, такие структуры, которые сами о себе заботятся, сами себя финансируют и являются не конкурентами государства (какое это государство рвется тратить деньги на общественные нужды – надо его заставить это делать!), а партнерами государства.

Честно говоря, секрета я не открыла. Я не знаю, почему богатые, не очень богатые люди, а также люди более чем среднего достатка считают необходимым отдавать личные деньги для общественного блага.

Существует множество вариантов ответа на этот вопрос:

1. Там, на растленном Западе, государство хитро провоцирует богатых людей жертвовать деньги на благотворительность (читай: общественные нужды), потому что дает им налоговые льготы в разных формах, поощряя тем самым меценатство всякого рода.

2. Америка – протестантская страна. Протестантизм – религия труда и религия сдержанности. Всяческая роскошь не поощряется общественным мнением. Вот они от ханжеского стыда не покупают себе золотых унитазов, а строят общественные уборные.

3. Американцы уже миновали этап «жестокого капитализма» и теперь стали сентиментальны и готовы платить своим нищим и больным, а мы, россияне, всё еще находимся на той стадии, где главная цель богатого человека – купить яхту, остров, драгоценности и вообще всё, что можно купить за деньги. Надо немного подождать, и наши богачи тоже опомнятся, повзрослеют и поймут, что самая большая роскошь – содержать детский дом, больницу или университет. Сколько ждать – никто не знает.

4. В Америке давно уже существует гражданское общество, которое контролирует государство в большей мере, чем где бы то ни было в мире. Это гражданское общество порой принимает на себя решение острых социальных проблем. Существует большое число частных госпиталей, школ, учебных заведений, которые оплачиваются частными спонсорами и большими компаниями.

Впрочем, для нас не так уж важно, почему у них так хорошо получается, а у нас пока не очень. У них тоже есть проблемы, которые они не могут решить.

На рубеже XX века Россия созрела для благотворительности, и до революции частными людьми было очень многое сделано для блага общества. Несколько городских больниц и по сей день прекрасно работают, несмотря на то что они устарели во всех отношениях.

Сегодня в России опять появились серьезные благотворители. Некоторая часть людей и организаций, которые вкладывают большие деньги в культуру, вынуждены это делать по прямому распоряжению начальства. Им приказывают – они соглашаются. Очень часто частные деньги идут на покрытие тех расходов, которые обязано производить государство, но не хочет. Эта благотворительность вынужденная, но все-таки она существует.

Есть и такие донаторы, которые тратят деньги без указки сверху – по той единственной причине, что видят острые социальные болезни и пытаются их «подлечить» своими средствами.

Главное – что появились люди, готовые вкладывать личные деньги для решения общественных проблем. Их много. Наиболее интенсивная деятельность связана с лечением детей. Существуют фонды, изыскивающие огромные деньги на оборудование медицинских учреждений, на дорогостоящие лекарства детям с онко– и кардиозаболеваниями, детям, нуждающимся в пересадке органов. Существуют фонды для помощи детям с синдромом Дауна, с диабетом и другие. Это наиболее популярные фонды: на больного ребенка дать деньги легче, чем на умирающего старика; на детский дом – проще, чем на хоспис. А в стране есть хосписы, которые нуждаются в финансировании, потому что государственное финансирование недостаточно, выражаясь мягко. Еще труднее добыть деньги для помощи бомжам, для обитателей колоний, для инвалидов и пенсионеров.

Но фонды тем не менее растут, делают огромную работу. Всё большее число людей, даже не пережив такого несчастья, как Леланд Стэнфорд, начинают понимать, что помочь больному и нищему, инвалиду и заключенному – это шанс изменить мир к лучшему, хотя бы в отдельно взятой точке.

Большие деньги дают их владельцам многие преимущества перед теми, кто не имеет лишней копейки. Они дают свободу (есть такой предрассудок), дают возможность прекрасных путешествий в разные страны (до тех пор, пока не утрачивается «охота к перемене мест»), дают привилегию на высокое «качество жизни» (пока не обнаруживается, что воздух, вода и пища теряют качество во всем мире) и прочие мнимые и реальные радости.

Но есть вещи, которые не покупаются за деньги: никто не может избежать болезней и смерти, несчастья и одиночества. Когда приходит это понимание, меняется отношение к деньгам. Они не есть вечная ценность. Сегодняшний кризис, который только начинается – и ни один специалист не может предсказать всех последствий происходящего, – изменит очень многое в жизни нашего и будущих поколений.

Первое последствие – крушение ложной идеи всевластия денег.

В начале XIX века, около двухсот лет тому назад, молодой врач Федор Гааз, приехавший в Россию из Германии, сделал прекрасную карьеру: разбогател, купил в Москве пять домов, деревню и фабрику в Подмосковье. А потом его назначили инспектором тюремных больниц, и это совершенно изменило его жизнь. Он увидел каторжников, прикованных к железному пруту, в тяжелых кандалах проходящих по Владимирскому тракту до самой Сибири, и в нем произошел переворот. Двадцать лет добивался облегчения их участи, добился отмены «прута», сделал более легкие кандалы и лечил, лечил, лечил. И кормил, и помогал спасти детей каторжников, которые шли за родителями в Сибирь.

Он истратил свое состояние, и хоронили его на средства полицейского управления, потому что у него не было ни копейки. Вся Москва хоронила его – толпы шли за гробом. Наряды полиции, посланные для предотвращения беспорядков, шли вместе со всеми, обнажив головы.

По сей день на его могиле на Немецком кладбище в Лефортово всегда лежат цветы. Часто восковые или бумажные, которые покупают безденежные старушки. Доктор Гааз стал народным святым. И вспомнила я его из-за одной фразы, которую он постоянно повторял: «Спешите делать добро!»

Даже самая длинная человеческая жизнь коротка по сравнению с жизнью большой черепахи или дуба. Но человек может сделать то, что не может и не умеет ни одна живая тварь, – спасти другого человека. И может просто немного помочь: накормить голодного, облегчить страдания больного. Это так хорошо. Попробуйте, и вы почувствуете, как ваша жизнь наполняется новым смыслом, которого так часто не хватает в нашей суетливой, тяжелой и зачастую удручающей жизни.