Текст книги "Пой, Менестрель!"

– Мы попытаемся освободить Менестреля и передать письмо королеве, – сказал Стрелок. – Надо лишь подождать, пока Артур покинет столицу. Тогда я, переодевшись, явлюсь гонцом к королеве якобы от его имени…

– И угодите в объятия Магистра, – перебил Флейтист. – Никакой грим не поможет. Гонца к королеве рассмотрят со всех сторон, а вас каждый стражник знает в лицо.

– Но…

– Ясно, вам не терпится повидать королеву, – ввернула Плясунья. – Все же не следует ставить под угрозу наш замысел…

– И жизнь ее величества, – поддакнул Скрипач.

Стрелок вынужден был признать их правоту.

– Пойду я, – вызвался Плут.

Он сидел на скамье у окна, обхватив руками одно колено, солнечные зайчики играли в его огненных волосах, наполненные светом глаза сияли, как два маленьких солнца.

– Пойду я. Когда нас выводили из темницы, на мне была броня из грязи. Прежде чем Магистр смог меня рассмотреть, я удрал.

– В темницу приказ об освобождении Менестреля я передам сам, – сказал Стрелок.

Музыканты переглянулись. Плясунья махнула рукой, понимая, что спорить бесполезно.

– Что ж, друзья, тогда в путь, – решил Стрелок.

– Прежде надо узнать, что стало с актерами Овайля, – подал голос Флейтист. – Вдруг им нужна помощь? Я пойду в город. Не думаю, чтобы стражники успели меня рассмотреть и запомнить.

Маленький Скрипач ничего не сказал, только бережно подвинул скрипку в центр стола – чтобы никто не уронил в суматохе – и встал рядом с Флейтистом.

– Я выведу вас на верхнюю дорогу, – сказал Стрелок. – Идти по ней дольше, чем напрямик, через лес, но не в пример легче…

– Да уж, – промолвил Скрипач, ощупывая ушибленную коленку, – болота и коряг с нас хватит.

Рыжий Плут вывернул карманы и протянул музыкантам пару золотых монет:

– Пригодятся.

Потянулся долгий день. Проводив музыкантов до дороги, Стрелок отправился на охоту. Плясунья и Рыжий Плут, потратив полдня на то, чтобы вычистить испачканную в болоте одежду, бродили по лесу, стараясь не удаляться от хижины, собирали хворост и грибы. Грибов этой осенью было множество. Они дважды наполнили объемистые дорожные мешки. Часть грибов нанизали на вертелы и поджарили, часть – развесили сушиться над огнем.

В сосновом лесу осень еще не чувствовалась – трава была зелена, как и кроны деревьев. Лишь изредка попадались пожелтевшие березки, да рябины тяжелыми красными гроздьями пророчили скорую и снежную зиму. Рыжий Плут пригибал ветки, и Плясунья обрывала ягоды. Она еще не рассталась с детской любовью к рябиновым бусам. Потом, рябину можно насушить на зиму – для птиц – и сварить рябиновое варенье. Но это позже, когда ягоды тронет морозом.

Подкрепившись жареными грибами – без хлеба и соли это оказалось не так вкусно, как они надеялись, – Плясунья и Плут уселись на пороге хижины. В одном из тюков девушка разыскала моток ниток и иголку и взялась за починку одежды: в дороге всегда что-нибудь рвется, и этой работе нет конца. Плут развлекал ее рассказами о своих проделках, и если хвастал, то самую капельку. Грех не велик, а Плясунья от души забавлялась. Он тоже исходил почти все королевство, и они с удовольствием поговорили о белых песках Приречья и снеговых вершинах Бархазских гор, вид на которые открывался с южной границы. Беседовали они о ливнях и грозах, обрушивавшихся на их головы, и о палящих солнечных лучах, иссушавших кожу и превращавших дороги в реки белой пыли…

Солнце склонилось к западу, тени удлинились, и сидеть на крыльце стало прохладно. Они вошли в дом, и, едва в очаге запылал огонь, на пороге появился Стрелок, согнувшийся под тяжкой ношей – он добыл дикую свинью.

И вскоре упоительный аромат жаркого из свинины и грибов разлился по хижине. Тут и музыканты вернулись. У обоих был усталый и хмурый вид, вина они не принесли, только пару караваев хлеба, несколько коричневых, сухо шуршащих луковиц да горсть соли.

– Простите, друзья, – виновато промолвил Скрипач. – Все деньги мы отдали людям Овайля.

– Правильно, – в один голос откликнулись Стрелок и Рыжий Плут, а Плясунья добавила:

– Мы не пропадем. Садитесь и ешьте, рассказывать будете потом.

И в хижине начался самый настоящий пир. Истекало соком мясо, положенное на ломти мягкого белого хлеба с чудесной золотистой корочкой. Аппетитно хрустел на зубах лук. Густой запах жареных грибов способен был вызвать муки голода и у сытого.

Когда же на столе остались лишь хлебные крошки да капли жира, Флейтист рассказал о путешествии в город.

– Мы разыскали Овайля. Дела плохи. Двух человек из труппы затоптали во время паники. Сам Овайль болен: упал и повредил плечо, вывих вправили, но он не может оправиться от потрясения. Сгорели все три фургона, декорации, костюмы, парики…

Плясунья не то всхлипнула, не то вздохнула. Флейтист посмотрел на нее.

– А то, что не сгорело – растащили.

– Как? – не поверила Плясунья.

– Пока актеры разыскивали друг друга, проворные горожане поживились их имуществом.

– Всему же есть предел, – пробормотал Рыжий Плут.

Стрелок сумрачно покачал головой.

– Никогда такого не было, – промолвила Плясунья. – Помню, у кого дом горел – всем миром тушили, помогали погорельцам, кто чем мог: один ложки несет, другие скамью тащат, третьи к себе детей уводят – обогреть, накормить… Чтобы украсть у погорельца… волчье сердце должно в груди биться.

– Вот оно, – тихо проговорил Стрелок. – Об этом Менестрель предупреждал. С добрыми людьми никаким магистрам не справиться. Если каждый живет по совести – ни один магистр не войдет в силу. Ничего сделать не сможет. Ни в ком не найдет поддержки… А теперь Магистру раздолье…

– Что же Овайль? – спросила Плясунья. – Где он сейчас?

– Нашлись добрые люди, приютили.

– Не понимаю, что происходит, – удивился Рыжий Плут. – Никогда актеров не трогали. Или указ какой появился?

– Ничего подобного! – воскликнули в один голос Флейтист и Скрипач и, разгорячившись, заговорили, перебивая друг друга.

– Сейчас в самом городе идет представление…

– Прямо на центральной площади…

– О какой-то девице, влюбившейся в оборотня…

– Актеры на четвереньках ползают, катаются по помосту и воют звериными голосами…

– Что же они этим хотят сказать? – удивилась Плясунья.

– Мол, это естественно – иметь в сердце оборотня. Он сидит в каждом, хоть клык да покажет, хоть глазом да сверкнет… Стыдиться этого не нужно. И бороться не нужно. Напротив, надо оборотня лелеять, он часть тебя самого, ненаглядного…

– Научились прятать смысл за красивыми словами, – вздохнула Плясунья. – Постесняются сказать – лелеять собственную трусость, подлость… Или – лелеять жадность, похоть… А лелеять в себе оборотня – сказать можно, как звучит! Ладно… Что думает делать Овайль?

– Он подавлен, – медленно проговорил Флейтист. – Впрочем, насколько я знаю, он не их тех, кто всю оставшуюся жизнь будет сетовать на судьбу и рвать на себе волосы. Кое-кто, конечно, из актеров от него сбежит, но появятся и новые. Мы еще услышим о труппе Овайля.

– Кто-то предложил Овайлю отправиться в Бархазу, – добавил Скрипач, – передохнуть, набраться сил, поднакопить денег… Старик отказался. «Мне нечего сказать бархазцам», – заявил он.

– Может, и есть что сказать, – перебил Флейтист, – да важнее быть услышанным здесь… Мы объяснили, что уходим в столицу.

– Овайль не просил нас остаться? – заволновалась Плясунья.

Скрипач отрицательно мотнул головой.

– Он и денег не хотел брать, – сообщил Флейтист. – Мы потихоньку ссыпали монеты в его мешок… Здесь от нас толку не будет. Едва Овайль встанет на ноги, он сам поможет и себе, и своим людям.

– Тогда – в дорогу. В ближайшем городе дадим представление…

– Если получится, – осторожно промолвил Флейтист.

Рыжий Плут пожал плечами. С голоду они не умрут, пока рядом он сам да Стрелок.

* * *

Две недели путешествия из Арча в столицу пролетели незаметно. Шагалось легко, серо-желтая лента дороги миля за милей убегала назад. Пригревало солнце, лес на глазах менял зеленый убор на золотой; ни разу за это время не сгустились тучи, не задули злые северные ветры. Босые ноги Плясуньи весело шлепали по пыли, – пока стояли теплые дни, обувь следовало поберечь. Иногда Стрелок подсаживал ее на своего коня. Одна из актерских лошаденок везла тюки с уцелевшим добром, на другой по очереди ехали музыканты и Рыжий Плут. Как-то раз в маленькой деревеньке в награду за представление актерам предложили вместо денег новенькую телегу, светлую, еще хранившую запах смолы. Плясунье гораздо больше нравилось ехать в телеге, чем верхом, особенно когда рядом на тюки с одеждой присаживался Скрипач и наигрывал мелодии, такие веселые и легкие, что ноги просились в пляс. Эти мелодии придавали сил, утешали, когда случались какие-нибудь неприятности. Например, когда в Милипе – небольшом городке, расположенном на полпути от Арча до столицы, – им не удалось дать представление. Нет, стражники охотно соглашались пропустить в город Плясунью и музыкантов, только предупредили:

– Если публику потешить захотите – придется платить.

– Платить? – не поняла Плясунья. – Это нам заплатят.

– Нет. Это вы должны заплатить за право выступать в нашем городе.

– Ого! – воскликнули актеры в один голос. – Это что-то новенькое. И сколько?

Стражник назвал сумму, какой актеры и в лучшие времена не имели. Повернувшись, друзья зашагали прочь от города. Мечты о ночлеге под крышей пришлось оставить.

– Замечательно придумано, – пробурчал Флейтист. – Никаких запретов. Перед соседними державами не стыдно. Мол, у нас каждый может заниматься чем хочет. А на деле…

– На деле, – подхватил Скрипач, – выжить смогут лишь те, кого подкармливает господин Магистр. Что по вкусу Магистру – то и остальным смотреть придется. А его вкус известен… В его глазах все злы и ничтожны. Поэтому и стыдиться нечего, можно свою мерзость напоказ выставлять. Скоро о прекрасном и вовсе забудут. А дети так и не узнают. Поверят: ползание в грязи – нормальная жизнь…

В маленьких селениях, где некому было следить за исполнением приказов, Плясунья развлекала жителей танцами. Рыжему Плуту необыкновенно польстила просьба музыкантов показать селянам фокусы со шпорами. Он позабавил народ этими фокусами и еще многими другими. Зрители смеялись и хлопали, но сборы… Сборы были крошечными, как и селения, где приходилось выступать. Благо еще Стрелок умел добыть пищу для всех. Иногда кто-нибудь из крестьян просился в попутчики, желая добраться до соседнего селения. В таких случаях друзья получали подарки – плащ из теплой овечьей шерсти, кусок грубого, но добротного полотна, годившегося на рубахи, а то и просто пару пышных караваев, круг сыра, крынку молока. Путешествовать в одиночку мало кто отваживался, и встречных на дороге почти не было. Правда, дважды их обгоняли купеческие обозы, охранявшиеся бархазскими наемниками. Угрюмо и недоверчиво поглядывали закованные в броню воины. Нечего было и надеяться поболтать с ними, послушать новости…

На подступах к столице народу на дороге стало попадаться больше. По-прежнему, между городом и окрестными селениями шла бойкая торговля. Крестьяне охотно вступали в разговоры. По их словам, в городе было неспокойно, прибыло множество переселенцев с севера, где лорды начали междоусобную войну. Король, желая усмирить их, вывел дружину и осадил мятежников в их замках. Чем бы ни кончилась усобица для самих лордов, ясно было, что жители тех краев не скоро оправятся от потрясений. Поля выжжены, крестьяне разорены, значит, на севере начнется голод. Дороги к столице забиты переселенцами.

Три дня друзья не давали роздыху ни себе, ни лошадям: отсутствием короля следовало воспользоваться. Последний привал устроили перед грядой холмов, с которых должен был открыться вид на город. Сидели на зеленой траве, среди трепетавших золотом осин; смотрели на разноцветные холмы – алые, желтые, зеленые, бурые, над которыми раскинулось пронзительно-синее небо. Плясунья знала, что скоро увидит картину еще краше: черепичные крыши, усыпанные медью осенних листьев, и вознесшиеся над ними белые башни королевского замка. Она принарядилась: надела лучшее желто-оранжевое платье, не забыла рябиновые бусы, а на голову возложила венок из кленовых листьев. Она даже обулась.

Музыканты вытряхнули плащи, умылись и причесались с особым тщанием. Рыжий Плут скрепил концы плата яркой раскрашенной деревянной пряжкой, подаренной крестьянской девушкой.

Позаботиться о своей внешности пришлось и Стрелку, правда иным образом. Скрипач развязал мешок с париками, Флейтист раскрыл коробку с гримом, и вскоре перед Плясуньей и Рыжим Плутом предстал пожилой крестьянин, прятавший улыбку в густой с проседью бороде. Лук и колчан со стрелами уложили на дно телеги и забросали тряпьем.

Наконец плавные изгибы дороги вывели их на вершину холма. Друзья взглянули вниз, но города не увидели. По склону, загораживая от их взоров город, тянулись чудовищной толщины серые каменные стены, ограждавшие замок – тяжелое, уродливое строение с узкими окнами и сторожевой башней, тоже грузной и тяжелой. От него веяло тупой, холодной мощью. Деревья вокруг были вырублены, чтобы враг не мог тайком подобраться. Однако Плясунье показалось, будто лес в ужасе отпрянул от этого безобразного сооружения. Замок нависал над маленькими домишками, лепившимися по склону холма, прибивая их к земле, расплющивая.

Заметив, как вытянулись лица актеров, Стрелок спросил:

– Вы разве не видели этого прежде?

– Нет, – откликнулась Плясунья. – Мы давно не были в столице. Чье это… страшилище?

– Магистра.

– Да как же король ему позволил?

– Думаешь, Магистр спрашивал позволения?..

– Неужели с полными золота сундуками не мог выстроить что-нибудь покраше?

– Нет. Его цель – возвыситься и устрашить. Конечно, можно было возвести замок, который украсил бы эти места, слился и с лесом, и с городом. И даже не задавил бы домишки попроще, как королевский замок не задавил городские дома. Только владельцу надо было любить и лес, и город, и эти домишки… Любить, а не презирать…

Солнце перевалило за полдень, когда друзья миновали городские ворота. Они медленно продвигались в толпе, направляясь к ратушной площади. Кругом звучали злые, сварливые голоса, то и дело вспыхивали перебранки. Толпу преимущественно составляли беглецы из северных деревень – непривычные к городской тесноте и сутолоке, они страдали вдвойне. Сами горожане предпочитали отсиживаться дома и на улицах показывались лишь в случаях крайней необходимости. Окна были плотно закрыты ставнями, на дверях большинства мастерских висели огромные замки. Город выглядел словно в осаде.

Над площадью, забитой телегами со скарбом переселенцев, стоял невообразимый гвалт. Прямо между телегами женщины разводили костры, готовили еду. На протянутых повсюду веревках сушилось белье. В пыли играли дети. Ступени собора облепили нищие. Кругом сновали какие-то странные люди, воровато оглядываясь, стремились подобраться к тем телегам, подле которых не было мужчин и где на руках у женщин оказывались особенно голосистые младенцы. Обычно им это удавалось, и над площадью то и дело взлетали крики несчастных, обнаруживших покражу.

Стрелок и его спутники с трудом пробились к дверям лавки, где торговали оружием: этот товар имел нынче особый спрос, и лавку не запирали ни днем, ни ночью. Внутри толпились человек пятнадцать покупателей, придирчиво рассматривавших разложенные на столе кинжалы с длинными трехгранными лезвиями, так называемые «кинжалы милосердия», ими можно было добить поверженного противника сквозь доспехи. Стрелок обратил внимание на отчетливый северный выговор покупателей. Все они явно прибыли с побережья. Хозяин, крепко сбитый человек лет пятидесяти, в чьих курчавых темных волосах не блестело еще ни одной серебряной нити, вопреки обычной манере лавочников свой товар не расхваливал. Просто стоял рядом, вероятно угадывая в покупателях знатоков. Увидев новых посетителей, хозяин повернулся к ним. Спросил, что угодно. На этот раз он Стрелка не узнал.

– Наконечники для стрел, – улыбаясь в фальшивую бороду, потребовал лучник.

Хозяин принялся раскладывать товар, приговаривая:

– Наконечники для стрел… Нынче спрашивают кинжалы… Ими-то в толпе сподручнее орудовать.

Стрелок взял один из наконечников, осмотрел и склонился к хозяину.

– Мне особые стрелы нужны, – произнес он негромко. – С какими на оборотня выйти не страшно.

Хозяин остро взглянул на него, и Плясунья заметила, как губы Оружейника дрогнули в улыбке. Он поспешно, хотя и не нарушая законов учтивости, принял деньги от северян и отдал кинжалы. Затем торопливо затворил дверь и, сияя, обернулся к Стрелку:

– Наконец-то! Где ты пропадал? Я уж думал – схватили.

– Схватили – так казнили бы на городской площади, – откликнулся Стрелок.

– Что же вестей не подавал? В город приходить не решался?

Стрелок только улыбнулся на это предположение.

– Бродил по селениям, смотрел, что творится.

– Много увидел? – полюбопытствовал хозяин.

– Достаточно, – неопределенно отозвался Стрелок, но хозяин, по-видимому, остался доволен ответом.

Он запер лавку и повел гостей на второй этаж, в жилые комнаты. Оружейник не бедствовал, и дом его, по городским меркам весьма скромный, показался бродячим актерам настоящим дворцом. Хозяин проводил их в трапезную – просторную комнату с двумя окнами. Цветные стекла отбрасывали веселые блики на стол, резные лари с посудой, на два скрещенных меча, висевших на стене, – изделия рук отца нынешнего Оружейника. Места за столом хватило всем: он был рассчитан на большую семью.

– Гильда! – позвал хозяин. – Позаботься о гостях.

Сыновей у Оружейника не было – этим, возможно, и объяснялась его привязанность к Стрелку. Четыре дочери вышли замуж и жили своими домами. Только младшая, Гильда, еще оставалась с отцом. Стрелок нередко задумывался, каким пустым и мрачным станет этот дом, если спокойная, улыбчивая Гильда его покинет.

Она появилась на пороге, держа в руках поднос, уставленный кружками с дымящимся вином, приветливо поздоровалась и не просто поставила поднос на стол, а сама подала каждому гостю кружку, из рук в руки, ритуал, соблюдавшийся в доме Оружейника много лет. Кто будет исполнять его, если Гильда уйдет?

Стрелок догадывался, что, пожелай он взять Гильду в жены и поселиться здесь, отказа бы у ее отца не встретил. Но к Гильде он относился как к младшей сестре.

Сама Гильда – крупная, чуть медлительная в движениях девушка, с двумя длинными черными косами – отличалась таким спокойным и безмятежным нравом, что к ней слова «сердечный трепет» и применить-то нельзя было. Это заставляло отца тревожиться, найдет ли она себе мужа. Гильду этот вопрос не занимал. Глядя, как уверенно, плавно движется она по комнате – расставляет тарелки, нарезает крупными ломтями хлеб и окорок, разводит огонь в очаге, – можно было догадаться, что таким же образом она мечтает провести всю жизнь. Хлопотать по дому, расписывать глиняную посуду – это было любимым ее занятием. Стрелок видел, каким сосредоточенным становилось ее простодушное лицо, стоило Гильде взять в руки кисть, какие точные движения совершали мягкие белые пальцы. Какие диковинные цветы и животные появлялись, превращая глиняные горшки и кувшины в драгоценные сосуды. Когда обед подавали в посуде, расписанной Гильдой, он казался вдвое вкуснее.

Невозможно было представить, чтобы Гильда оставила свой дом, посуду и краски. «Если она и выйдет замуж, – посмеивался Стрелок, – так одним способом. Распахнется дверь, кто-то израненный ввалится в дом, рухнет на пол и взмолится: „Пить!“ Пока он будет болен, Гильда позаботится о нем. А когда поправится… Если не окажется последним глупцом, останется здесь на всю жизнь».

Гильда, хоть уже и обедала, вежливо присела с гостями за стол. Вечно голодные бродяги смели все подчистую. Осведомившись, желают ли они еще чего-нибудь, и выслушав благодарный отказ, Гильда увела Плясунью к себе – умыться и отдохнуть.

Мужчины остались одни. Вытянувшись на скамьях, в полудреме или неспешных разговорах провели остаток дня – блаженного дня безделья.

Вечером, когда сквозь цветные стекла не проникало в комнату уже ни капли света, когда весело заплясали в очаге языки пламени, когда хозяин закрыл лавку и присоединился к гостям, а Гильда накрыла стол снова, заговорили о деле. Плясунья извлекла из потайного кармана на платье золотой перстень, и Стрелок посвятил Оружейника в их планы. Гильда присутствовала при разговоре – Стрелок знал, что девушка не болтлива.

Оружейник выслушал, не перебивая. Взвесил на ладони перстень. Сказал, хмурясь:

– Подходящие доспехи я вам добуду.

– Это нас не спасет. – Стрелок задумчиво постукивал пальцами по столу. – Мой конь великолепен, но вчетвером на него не сесть. А на клячах, подобных актерским, королевские посланцы не ездят.

Актеры и Плут растерянно переглянулись. О такой простой и, казалось бы, очевидной вещи они не подумали и теперь вопрошающе посматривали на Стрелка. Оружейник мысленно подсчитывал сбережения.

– Пожалуй, одного коня… – начал он.

Стрелок быстро положил руку ему на плечо:

– Тут можно головы лишиться. Мы переночуем и уйдем в лес, выждем…

– Еще что скажешь? – спросил Оружейник. В голосе прорвались гневные нотки.

– У тебя дочь, – упорствовал Стрелок. – Ты не можешь рисковать.

Гильда, сидевшая на корточках у очага, поднялась и неторопливо подошла к столу.

– Я всегда гордилась отцом, – промолвила она. – Хочу гордиться и впредь.

Оружейник взглянул на дочь почти весело и обратился к Стрелку:

– Нынче времена такие… Как в старых сказках: либо честь спасать, либо голову.

* * *

Утром Плясунья вбежала в трапезную с таким выражением лица, что мужчины, уже принявшиеся за еду, отложили ложки и молча уставились на нее.

– Там кони, – сказала Плясунья.

Актеры переглянулись и снова воззрились на нее.

– Какие кони? Где? – спросил Стрелок.

Плясунья, как истая женщина, взялась объяснять с самого начала, все по порядку:

– Я проснулась рано и решила до завтрака проведать наших лошадей. Пока я умылась и оделась, стало уже не так рано, но я все равно спустилась. А там, в стойле, – два прекрасных скакуна…

– Что ты… – начал Стрелок и, оборвав себя, обернулся к хозяину: – Твоя работа?

Оружейник только беспомощно руками развел: мол, к данному чуду непричастен.

– Взгляните сами, – предложила Плясунья.

Мужчины сбежали по лестнице вслед за Плясуньей. Наверху осталась одна Гильда. Смела со стола крошки, высыпала за окно – птицам. Поправила нарядные покрывала на скамьях. Сложила аккуратной стопкой тарелки и унесла вниз, в кухню, – мыть. Когда она вновь поднялась в трапезную, там стояли гости и, возбужденно размахивая руками, пытались уверить ее отца, будто волшебство совершил он. Оружейник отнекивался, но ему не верили.

– Никто чужой о нашей беде не знал. Лошадей добыл кто-то из домашних, – твердил Стрелок.

– Вспомнила! – воскликнула Плясунья. – Утром меня разбудил стук захлопнувшейся двери. Кто выходил поутру, тот и привел коней.

– Ничего подобного! – горячился Оружейник. – Вечером я сам задвинул засов на входной двери, и, когда поднялся утром, дверь была заперта. Дочка, – хозяин обернулся к Гильде, – ты никому дверей не открывала?

Гильда улыбнулась:

– Открывала.

– Кому? – задохнулся от изумления Оружейник.

– Не скажу.

Она достала горшочки с красками, кисточки, глиняный кувшин – обожженный, но еще не глазурованный – и как ни в чем не бывало уселась к распахнутому окну – расписывать.

Оторопевшие гости с хозяином молча наблюдали за ее приготовлениями. Когда же первая лазоревая волна побежала по узкому горлу кувшина, стало ясно, что большего от Гильды не добиться.

– Кажется, я знаю, чьих это рук дело! – воскликнул вдруг Стрелок, проворно оборачиваясь и хватая за плечо Рыжего Плута, на цыпочках направлявшегося к двери. – Конокрад несчастный! Неужто переселенцев обобрал?

Рыжий Плут оскорбился до крайности.

– Что я, Магистров стервятник? – фыркнул он, пытаясь освободиться и проскользнуть в дверь.

– Значит, не переселенцев. А кого? – Стрелок держал крепко.

– Я никого не грабил. – Рыжий Плут возвысил голос, однако вырываться перестал, поняв тщетность своих усилий.

Стрелок рассердился не на шутку:

– Немедленно отведи коней назад.

– Пожалуйста, – кротко согласился Плут. – Отведу. Господин Магистр будет вам весьма благодарен.

– Магистр? – воскликнули все хором.

– Да. Скакуны из его конюшен.

– Как ты их раздобыл? – не то восхищенно, не то негодующе спросил хозяин.

– Слуги Магистра сами отдали.

– Так мы и поверили!

Плут прикинулся обиженным. По его словам выходило, будто еще затемно ему вздумалось прогуляться. И совершенно случайно ноги принесли его к замку Магистра. Бродя подле замка, Плут встретил слуг, гнавших коней на водопой. Пошел за ними через луг. И на берегу реки, на огромных валунах, они расстелили плащи и затеяли игру в кости.

– Понятно, – сказал Стрелок, а Плясунья засмеялась.

Плут скромно потупил глаза: что поделать, если он такой везучий? Сначала слуги Магистра проиграли все деньги и, поскольку жаждали отыграться, а он в долг поверить не захотел, поставили на кон свою одежду. Постепенно к Плуту перешли два теплых, подбитых куньим мехом плаща, сапоги из прекрасной кожи, со шпорами, правда не золотыми; потом – куртки, а потом и нижняя одежда…

Слугам, понятно, не хотелось возвращаться нагишом, и ставкой сделались два добрых скакуна… Заполучив коней, Плут взглянул в красные от гнева лица незадачливых игроков, готовых схватиться за оружие, благо их ножи давно торчали у него за поясом, и предложил еще партию.

– Зачем? – удивилась Плясунья.

– Надо же было возвратить им одежду. Плащи, впрочем, я оставил – пригодятся.

Теперь уже никто не мог удержаться от смеха, кроме Гильды, продолжавшей невозмутимо расписывать кувшин, – она-то всю историю слышала еще утром.

– Магистр им головы снимет, – проговорил Флейтист безо всякого сочувствия.

– Магистр знать не знает, сколько лошадей в его конюшнях. Главный конюх, конечно, подымет крик, да тем и обойдется, – возразил Рыжий Плут.

– Что ж, – промолвил Оружейник. – Дело за доспехами. Сегодня же подберем…

– Надо еще сочинить приказ, – напомнил Стрелок.

– Вот это задача, – пробормотал Флейтист. – Нам же не только печать, но и королевская подпись потребуется.

Стрелок, отстранив музыкантов, подошел к Гильде, взял её за руку:

– Сумеешь ли ты изобразить королевский росчерк?

Гильда подняла на него безмятежные глаза:

– Сумею, если будет образец.

Стрелок, ни слова не говоря, вышел из комнаты. Друзья переглянулись и остались на местах, полагая, что следует его дождаться. В самом деле, вскоре послышались шаги – охотник возвращался. Он появился в комнате, на ходу разворачивая какую-то тряпицу. Извлек из нее пергаментный свиток.

– С этим посланием Великий Лорд отправил нас с Драймом к лорду Орвэю. Я сохранил письмо.

Гильда развернула свиток, прижала кувшином. Остальные сгрудились вокруг нее, заглядывая через плечо. Свиток обтрепался по краям, но сама подпись была видна четко. Крупная, округлая заглавная буква и мелкие, угловатые строчные.

Гильда несколько раз провела кистью в воздухе, повторяя росчерк.

– Теперь, конечно, он пишет не «Артур, Великий Лорд», а «Артур, король».

Оружейник уже нес перо и чернильницу.

Гильда взмахнула пером. Поначалу линия вышла чересчур жирной. Затем помешала ворсинка. В следующий раз Гильда плохо обмакнула перо, чернила иссякли на середине слова. Лишь с четвертой попытки, не отрывая руки, она вывела королевское имя как положено, с крупной округлой заглавной буквой и мелкими, угловатыми строчными. Потребовала:

– Сходите в лавку и купите мне хорошее перо.

Оружейник и Стрелок отправились в мастерскую, музыканты – к лошадям, Рыжий Плут – в лавку. Плясунья подошла к Гильде, вновь взявшейся за свой кувшин, присела рядом на скамью. Тихо спросила:

– Ты не боишься?

Гильда аккуратно завершила бирюзовый завиток и только после этого отложила кисточку и повернулась к Плясунье:

– Боюсь.

– Но ты так спокойна…

– Я гоню от себя страхи. Если непрерывно думать о том, что может случиться, – жить некогда будет.

– Я тоже гоню, – жалобно вымолвила Плясунья. – Но они возвращаются.

– Попробуй заняться чем-нибудь, – посоветовала Гильда. – Все равно изменить ничего нельзя. Разве что отступить…

– Отступить? Никогда. Сегодняшней трусостью завтрашнего счастья не купишь, как не принесешь воды в разбитом кувшине.

Гильда кивнула и вновь взялась за кисточку. Побежал, зазмеился причудливый узор.

Плясунья вернулась в отведенную ей комнату, отодвинула к стене скамью и стол и целый день разучивала новый танец. К вечеру у нее отнимались ноги, зато ночью она провалилась в глубокий и ровный сон без сновидений.

* * *

Холод источают каменные стены темницы. Холоден самый воздух ее. Стражник вздрагивает, притопывает, плотнее кутается в плащ. Промозгло. С отвращением взирает на небо. Низкие тучи брызжут мелким дождем. Сырость пронизывает до костей. Стражник шагает по двору темницы, не может согреться. Гулко отдаются шаги его по каменным плитам. Стражник вскидывает голову, отводит капюшон от уха – ему чудится цоканье копыт. Мимо? Нет, похоже, едут через мост. Он подходит к решетке. Сквозь пелену дождя видит три размытых силуэта. Неужто привезли нового узника? Вот бедолага. Стражник гонит мысль о каменных подземельях. Цокот копыт становится все отчетливее, всадники приближаются. Влажно поблескивают бока коней. Плащи всадников забрызганы грязью. Гонцы примчались издалека. Из-под плащей виднеются вороненые доспехи королевских дружинников. Первый всадник подъезжает к решетке вплотную. Два других держатся позади. Один из них ведет в поводу оседланного жеребца. Можно подумать, явились за кем-то из узников.

– Кто такие? – ежась, спрашивает стражник.

Всадник, не отвечая, нагибается, просовывает сквозь прутья решетки свиток, скрепленный печатью. Стражник только взглядывает на печать, отступает, и вот уже гремят цепи, и решетка ползет вверх. Всадники въезжают во двор. Тот, кто показывал свиток, спешивается, откидывает капюшон. Он в шлеме, но забрало поднято. Холодные зеленые глаза ощупывают караульного. Губы под черной полоской усов разжимаются, чтобы бросить одну-единственную фразу.

– Капитана сюда.

Стражник пробует воспротивиться. Капитан греется у очага, и горе тому, кто попытается вытащить его из теплой караульной на дождь и ветер.

– Поднимитесь в башню и поговорите с капитаном, – бурчит он.

Королевский гонец не сердится и не повышает голоса. Зеленые глаза его подергиваются пеленой скуки. Равнодушно, небрежно, будто и не слыша пререканий, он бросает:

– Капитана сюда.

Хлещет дождь. Точно каменные изваяния, сидят верховые. Стражника словно ветром сдувает. Ему хорошо знаком подобный тон: промедли, и тебя собьют с ног, спасибо, если в землю не втопчут. Дерзких, может, потом и накажут, да что толку.