Текст книги "Аномальная зона. Юмор, ирония, сатира"

Маленькая штучка

На день рождения жена купила мне электрическую машинку.

– Вот! – радостно сказала она. – Сама теперь тебя буду стричь. Ты рад подарку?

Чтобы не испортить настроения жене, а главное, себе, сказал, что рад.

– Вон ты как за зиму оброс, – заявила мне жена. – Давай пострижем тебя сегодня же.

– А какая у меня прическа будет?

– Как у этого… Ну, из сериала «Красивые и дерзкие».

На красивого и дерзкого я согласился. Ну, жена жужжала, жужжала машинкой. Потом говорит:

– Знаешь, тебе эта прическа не идет. Давай-ка я тебя под Джеймса Бонда подстригу.

– Стриги, – соглашаюсь, – под Бонда. Джеймса Бонда!

Ну, жена опять начала круги вокруг меня нарезать. Отошла, прищурилась.

– Нет, – говорит. – Джеймс Бонд нынче неактуален. То ли дело Костя Цзю!

Против Кости Цзю я тоже ничего не имел. Особенно мне его чубчик нравится.

А жена все жужжит машинкой, а голове все холоднее делается. Забеспокоился я.

– Как там, – говорю, – Костя Цзю поживает? Эй, тебя спрашивают!

– Вообще-то Костя – он же спортсмен, – вздыхает женушка. – Это не твой типаж.

– А кто мой типаж? – обижаюсь я.

– А Гоша Куценко! – радостно сообщила женушка.

– Так он же артист!

– Так и ты у меня тот еще артист!

Ну да черт с ней, с лысиной. Лишь бы жене нравилось. Правда, в тот же день я у машинки тайком отвернул и выкинул к чертовой матери одну маленькую штучку. А какую – пусть запытают меня, не скажу!

Классный роман

«Ваш сын шалит на уроках. Прошу повлиять на него! Классный руководитель (неразборчиво)».

«Еще раз самым убедительным образом прошу: поговорите с Павлом! Ему грозит неудовлетворительная оценка по поведению за четверть. Классный руководитель (неразборчиво)».

«Нет, ну сколько я могу взывать к вашей совести, родители Павла Самохина? А еще деловые люди! Жду кого-нибудь из вас завтра в школе к 18.00. Классный руководитель (Е. М. Петровская, если забыли».

«Уважаемая Е. М. Петровская! Извините, что сразу не ответил вам – Павел прятал дневник. Сегодня совершенно случайно нашел его (дневник) в стиральной машине. Беседу провел, когда нашел его (Павла) у соседей. Прийти в школу пока не могу, дела. Отец Павла (неразборчиво).

«Уважаемый отец Павла! Благодарю вас за воспитательные меры, принятые к Павлу. Он больше не шалит на уроках, а только на переменах. Извините, а почему вы искали дневник Павла в стиральной машине? Классный руководитель Елена Марковна».

«Уважаемая Елена Марковна, я рад за Павла. Что касается стиральной машины, то я ее использую по назначению. Отец Павла (Игорь Николаевич меня зовут, между прочим)».

«Уважаемый отец Павла Игорь! Насколько я поняла, вы сами занимаетесь стиркой. Но, по нашим данным, у Павла есть мама. Она-то чем у вас занята? Елена Марковна (между прочим, мама меня зовет Ленусик)».

«Лена (можно, я пока буду вас так называть?), у вас устарелые данные. Мы с женой полгода уже как расстались. Как вам Павел?»

«Игорек, я рада за вас! Что выделаете в это воскресенье? Может быть, встретимся, побеседуем об успехах Павла? Ленусик».

«Леночка, у нас с Павлом в это воскресенье генеральная уборка. Но если вы присоединитесь к нам, то мы возражать не будем. Игорек».

«А почему бы и нет? Ленусик».

«Игорек, Ленусик! Вы уж, пожалуйста, проводите эту вашу генеральную уборку сами! Меня не теряйте, я буду у бабушки. Да, и попрошу больше не грузить мой дневник своей перепиской, мало, что ли, других способов для общения? Ваш Павел Игоревич».

Не спится

Кулагину не спалось. Он ворочался, ворочался, неприязненно прислушиваясь к похрапыванию жены. Потом встал и вышел на кухню. Настенные часы показывали третий час ночи.

Кулагин решил попить чаю. Пока чайник закипал, решил включить телевизор – одному было скучно.

– Ты чего не спишь?

На пороге кухни стояла жена Кулагина, похожая в своей сиреневой ночной рубашке на маленькую грозовую тучку.

– Не спится, вот и не сплю.

– Это оттого, что ты бездельник, – сообщила ему Галина. – На работе баклуши бьешь, дома палец о палец не ударишь, все я делаю. А надо просто уставать, тогда и сон будет здоровый, как у меня.

– Да? А сейчас с чего прикажешь мне устать? Постираться, что ли?

– Я уже все выстирала. И посуду помыла. И обед тебе на завтра сварила.

– Вот, видишь. А ты говоришь: «Уставать надо, уставать». С чего? – пожаловался Кулагин.

– С чего? – переспросила Галина. Тут глаза ее загорелись.

– Пошли, – сказала она.

– Куда? – не понял Кулагин.

– В спальню. Я тебя притомлю, не сомневайся. Так, что спать будешь без задних ног. И без передних.

– Так я «уставал» уже с тобой. На позапрошлой неделе, – испугался Кулагин.

– Ну, тогда майся и дальше. Но чтобы тихо мне! – разочарованно и грозно сказала Галина, удаляясь в спальню.

«Полежу-ка я в зале на диване с книжкой. Может, и засну», – решил присмиревший Кулагин.

И ведь заснул-таки. Под утро. А снилось ему, что он живет в деревне, каждый день колет дрова, убирает снег во дворе, чистит сарай и очень качественно устает. И никто к нему не пристает с глупыми предложениями утомиться в третьем часу ночи в спальне… Потому, что спит он как убитый.

А Галине в это время снилось, что она наконец-то спровадила своего бездельника мужа в деревню в отпуск, к своей маме – к дровам, к снегу, ко всегда голодным свиньям в сарае. А пока Кулагина нет, ее утомляет их сосед холостяк Куроедов. Уж очень он откровенно в последнее время посматривает на пышнотелую Галину…

Процедуры

– А кто в 32-й?

– За мной будете.

– За кем это – «за мной»?

– Я в очередях на процедуры не знакомлюсь! И что-то раньше вас здесь видно не было… Боровичка такого.

– Ну, так будем знакомы: Петр Гаврилович. Да я позавчера только в санаторий заехал, и точно, из Боровичей! А вы давно здесь?.. Извините, не расслышал вашего имени-отчества.

– Да Вера Павловна я. А вы что, слух будете лечить?

– Как, ухо? Нет, оба. Но это потом. Сначала радикулит – замучил, проклятый. Уже сорок лет не отстает. А вы с чем сюда пожаловали, Вера Павловна?

– Так я вам и сказала! Хотя мой ишиас помоложе вашего будет.

– Вы хорошо сохранились, Вера Павловна! Кстати, кажется, очередь до вашего аса подошла, идите… Что, встать не можете? Давайте помогу!

– Да уж будьте любезны, Петр Гаврилович… А сами-то, сами-то почему скривились? Эй, кто-нибудь! Помогите нам с Петром Гавриловичем встать и на процедуру зайти! Господи, скорее бы в постельку, отлежаться! Да, Петр Гаврилович?

– В постельку, с вами? Сочту за благо, Вера Павловна! Это самая верная процедура, хоть для умной, хоть для дуры!

– Как вам не стыдно, Петр Гаврилович! Вы опять не так расслышали… Хотя… проводите-ка меня лучше в номер, очень уж медленно очередь движется. После обеда приду. Так, Петр Гаврилович?

– Хоть так, хоть этак, Вера Павловна! После обеда и придем! Завтра…

Труба зовет!

– Правильно сделали, что выбрали наш магазин! У нас лучший в городе выбор детских игрушек. Вам помочь с выбором игрушки? Кому будете брать: мальчику, девочке? Сколько лет?

– Да не тарахти ты, милая! Сами управимся. Ну, чего ты стоишь, как пень, Михал Андреич? А, глаза разбежались! Ну, от тебя, я вижу, тут толку мало будет. Вот что, милая, мы идем на день рождения к внуку наших друзей. Парню три года…

– О, для него у нас огромный выбор игрушек! Вот действующая модель вертолета. Вот велосипед с электроприводом. Вот…

– Погоди, погоди, затарахтела. А ты, Михал Егорыч, поставь-ка на место этот чертов танк, не будем мы его брать. Нам бы что-нибудь подешевле и посердитей. Ответ должен быть адекватным! А потому мы возьмем, пожалуй, вон ту штукенцию.

– Так это же копия духовой трубы. Предупреждаю: очень громкий инструмент! Труба устроена так, что малыш прилагает совсем немного усилий, чтобы извлечь из него звук, по децибелам не уступающий мощности настоящего инструмента. Очень полезная для развития легких игрушка. Но непростое испытание для слуха окружающих.

– Как ты сказала? Непростое пытание уха окружающих? О, нам это так знакомо, да, Михал Егорыч?

– Кто в коме, дорогая?

– Вот глухая тетеря! Ладно, милая, заверни-ка нам эту трубу. Да пошли мы к Кошкиным. Они нам, сволочи – барабан нашему внуку. А мы им вот эту штукенцию! Ну, Михал Егорыч, положи-ка на место этого шагающего солдатика, и вперед – труба зовет!

Святое дело

– Мирон, это я, Гиви. Ты в курсе – Федорчук при смерти.

– Да ты что!?

– Точняк. Неделя ему осталась, не более. Если операцию не сделать.

– Да, Гиви, надо спасать мужика. Дорогая операция-то?

– Да не очень. Сто пятьдесят тысяч.

– Чего, баксов!?

– Да нет, наших.

– Ну, это вообще-то немного. А что, у самого нет таких денег?

– Я узнавал, пока нет. Он должен был подняться через полгода-год. Причем хорошо подняться, все было просчитано.

– Да, надо спасать мужика. А Ольга Петровна знает?

– Да. Она сразу сказала, что Федорчука надо выручать и готова дать сорок тысяч.

– Значит, надо еще сто десять тысяч. Святое дело – спасти друга. Надо подключать и Серого, Федорчук ему ведь тоже не чужой. Делим сто десять на троих – получается по тридцать шесть тысяч с небольшим. Так, Гиви?

– Сейчас, на калькуляторе прикину… Да, так: по тридцать шесть тысяч шестьсот шестьдесят шесть рублей. И еще по шестьдесят шесть копеек.

– Ну, тогда ты, Гиви, бери на себя Серого, и с деньгами завтра с утра прямо к больнице. А я пока съезжу к Ольге Петровне и с утречка тоже буду там. Тянуть нельзя.

– Конечно, дорогой. Если эта скотина загнется, кто вернет мне моих десять тыщ баксов?

– Ха, десять! Мне Федорчук пятнадцать штук зеленых должен. А Ольге Петровне так вообще двадцать. Да столько же ему, кажется, Серый давал, так что, если случится непоправимое, нам всем не поздоровится.

– Да, игра, как говорится, стоит свеч – если спасем этого козла, друга нашего Федорчука за сто пятьдесят тысяч рублей, то вернем наши шестьдесят пять тысяч баксов… А это по курсу на сегодня… даже навскидку – почти два лимона рубликов.

– Вот именно, Гиви: по сегодняшнему курсу. А ты смотри, что творится с долларом? Нет, не дадим мы умереть нашему другану Федорчуку! Спасем во что бы то ни стало. Да, Гиви?

– Конечно, дорогой! Святое дело! А потом стрясем с него все. С процентами…

Жар-птица

– …Так, значит, любишь? – задумчиво переспросила она, меланхолично жуя травинку.

– Угу! – страстно промычал он. – Жить без тебя не могу.

– А чем докажешь?

– Да чем угодно! – самоотверженно вскричал он. – Хочешь, объявлю на весь белый свет о своей любви?

Она холодно пожала плечиками. Он набрал полную грудь воздуха и издал душераздирающий вопль:

– Лю-ю-ди-и-и! Я люблю-ю-ю!

– Уу!.. – загромыхало эхо. На Кавказе при этом случилось землетрясение, на Алатау – оползни, а Ура просел и стал еще ниже, чем был.

– Хватит глотку-то драть, – раздраженно сказала она. – Это еще не доказательство любви.

Он сник. Потом вдруг соскочил с места, одним махом взлетел на мачту высоковольтной линии и резво перебежал по проводу до другой. Когда он вернулся, подошвы его кроссовок еще дымились, а волосы искрились.

– Вот, ненаглядная моя: это рекорд. Я мог бы передать его в Книгу Гиннеса, но дарю тебе! – великодушно объявил он.

Она зевнула.

– Скучно мне с тобой, пойду-¬ка я спать.

– Ах, так! – возопил несчастный влюбленный. – А что ты скажешь на это?

– На что «на это»?

Но его уже не было: умчался не то в Африку, не то в Южную Америку.

Не было его долго – часа полтора. Но вернулся он с триумфом: весь исцарапанный, на взмыленной зебре, бережно прижимая к груди ослепительную жар-¬птицу.

Он щелчком сбил с колена скорпиона, отмахнулся от мухи цеце и с трепетом протянул возлюбленной свой сказочный трофей:

– Тебе, любимая!

И только тут в ее прекрасных глазах появилась заинтересованность.

Она подошла к зебре, погладила полосатый бок.

– Милый, ты не находишь: очень оригинальный коврик для нашей будущей спальни?

– О, да! – радостно поперхнулся он.

– А курицу эту мы зажарим и съедим на нашей свадьбе.

– Как хочешь, дорогая! – растроганно пролепетал он.

И свернул жар¬-птице шею…

Отелло в юбке

– Ты куда уставился?

– Да никуда.

– Как же никуда? Я ведь вижу – ты вон на ту блондинку смотришь!

– На какую?

– Да вон же, вон, симпатичная такая!

– А, эта! Действительно, ничего!

– Ах ты, бабник! А ну, отвел глаза в сторону!

– Ну ладно тебе, Любонька, не смотрю я на нее.

– Правильно, смотри только на меня!

– А кто будет машиной управлять?

– Хорошо, дома на меня будешь смотреть… Опять?

– Что «опять»?

– Опять своими бесстыжими глазами шаришься по чужой женщине?

– Да ни по кому я не шарюсь. Вот, смотрю только перед собой.

– И правильно. Так, а что это твой правый глаз уехал влево? Что ты уставился на эту толстушку?

– Да какая она толстая?

– Мне лучше знать! А ну, строго перед собой.

– Есть строго перед собой!.. Слава Богу, мы уже за городом. Уж здесь-то тебе ко мне не придраться!

– Нет, этот половой маньяк неисправим! Животное, ты почему таким голодным взглядом проводил корову?

– Мать, ты с ума сошла? Что, уже и на корову посмотреть нельзя? Что же в ней особенного, что ты меня уже и к буренке приревновала?

– Да ты посмотри, вымя-то у нее какое! А ну, отвел свои распутные зенки!

– Ну… У меня просто слов нет. Ты не Любка, а Отелло в юбке!

Так хочет мама!

– У всех дети как дети! Один ты у меня… Торгаш несчастный! Вот кем стал Колька Бандурин?

– Ну, прокурором.

– А-а, то-то! А ведь вместе росли, можно сказать.

– Мама, так Кольку Бандурина сняли недавно.

– Как это сняли? Прокуроров у нас не снимают!

– А вот его сняли! За злоупотребления. И теперь он сам может сесть. Где-нибудь рядом с Олежкой.

– Как, Олежка сидит? Такой красавец, спортсмен, чемпион. За что же его?

– Связался там с одними, долги они вышибали.

– Ну, ладно, а вот взять Витеньку Пожарского. Кто ты и кто он?

– Ну, артист он… С погорелого театра.

– Не погорелого, а областного драматического!

– Прогорел театр. Уже полгода актерам зарплату не платит.

– Боже, какое время! Какое несчастье! Ну, и где теперь Витенька?

– Не переживай за него, мама! Он все же, как-никак, мой одноклассник. Я его к себе пристроил.

– Куда, торгашом? В свою лавку? О, несчастная я, несчастная! За что только боролись твои деды и прадеды?

– Во-первых, маму, не в лавку, а в один из сети магазинов. Во-вторых, мои деды и прадеды и боролись за то, чтобы всем было хорошо.

– Ай, оставь, тебя не переспоришь, торгаш несчастный!.. Постой, куда это мы едем?

– Уже не едем, а летим, мама! На Сейшелы

– На Сейшелы? Не хочу! Мы там уже были.

– А куда же ты хочешь, мама?

– На Бали!

– Ну, на Бали, так на Бали! Поворачивай, Сергей Михайлович! Почему, почему… Мама так хочет!

Эхо

Разгундяев взобрался на гору. Ну, не то чтобы на гору. На сопку. Но тоже высокую. И сверху ему открылся такой замечательный вид! А главное – рядом ни души! Ни одной рожи, кроме его собственной. И тишина вокруг. Разгундяев от избытка чувств закричал:

– Эге-ге-ге!

– Ге-ге! – отозвалось эхо.

– Как же здесь хорошо, мать твою!

– Нет, твою! – задорно откликнулось эхо.

– Не понял, как это? – насторожился Разгундяев.

– А ты на «понял» не бери, понял? – угрожающе громыхнуло эхо. – Шляются здесь всякие, понимаешь. Окурки, бутылки бросают. Матом ругаются! А я этого не люблю!

Рядом с Разгундяевым, прогудев в воздухе, упал большой камень.

– Хочешь, точнее кину?

– Не надо, – боязливо моргая, попросил Разгундяев. – Извини, я больше не буду. И бутылочку свою заберу, и окурки подниму. Ладно?

– Ладно! – повторило эхо.

– Тогда я пошел?

– Да пошел ты! – согласилось эхо.

И Разгундяев, спустившись с сопки, припустил к своей машине, которую он, между прочим, перед этим помыл здесь же, у хрустального ручья. Больше Разгундяев на природе не появлялся.

И правильно, не умеешь себя правильно вести в окружающей среде – сиди дома. Там за тобой, засранцем, хоть жена приберет!

Герой

В нашем райцентре вчера один мужик спас другого, упавшего с мостика без перил в речку. Они шли из магазина, и один из приятелей, Петрович, потерял равновесие и – головой вниз. Речка Навозиха у нас вообще-то неглубокая, по грудь. Но это тому, кто стоит. А Петрович сразу лег. На дно.

Миха, который с ним был, видя такое дело, и сам с моста головой вниз. Сгреб Петровича и геройски выволок его на берег. Сам чуть не захлебнулся, но спас таки друга.

На ту беду по мосту проходил корреспондент районной газеты. Увидел, что на его глазах вершится подвиг, обрадовался, и давай щелкать фотоаппаратом.

А потом с диктофоном подступил к Михе:

– Скажите пару слов о себе, и что вас толкнуло на этот подвиг?

Миха оскорбился:

– Никто меня не толкал! Я сам прыгнул за Петровичем! Он же, зараза, чуть не утопил литруху!

И поочередно вытащил из мокрых карманов куртки спасенного им приятеля две бутылки водки…

Колобок с углами

Ну и, значит, выпекли это дед с бабой один колобок, второй, третий, а они у них один за другим укатывались, шут знает куда. И оставались старики голодными. Вот бабка в очередной раз поскребла по сусекам и набрала муки на совсем уж распоследний колобок. Она снова замесила тесто и только хотела поставить колобок в печку, как дед остановил ее.

– Вот что, бабка, – сказал он слабым от голода голосом и сполз с полатей. – Давай-ка мне его сюда.

– Никак, сырым хочешь съесть? – испугалась бабка. – Смотри, заворот кишок получишь. Потерпи немного, я его испеку.

– Чтобы он опять укатился? – рассердился дед. – Нет уж. Я кому сказал: давай сюда!

Бабка не стала перечить, поскольку дед у нее был рыжим и очень голодным. А рыжие с голоду звереют, это все знают. Подала она, значит, колобок деду. А он положил его на стол и давай приминать, но только с четырех сторон. Мял, мял, и получился колобок с углами, то есть – напрочь кубическим таким. Это был уже не колобок, а кубик.

– Вот теперь можешь ставить его в печку, – довольно сказал дед.

– Так ты же всю сказку испортил! – испугалась бабка.

– Зато теперь мы будем с хлебом, – ответствовал дед.

Так дед с бабкой испекли первую в своей жизни буханку хлеба. А насчет сказки бабка зря испугалась. Потому что первый-то колобок у стариков все же был. Вот он-то и попал в фольклор.

Поэзия и проза

Сижу дома. А на улице – настоящий шторм. Хлещет по окнам дождем со снегом вперемешку, грохочет карнизами. Скукота. От нечего делать взял ручку, стал подсчитывать, кому сколько должен – скоро получка. Считал-считал, запутался.

И вдруг – наверное, от напряжения мысли, что-то щелкнуло в голове. Не успел напугаться – ручка чего-то стала выписывать. Смотрю – мама родная:

Разгулялась стихия.

Напишу-ка стихи я,

Как хлобыщет ветрюга

И с востока и с юга.

Стихи! Вот это да! Ничего такого за мной отродясь не наблюдалось. Интересно, а как дальше пойдет? Перехватил ручку поудобней, жду. Этого, как его, вдохновения. И опять в голове – щелк-щелк:

Вот утихнет ветрюга,

Что с востока и юга,

И закончу стихи я,

Как гуляла стихия.

Ого! Это же я, похоже, на целую поэму размахнулся. А за стихи, говорят, хорошо платят – пятерку за строчку. Или за строфку? И называется у поэтов получка не по-нашески: гонорарий. Ну, Наташа, знала бы, с кем живешь. А то, чуть что – тресь по затылку! Так ведь и талант вышибить можно. Ну, что там у нас еще? Ага, поехали:

Но конца нет стихи,

И пишу все стихи я,

Как с востока и юга

Дует сильный ветрюга.

Нет, здесь что-то не так. Заклинило, что-ли? Уже третий куплет, и по-разному вроде пишу, а все – об одном и том же. Этак я приду в редакцию с поэмой, а из нее только один куплет и выберут, что получше.

Выходит, всего двадцать рублей получу? А я вон одному Хамитову полтинник должен… Нет, Хамитову двадцать. А кому же пятьдесят?

Однако я в цейтноте. А время идет. Вон и на улице все стихло. Нет, без поэмы мне никак нельзя. Надо спешить. Поднатужился и выдал:

Прекратился ветрюга,

Что с востока и юга.

Отшумевшей стихии

Посвящаю стихи я.

Тьфу ты, опять двадцать пять! Во, вспомнил: четвертной я Хамитову должен. А Наташка тут как тут:

– Я тебя куда посылала?

– Но-но! – говорю. – Потише. Не видишь – человек стихи пишет. Сгинь, ты меня не вдохновляешь!

А Наташа – что за моду взяла, – тресь мне по затылку, в голове звякнуло, и все рифмы куда-то пропали. Ну и как это называется, граждане? До каких пор у нас будут гибнуть поэты в расцвете, так сказать, творческих сил?

Делать нечего. Собрал последнюю мелочь и пошел, куда меня посылали – за хлебом. Вот она – проза жизни…

Гвоздь

– Ну, что ты за мужик? – периодически допекала Хотькина его жена Варвара. – Хоть бы гвоздь, что ли, вбил в доме.

Не выдержал Хотькин, раздобыл где-то большущий гвоздь и здоровенный такой молоток, его еще кувалдой называют.

– Куда? – спросил он у Варвары.

– Чего – куда?

– Куда гвоздь вбить?

– Ну, наверное, вот здесь, – неуверенно показала Варвара. – Да я сюда хоть портрет своей любимой мамы повешу.

– Ладно, – сказал Хотькин. – Ты сама этого хотела.

Он поплевал на ладони, одной рукой приставил гвоздище к стенке, другой размахнулся да как даст кувалдой! Только пыль пошла. А когда она рассеялась, открылась большая дыра в соседскую квартиру. Хотькин заглянул, а там в коротеньком халатике разгуливает симпатичная такая особа. Хотькин ее немного знал. Ее звали Татьяна Витальевна, и она всегда улыбалась Хотькину при встрече.

«Вот бы кому гвоздик забить!» – заботливо и нежно подумал Хотькин.

– Это вы, Юрий? – ничуть не удивившись, спросила Татьяна Витальевна, улыбаясь ему в дырку в стене. – Заходите, не стойте на пороге.

Хотькин как был – с кувалдой и погнутым гвоздем, – так и протиснулся в соседскую квартиру.

– О, да вы с инструментом! – нежно проворковала Татьяна Витальевна. – Какой хозяйственный мужчина.

– Да я это, гвоздь вот решил забить.

– Может, вы и мне гвоздик забьете? – томно попросила соседка.

– Да он у меня погнулся, зараза, – сокрушенно сказал Хотькин. – Боюсь, не получится.

– Где, покажите, – попросила она. И так нежно и ласково провела своим холеным пальчиком по беспомощной кривизне гвоздя, что тот дрогнул, натужился и… выпрямился. Его снова можно было вбивать куда хочешь.

– А ну марш домой! – рявкнула протиснувшаяся наконец вслед за Хотькиным Варавара.

– А кто же мне дыру в стене заделает? – разочарованно спросила Татьяна Витальевна.

– И не надейся даже, зараза! – отрезала Варавара, уволакивая Хотькина на свою сторону. – Сама замурую! А ты, мастер-ломастер, сиди вот на диване перед своим телевизором, и никаких гвоздей!