Текст книги "Наследник"

Глава 9

В детстве самым удивительным для него открытием стало то, что у многих его ровесников были живы родители. Причем у некоторых были и мать, и отец. Открытие это Михаил совершил уже в Минске, после того как его перевели в Суворовское училище. А до того он жил и воспитывался в интернациональном детском доме, где его окружали только сироты, причем все говорили на разных языках. Воспитанники довольно успешно обучали друг друга безо всяких методик и программ. Они не имели понятия о падежах и временах, о синтаксисе и морфологии, они даже не знали названий своих языков. А чего тут знать? Если русские говорят по-русски, а греки – по-гречески, значит, чилийцы – по-чилийски. Михаил еще долго считал, что умеет говорить по-бразильски и по-колумбийски. А о том, что понимает турецкий, фарси и дари, узнал много лет спустя, только после того, как обзавелся спутниковой антенной.

В детском доме вместо родителей к воспитанникам иногда приходили люди, которых называли «дядя». К Михаилу приходил дядя Сережа. Он приносил лакомства, которые полагалось в целости и сохранности донести до палаты и там честно разделить между всеми ребятами. Иногда дядя Сережа брал его с собою в город погулять. Улицы были заполнены женщинами, и Михаилу почему-то казалось, что все они – знакомые дяди Сережи.

А однажды дядя Сережа приехал на черной «Волге». В тот день воспитанника Романова вызвал с урока завуч. Выходя из класса, он оглянулся на товарищей – те глядели на него с сочувствием. Если десятилетнего человека уводят с урока – это не к добру За каждым из мальчишек можно было насчитать множество прегрешений, от курения до драк. И Михаил, шагая рядом с завучем, был почти уверен, что его ведут на допрос по поводу чьих-то разбитых носов. Однако завуч, ничего не говоря, завел его в комнатку завхоза. Приказал переодеться в новую школьную форму. Выдал пустой клеенчатый ранец и через черный ход вывел на улицу, где стояла «Волга» с дядей Сережей. Завуч пожал руку воспитаннику Романову, потрепал за плечо и попросил не забывать. Ничего не понимая, Михаил сел в машину рядом с дядей Сережей, и они куда-то поехали. Ехали день, ночь и еще день. А в дороге дядя Сережа обратился к Михаилу со странной просьбой:

– Не пиши писем, – сказал он. – У тебя ведь осталось в детдоме много друзей, так?

Михаил кивнул в ответ. Друзей у него было и вправду много. Весь детдом. Не считая Анки, с которой они собирались уехать на остров Крит, чтобы стать разведчиками коммунистов-подпольщиков. Потому что Анка – это не только друг, но и будущая жена. Они решили пожениться через несколько лет, если не успеют до этого погибнуть в горах или в застенках.

– Я знаю, тебе захочется написать, – продолжал дядя Сережа. – Ты будешь учиться в Суворовском. Это почти то же самое, что армия. А в армии трудно без писем. Многие ребята будут получать письма. И ты тоже захочешь, чтобы тебе пришло письмо. А для этого надо сначала самому кому-нибудь написать. Вот я тебя и прошу – не надо этого делать. Не пиши и не жди писем. Так надо. Я постараюсь часто к тебе приезжать. Погуляем. Поговорим. Но писать – не надо. Никому, никуда. Добро?

Пройдут годы, и дядя Сережа – поседевший, но все такой же крепкий и веселый – снова попросит его об очень странном одолжении. После долгого перелета Михаил, пошатываясь, спустится по трапу в аэропорту имени Хосе Марти. Дядя Сережа проводит его до края летного поля и остановится перед барьером. «Дальше ты пойдешь один, – скажет он. – Дальше, брат, сам. Может быть, и увидимся еще когда-нибудь. Так вот запомни. Это очень важно. Если ты где-нибудь встретишь меня, сделай вид, что не знаешь. Никогда не показывай, что знаком со мной. Я сам к тебе подойду, если будет возможность. А так ты меня не знаешь. Добро?»

Говорят, вылупившийся птенец принимает за свою мать то существо, которое видит в первые секунды своей жизни. Так и Михаил на всю жизнь сохранил к дяде Сереже любовь, которая должна была достаться его родителям. И больше не любил никого и никогда. Потому что любить было нельзя. Слишком больно расставаться.

Он прожил год на Кубе в католическом монастыре, совершенствуя свой испанский. Затем вместе с группой миссионеров снова перелетел океан и оказался в Испании. Здесь его встретил Борис Борисович, князь Ухтомский. Прямо в Мадридском аэропорту Михаил переоделся, сменив монашеский балахон на строгий костюм.

Тогда он впервые в жизни повязал галстук – после невыносимо долгих мучений перед зеркалом. Борис Борисович стоял рядом и завязывал галстук на себе, чтобы Михаил мог, повторяя его манипуляции, затянуть узел по всем правилам. Когда же узел принял идеальную форму равностороннего треугольника, Михаил сдавленно спросил: «Это обязательно? Ходить с удавкой на шее, обязательно?»

«Почему все вы, Романовы, так ненавидите галстуки?» – Борис Борисович пожал плечами, любуясь своим отражением в зеркале.

Они сели в поезд и уехали к морю. По дороге князь рассказал, что теперь Михаил будет жить в семье Ухтомских. Формально он считается усыновленным. Но ни он, ни его супруга не претендуют на роль родителей и не требуют от Михаила проявлений сыновней любви, что было бы верхом лицемерия. Требуется же от Михаила совсем другое – терпение и труд. Его будут учить двадцать четыре часа в сутки. И повязанный галстук – только первое упражнение из того курса, который нужно будет пройти.

Дом Ухтомских – весьма скромный по местным понятиям – поразил Михаила комфортом, обильной и разнообразной едой, ежедневной сменой одежды, огромной библиотекой, неисчерпаемой коллекцией музыки и видеокассет. Спустя годы он смог более трезво оценить свалившуюся на него аристократическую роскошь и понять, что на самом деле условия его жизни тогда были лишь ненамного мягче, чем в детдоме.

Подъем в шесть утра и ни минутой позже. На завтрак – чай, хлеб, немного масла. Если накануне не было провинностей, то чай подавался сладким. Мясо на обед готовили только два-три раза в неделю. Правда, иногда Ухтомские давали для гостей парадные обеды с шедеврами русской и испанской кухни. Но для Михаила эти обеды были сущей пыткой, потому что на них отрабатывались тонкости этикета вплоть до угла наклона головы во время выслушивания реплик того или иного гостя. И почти каждый раз после таких испытаний наутро он пил чай без сахара, да еще и должен был догадаться, в чем состояли его вчерашние промахи и ошибки.

Да, одежду меняли каждый день, но он сам стирал свои носки, трусы и спортивную форму. Да, стеллажи с видеокассетами вздымались под потолок – но пользоваться телевизором ему разрешалось лишь по воскресеньям, два часа после ужина. Музыкальные диски были доступны постоянно, и он мог слушать своих любимцев – Азнавура и «Битлз» – во время тренировок в гимнастическом или фехтовальном зале. В любую свободную минуту он уединялся с книгой. Но этих свободных минут было так мало…

И комнатка у него была тесная, холодная, угловая, в самом конце коридора на последнем этаже старинного особняка. И кровать – такая же, как в училище, узкая и жесткая, с тоненьким матрасом. Зато какой вид открывался из окон этой каморки! Просыпаясь на рассвете, он смотрел в окно и видел, как над горами встает солнце. Вечером он глядел в другое окно и любовался закатом над морем. А если сбежать по крутой тропинке, то через десять минут можно было оказаться на пристани среди рыбаков, а по выходным после церковной службы можно было выйти в море… Надо ли говорить, как тяжело было ему расставаться с этим домом? Но он с самого начала знал, что разлука неизбежна. И старался не привязываться ни к чему – ни к дому, ни к вещам, ни к людям, которые его окружали.

В процессе обучения он кочевал из города в город, из семьи в семью. Позже Михаил понял, что милые люди, дававшие ему приют и обучавшие его, приходились ему дальними родственниками и являлись членами различных королевских семей.

Приемный сын князя Ухтомского посещал лекции в Геттингенском университете, изучал морское дело в шведском королевском яхт-клубе, прошел 42-недельные офицерские курсы в Сандхерсте. У него было множество приятелей – и ни одного друга.

Возвращаясь к Ухтомским, Михаил рассказывал о том, как прошел очередной выездной курс обучения, и каждый раз княгиня задавала ему один и тот же вопрос, и он каждый раз отвечал одно и то же: «Никак нет! Ни в кого не влюбился и ни на ком не женился».

Шутки шутками, но он и в самом деле не влюблялся с тех самых пор, как потерял свою Анку, дочь греческих подпольщиков. Как-то он рассказал одной из дочерей Бориса Борисовича о своем детском увлечении. Княжна пришла в ужас: «Влюбиться в дочь коммунистов!» И он понял, что совершил ошибку. О любви нельзя говорить. Никому. Потому что тебя не поймут.

О любви нельзя говорить даже тому, кого любишь. Потому что все равно расстанешься. Разлука не причинит боли любимой женщине, если она не знает, что ее любят.

Выражаясь языком сентиментальных повестей, ни одна женщина так и не свила себе гнездо в сердце Михаила. Он знал, что грешит, деля с ними ложе. Но этот грех входил в число тех неизбежных прегрешений, без чего его жизнь в обществе была невозможна.

На пороге пятого десятка лет, когда многие уже ласкают внуков, он все еще оставался без жены и наследников.

Внезапно появилась Катя.

Это было похоже на внезапный шквал в море, когда на небе нет ни облачка, и яхта плавно скользит под мягким дыханием бриза. И вдруг по морю проносится рябь, на волнах вскипают пенные гребешки, и резкий удар ветра кренит мачту, да так, что парус хлещет по воде, еще секунда – и ты опрокинешься!

Он испытал что-то подобное, когда впервые увидел Катю.

Она сидела в последнем ряду конференц-зала одна, и ее белая блузка ярко выделялась на голубом фоне пластиковых кресел. Все началось с небольшой полемики по регламенту, которую Михаил, безусловно, выиграл. И тут же выступил с докладом, обращаясь в основном к своему старому оппоненту профессору Канимуре, сидевшему в первом ряду. Иногда он бросал взгляд в зал и поверх голов слушателей пытался разглядеть Катю. Но вот Канимура неожиданно задал вопрос, и Михаил стал ему объяснять, а когда вновь глянул в конец зала – там было пусто. И он запнулся, едва сумев закончить фразу. Дискуссия с японским социологом уже не имела смысла. И сама социология не имела смысла. И сам конгресс тоже не имел смысла – с того момента как исчезла женщина в белом в последнем ряду.

Какой же горячей, счастливой волной окатило его, когда он снова увидел ее в токийской церкви! На этот раз никакой Канимура не смог бы помешать ему, и Михаила потянуло к ней. Так замерзший в буране путник, вдруг попав в теплый дом, тянется к очагу, рискуя обжечься…

«Она будет моей женой», – говорил он себе, любуясь ее лицом, наслаждаясь звучанием ее голоса, вдыхая запах, исходивший от ее волос. Она будет его женой, и он сможет видеть ее каждый день. И даже каждую ночь. Они будут счастливы вместе, потому что иначе просто не может быть.

Какая глупость.

Как же он мог забыть простое правило? Нельзя никого любить. Потому что придется расстаться.

Первые три дня после того, как она улетела, дались ему легко. Андрей затеял ремонт «лендровера», и пришлось повозиться в гараже. Потом налетел шторм, повалил несколько старых тополей, и, чтобы освободить дорогу, их пришлось распилить вручную, потому что бензопилы на острове не было, хотя они уже давно планировали ее покупку Набив себе пилой мозоли на ладонях, Михаил решил, что дальше так продолжаться не может. Это ведь не последний шторм, а старых тополей еще много, да и какое же хозяйство без хорошей бензопилы? Как только море успокоилось, они расчехлили и спустили на воду катер. Ким собирался сходить на какой-нибудь из ближайших островов. Но Михаил убедил его взять курс на материк. Если уж покупать вещь, то хорошую. А хорошие вещи продаются только на материке. Так они оказались в Пирее. Пришвартовались, как всегда, к плавучему причалу яхт-клуба, под флагом которого ходил их катер.

И здесь Михаил, поглядев на стоянку гидросамолетов, понял, что покупка бензопилы была лишь поводом, чтобы вернуться в прошлое. Просто ему захотелось вновь оказаться на том причале, где несколько дней назад Катя в белом плаще едва не кинулась ему на шею. Она тогда даже губу закусила и чуть отступила назад, когда он подошел к ней. Ее выдал голос. И взгляд. Она старалась не смотреть на него. И он тоже тогда едва сдержался. Между ними словно прошел электрический разряд, их притягивало друг к другу, а они пытались это скрыть. Кого хотели обмануть? Самих себя?

Что же, им это удалось. Обманули.

Он остановился возле таможенного терминала. На том самом месте, где его когда-то ждала Катя, сейчас лежал рыжий кот, греясь на солнце. Михаил достал телефон, нашел ее номер, нажал кнопку вызова. И тут же дал отбой.

– Я схожу с ума, – сказал он себе.

– Это заметно, – раздался у него за спиной голос Кима.

Михаил сердито обернулся:

– Ты что тут делаешь? Ты же пошел в магазин?

– Ну да. И почти дошел. А потом подумал, что такие серьезные покупки надо делать вместе. Смотрю – катер брошен. А ты – здесь. Что тебе нужно на таможне? Хочешь купить конфискат?

– У меня ум за разум заходит.

– Рецидив подростковой сентиментальности, – тоном медицинского гуру ответил Андрей. – Кому собираешься звонить? Ей?

– Все дело в том, что она сохранила девичью фамилию, – сказал Михаил, пряча мобильник. – Если б не это, я бы мог догадаться, что она замужем. А в результате вел себя как последний болван. Ты тоже хорош! Мог предупредить.

– О чем? – удивился Андрей.

– О том, что она не одна, – сказал Михаил.

Ким смотрел на него удивленно:

– Постой, ты собирался на ней жениться?

Михаил безнадежно махнул рукой:

– Собирался, не собирался, какая разница!

– А такая! Теперь понятно, – покачал головой Ким, – как и любого преступника, тебя потянуло на место преступления.

– Преступления? Какого, перед кем?!

– Перед самим собой, – невозмутимо ответил Андрей, – и перед своим делом. Ладно, пошли в магазин. Ты не знаешь, почему советские бензопилы назывались «Дружба»? Подразумевалась дружба между деревом и пилой?

Кроме мотопилы они купили еще всякой «материковой» всячины – специй, лекарств, книжек да еще разных сладостей соседским детям. Покупок набралось на две объемистые хозяйственные сумки. Погрузив их в катер, они отчалили. Михаил встал к штурвалу. Сейчас роль пассажира была бы для него слишком тягостной. Сидеть без дела, глядеть на воду и предаваться горьким мыслям?

– Кстати, а кто ее муж? – нарушил он долгую паузу.

– Почему ты спрашиваешь у меня? – удивился Андрей.

Михаил неопределенно пожал плечами:

– Ты же все знаешь. И кстати, почему она не взяла его фамилию?

Андрей ответил не сразу.

– Я не знаю, почему Екатерина Николаевна не взяла фамилию мужа. Но знаю, что он погиб пять лет назад и что она замуж больше не выходила.

– Что ты сказал? – Михаил сбросил обороты, и моторы зарокотали тише, а катер опустил нос к воде. – Нет?! Что ты сейчас сказал?!

Андрей взялся за рукоятку газа и подал ее вперед. Катер снова стал понемногу разгоняться.

– Погиб, – сказал он отрывисто и громко. – А если ты будешь так обращаться с дросселем, то лучше пусти меня за штурвал. Мне надоело чинить двигатели.

– Как погиб? – спросил Михаил, уступая ему место рулевого.

– Авиакатастрофа, – ответил Андрей, – он был с ооновской миссией на Кавказе. Вертолет разбился. Их три недели не могли найти. История-то шумная была. Я думал, ты знаешь.

– Нет. Не знал, – понимая, что ничего больше не понимает, растерянно сказал Михаил. – Пять лет назад? Зачем же тогда она…

– Сказала, что замужем? – взглянул на него Андрей.

– Да, – посмотрел на него Михаил.

– Видишь ли, у женщин есть тысяча способов послать нас, – ответил Андрей, перекрикивая рев моторов. – Она выбрала самый простой.

– Но он же звонил. Или нет? Или то был не он? – Внезапная догадка ошеломила его. Он схватил Андрея за плечо и закричал: – Кто?! Кто ей звонил? Ты знаешь! Скажи! Кто-то из ваших?

– Ты мне мешаешь, – спокойно ответил Андрей.

– Нет! Это ты мне мешаешь! – крикнул в ответ Михаил.

– Сядь и успокойся, – продолжая вести катер, сказал Андрей.

Но Михаил уже не мог остановиться.

– Сколько еще вы будете вмешиваться в мою жизнь! Я хочу жить, понимаешь? Жить, а не выполнять ваши приказы! Все! Я больше не желаю быть царем!

– Ах, не желаешь!? Российский престол – это не работа, которую можно бросить, если она мешает твоим планам на вечер в местной закусочной! – заорал Андрей, да так крутанул штурвал, что катер, разворачиваясь, резко накренился. Михаила отбросило к борту, он упал, схватившись за леер. Холодные брызги ударили по лицу, словно горсть мелких камней.

Моторы притихли, и катер пошел медленнее. Андрей глянул на него через плечо:

– Не ушибся?

– Это мое дело, – устало бросил Михаил.

– Из-за твоего синяка куча врачей будут подняты по тревоге, – покачал головой Андрей. – И ты это знаешь.

– У меня нет гемофилии. Я здоров! – вновь крикнул Михаил.

– Может быть, да, а может быть, нет. – Андрей наклонился, прячась за ветровое стекло, чтобы прикурить.

Михаил знал, что Андрея невозможно вывести из себя. Он никогда не вспылит, не накричит, не хлопнет дверью и не стукнет кулаком по столу. Крайняя степень эмоциональной напряженности выражается у него в том, что он достает сигарету, разминает ее в пальцах, а потом прячет обратно в пачку. Если же он ее закурит – значит, нервы все-таки сдали.

– Говорю тебе, я не ушибся, – сказал Михаил, понимая, что Андрей имел в виду вовсе не его падение.

Но тот промолчал. И это был плохой знак.

Только когда над горизонтом отчетливо прорисовались контуры острова с полосатой башенкой маяка, Андрей заговорил с ним снова.

– У меня тоже иногда такое бывает. В последнее время все чаще и чаще. Становится жалко себя. Все люди как люди, а я будто каторжник какой-то. Прикован цепью, как раб на галере. Гребешь и гребешь, шевелишь веслом. А куда плывет твоя галера – хрен его знает. Видишь перед собой только цепь, только весло.

– Это бывает, – продолжил он с неподдельным безразличием после небольшой паузы, – это нормально. Без этого нельзя. Ты и сам все это знаешь. Необходимое зло. Если бы не было темноты, мы бы не знали, что такое свет и так далее. Да, прикован к галере. Но мир – это не только твоя цепь и твое рабство. Приподнимись – и ты увидишь море, далекий берег. Рано или поздно галера придет в порт, и ты получишь свободу. Извини за красивые слова.

– Боюсь, ты меня неправильно понял, – покачал головой Михаил. – Это ты – на галере, а не я. Ты куда-то плывешь. У тебя есть какой-то порт назначения и есть команда, с которой ты ведешь свою проклятую галеру. А я тоже прикован. Но не к галере, а к стене в темном подземелье. И когда вдруг случайно через щель ко мне пробился луч света, ты эту щель торопишься забить наглухо. Извини за красивые слова, но ты первый начал.

– Хорошо, давай без лирики. – Андрей закурил снова, стало быть, разговор предстоял серьезный. – Ты хочешь на ней жениться?

– Да. Хочу. И женюсь, – твердо сказал Михаил. – Она тоже этого хочет. И нам никто не помешает.

Андрей кивнул в сторону приближающегося острова:

– Как думаешь, нам никто не помешает пришвартоваться к причалу? Туда, где трап? Может, там сейчас все лодки собрались, и нам придется чалиться борт к борту? Тебе не видно отсюда?

– Оставь свои буддистские приемчики, – брезгливо поморщился Михаил. – Они на меня не действуют. Говори прямо – что может нам помешать?

– Многое. Первое – закон о престолонаследии. Женившись на ней, ты не сможешь передать трон наследнику. Второе…

– Какой трон! – в отчаянии воскликнул Михаил. – Где ты видишь трон?! Нет у меня никакого трона! Кто, кроме тебя и нескольких человек, считает меня царем?

– Ты царь по рождению, – глядя вперед по курсу, сказал Андрей. – Твои прадед, дед и отец были царями, а бабушки и мать – принцессами. Все в твоем роду подчинялись закону о престолонаследии, и уже по одной этой причине твой род остался царским. Это не лирика и не буддизм, а неоспоримые факты. Или генеалогия, если угодно.

– Если бы это было так, меня бы не держали здесь, на острове, – покачал головой Михаил.

– А что тебе нужно? – усмехнулся Андрей. – Покои в Зимнем дворце? Тебе будет трудно выкурить Пиотровского.

– Как остроумно! – саркастически ответил ему Михаил, – мне нужна…. Впрочем, ты это знаешь. Без нее я сойду с ума. Что вы станете делать с царем-безумцем?

– Лечить, – ответил Андрей, – может быть, током.

Михаил опустился на сиденье, обхватив голову руками.

– Андрей, – позвал он, – придумай что-нибудь. Ты же все можешь. Придумай что-нибудь. Я без нее не могу, – покачиваясь из стороны в сторону, сказал Михаил.

– Хорошо, – после небольшой паузы ответил Андрей. – Я что-нибудь придумаю, чтобы ты не сходил с ума. Нам нужно сохранить тебя. Иначе все впустую. Ты подумай, сколько народу отработало в этом направлении. Начиная с восемнадцатого года. Сколько сил потрачено.

– Я понимаю. Все понимаю. – Михаилу вдруг захотелось закончить разговор. Но он не справился с собой. И произнес то, о чем все эти годы боялся даже подумать: – Но все это напрасно. Все эти жертвы и усилия. Все напрасно.

– Не говори так, – сквозь зубы процедил Андрей.

– Все напрасно, Андрей, – покачал головой Михаил, – все напрасно…

– «Все напрасно»? – повернувшись, повторил за ним Андрей, и Михаил увидел, как потемнели от гнева его глаза. – А мог бы… А мог бы ты сказать это тому мальчишке, кто рисковал собой, чтобы родился ты! Скажи ему, что он это сделал напрасно!