Текст книги "Наследник"

Помощник замялся. Деев вопросительно поднял глаза.

– Что такое?

Помощник, смущенно ответил:

– Я думал, сказать или нет…

Деев раздраженно его оборвал:

– Думать будешь дома, на толчке! Что такое?

Помощник покосился на дверь и сказал:

– В приемной трое хуторян. К вам просят.

Деев сердито зарокотал.

– Некогда мне. Неприемный день. Пусть к замам идут. Вон их сколько. Или я должен работать за всех?!

Помощник безнадежно махнул рукой.

– У всех уже были. У всех. Никто не хочет браться. Боятся.

Деев удивленно взглянул на помощника. Что значит, боятся? Чего боятся?

Помощник, молитвенно прижав руки к груди взмолился:

– Константин Георгиевич, примите мужиков. А то ведь они грозятся прийти сюда всем народом. А это без малого целый район!

Деев, поразмыслив, кивнул.

– Зови, мне самому стало уже интересно. Чего это боятся замы, кого я взял к себе на харчи. Зови, посмотрим.

Помощник почти бегом вышел из кабинета и тут же вернулся с тремя мужчинами средних лет, которые, ломая шапки, с опаской смотрели на Деева. Тот грозно свел брови.

– Вы что это, шантажируете власть?! Хотите по террористической статье прогуляться по зонам?!

По лицам оцепеневших гостей пробежала легкая дрожь.

– Я вам не Ленин, – продолжал греметь генерал, – чтоб ходоков принимать! Что смотрите? Раз ворвались, садитесь, будем пить чай. Распорядись по этому поводу, – переведя глаза на помощника, сказал генерал, и, снова взглянув на гостей, добавил: – А одежку оставьте в приемной, не бойтесь, не сопрут.

Мужики неловко бочком протиснулись через двери обратно в приемную и, оставив там куртки, вернулись к Дееву в кабинет. Подталкивая друг дружку, они расселись вокруг стола и, пока секретарша с брезгливой улыбкой заносила поднос с угощением, стали из-под бровей с опаской и любопытством озираться по сторонам.

– Ну-с, рассказывайте про житье-бытье, – шумно отхлебнув чаю, сказал Деев. – Какие виды на урожай?

– Да все хорошо, Константин Георгиевич, – успокоил его коренастый чернявый мужчина, – будет не хуже, чем прошлом году.

– А мне нужно лучше! Вот вы хотите лучше жить?

– Так кто же не хочет? – оглядев друзей, ответил чернявый.

– А теперь ответьте, если урожай будет не лучше, если врачи будут работать не лучше, учителя, мои тутошние бюрократы… Как же мы будем лучше жить, если дела не лучше?!

– Так кто же против, кормилец! – вмешался лысый мужчина лет сорока. – Но скажи на милость, вот ты говоришь…

– Не ты, а вы… – с укоризной поправил его третий мужчина.

– Ну, да, извините, – смутился лысый.

– Нехай ты, – махнул рукой Деев. – По мне лучше хороший человек с матерком, чем культурная сволочь!

Лысый аж просиял.

– Во! Я ж говорил, что Георгич наш человек!

Генерал поморщился.

– А вот этого я не люблю! Давай ближе к делу!

– А что я? – засуетился лысый. – Я и говорю, откудова быть хорошему урожаю, если единственный механизатор бит?

– А с чего он бит? – спросил Деев. – Небось, квасил, а жена скалкой прошлась по ушам?

– Так если б жена, разве мы б вас посмели беспокоить? – обиделся первый мужчина и глубокомысленно добавил: – Если жена, это дело святое…

– Значит, соседи? – допытывался Деев.

– Так нет же, – махнул рукой лысый, – это тоже…

– Святое? – усмехнувшись, закончил вместо него генерал.

– Ну да, типа того…, – сконфузился лысый.

– Ну, вот что, мужики, – хлопнул себя по коленям Деев. – Или дело говорите, или марш по домам. Некогда мне ваши шарады разгадывать!

– Вань, что молчишь, скажи! – зашептал чернявый соседу. – В дороге был шибко смелый!

– Да братья Зинчук снова лютуют, – собравшись с духом, – выпалил Ваня. – Житья и спасу нет. Мордуют всех почем зря. Девок портят. И тех, кто на выданье. Мужикам стыдно женам в глаза глядеть! Фермеров, палаточников трясут. А на гулянках ихних в окружении братьев их ночными губернаторами кличут. Заступись, кормилец!

У Деева разом потемнели глаза.

– Лютуют, говоришь? – спросил он вполголоса.

– Лютуют, родимый, шибко лютуют… – с надеждой в голосе, подтвердил Ваня.

Генерал взглянул на мужиков.

– Ну а вы, что? Не можете их…

– Так мы бы с удовольствием! – перебил его лысый. – Да у них банда!

– Ну, вот что, мужики, извините, это мой недогляд, – покачал головой Деев. – Обещаю, что больше не будут. Мне верите?

– Верим, – недружным хором подтвердили гости. – Так если б не верили, разве б пришли?

Деев встал.

– Ну и ладно! А теперь по домам. Ко мне министры скоро припрутся. Нужно кое-что почитать.

Гости тоже резко встают и хотят, было, выйти из кабинета, но их окликнул Деев.

– Куда?!

Гости оцепенели.

– А чай кто допьет? Гоголь?! – указывая на стол, спросил Деев. – За него же деньги плачены, кстати, из ваших налогов. То есть за свои здесь гуляли. Ну-ка допить!

Гости поспешно вернулись к столу и, исподлобья глядя на Деева влюбленными глазами, стоя допили свой чай и бочком вышли за дверь.

– Ты знал? – проводив взглядом гостей, спросил Деев помощника.

– А что я? – спрятал глаза помощник. – С ними ни милиция, ни суд справиться не могут! Сели раз, потом через вышку приговор отменили. Их адвокаты Гитлера обелят так, что тому посмертно Нобеля дадут, за мир во всем мире!

– Ладно, свободен, – кивнув ему, сказал Деев. Оставшись один, генерал подошел к столу и, нажав на кнопку селектора, сказал: – Кузьмич, зайди, дело есть.

Тотчас же открылась дверь, и к Дееву зашел мужчина средних лет.

– Послушай, ты знаешь этих братьев Зинчук? – спросил его Деев.

Кузьмич кивнул.

– Так вот, я хочу, чтобы их больше никто не знал. И не видел. И чтобы не было и похорон. Ты все понял? Иди, даю 48 часов.

Кузьмич снова кивнул и вышел из кабинета.

Глава 13

В апреле Михаил получил печальное известие. В Гавре во время прогулки на яхте в результате несчастного случая трагически погиб Георгий, его кузен. Похороны должны были состояться в Париже, и на них следовало непременно быть.

Впрочем, он мог бы и не ехать. И это были бы не первые похороны, которые бы он пропустил. Так же как пропустил множество крещений, помолвок, свадеб и юбилеев. Приемный сын князя Ухтомского слыл отъявленным мизантропом. Но в этот раз Борис Борисович сам позвонил Михаилу и попросил не пренебречь семейным долгом.

– Потому что мы давно не виделись, – добавил старый князь. – Ты-то меня еще, надеюсь, увидишь, а я тебя вряд ли. Кто знает, возможно, в следующий раз я сам подброшу тебе подобный повод вырваться на материк. Приезжай. Все старики соберутся. Ты же знаешь, Гошку все так любили…

– Приеду, – пообещал Михаил, подумав, что в свои сорок пять принц Георгий Брауншвейгский так и остался Гошкой для старого князя Ухтомского.

Принц Георгий был холостяком и даже внебрачными детьми не обзавелся. На нем оборвалась одна из династических линий, и старики, которые соберутся вокруг гроба, будут смотреть на покойника со скрытым упреком во взоре.

«И точно так же будут смотреть на меня», – думал Михаил, собираясь в дорогу.

В Париже он, как обычно, остановился в новом для себя месте. Отель в Девятом округе не ошеломил его роскошью, да еще и «порадовал» сломанным лифтом, но зато находился в пяти минутах от Оперы, и три станции метро, расположенные рядом, делали его весьма удобным местом проживания. Отсюда Михаил мог легко добраться до всех, кому следовало нанести визиты накануне печальной церемонии. Но сначала – поскольку была суббота – он поспешил на вечернюю службу в русскую церковь. Шла шестая неделя Великого поста, в храме было сумрачно и малолюдно. Отстояв службу и выслушав короткое заключительное слово молодого батюшки, Михаил направился к выходу. И вдруг ему показалось, что возле дальнего иконостаса светлым пятном выделяется знакомый силуэт. Он осторожно обернулся. Женщина в белом вязаном платье поставила свечку перед иконой, перекрестилась и с поклоном отошла.

– Катюша, – не веря своим глазам, прерывающимся голосом позвал он.

Она вздрогнула и остановилась. Глянула на него через плечо и, опустив голову, торопливо пошла к выходу.

Михаил догнал ее и молча пошел рядом. Выйдя на улицу, она сняла прозрачный платок и ускорила шаг.

– Мадам, вы меня не узнаете? – спросил он по-французски. – Я Аристотель, друг Пифагора из Греции.

– Вам бы все шутить, – вздохнула Катя и, шагнув к краю тротуара, подняла руку, чтобы поймать такси.

Он встал перед ней, разведя руки в стороны, словно защитник в баскетболе.

– Не пущу. Можете кричать, звать полицию или телохранителей. Но я вас никуда не пущу, пока не объяснимся.

– Вы, греки, ужасно назойливы, – сказала она, опустив руку. – Ну и что вы хотите мне объяснить?

Победа! Пусть ничтожная, но все-таки победа. Она не закричала, не позвала полицию или телохранителей. Она сдалась, и Михаил завел ее в первый попавшийся ресторан, перед которым не было очереди. Катя поначалу отказывалась от любой еды и грозилась только пить воду, но после его слов о том, что оскверняет не то, что входит в уста, а то, что исходит, согласилась на постный салатик.

– Я знаю, что вы не феминистка, – сказал он. – И все же предупреждаю, платить буду я. Независимо от того, что вы мне скажете и чем закончится наша встреча.

– А что я должна вам сказать?

– Ну, прежде всего, как поживаете, Катерина Николаевна? Мы так давно не виделись. Как долетели? Как Петербург? Растаял ли снег на улицах, по которым мы с вами бродили? У меня миллион вопросов. А я не мог вам даже позвонить.

– Почему же?

– Боялся прослыть назойливым.

Официант, пожилой араб, принес заказ и задержался, ожидая, что клиенты вспомнят о винах. Но Михаил отрицательно покачал головой, и гарсон отошел с кислой миной.

Катя понемногу разговорилась. В Париж она прилетела просто так на недельку. У Даши все прекрасно. Впрочем, они и не виделись с тех пор, как были на балу.

– Катя, я должен извиниться перед вами, – сказал Михаил, испугавшись, что она сейчас снова будет вынуждена говорить о муже. – Я знаю, что ваш муж погиб пять лет назад. Тогда, в феврале, не знал, сейчас знаю. И еще я знаю, что стал невольной причиной тому, что вы сказали о нем так, будто он жив, и прошу меня извинить за это.

Катя молчала.

– Катя, вы можете меня выслушать? Не перебивая. Возможно, даже без ответа. Я вас не тороплю, – сказал он, пытаясь заглянуть ей в глаза.

– Я слушаю, – сказала она без каких-либо эмоций.

– Взгляните, Катя, я чертовски хорош, и вы недурны собою. И плюс к тому мы с вами, Катя, свободные люди. И с вами мне хорошо. А без вас, Катя, мне очень плохо. Скажу больше. Рядом с вами я счастлив. Я постараюсь, чтобы и вы были бы счастливы рядом со мной. Катя, станьте моею женою!

Катя молчала.

– И какой будет ваш положительный ответ? – с надеждой в голосе спросил Михаил.

– Это невозможно, – ответила Катя.

Его немного задело, что ответ оказался таким коротким.

– Но почему?

– Вам лучше знать.

– Именно поэтому я и сделал предложение. Я знаю, что все препятствия можно преодолеть.

– Не все.

Он помолчал, постукивая вилкой по краю стола в такт мелодии, что наигрывал аккордеонист в дальнем углу ресторана.

– Будем считать, что я не получил никакого ответа. Вы же не сказали «да» или «нет». Вы только выразили свое мнение. Не торопитесь. Я собираюсь жить долго. Кстати, вы хорошо знаете Париж?

Катя помотала головой.

– Ну вот, а я надеялся, что вы будете моим гидом. – Михаил старался говорить непринужденно и весело. – В таком случае у меня есть преимущество. Кроме центра я знаю один старинный замок. Настоящий. Его выкупил наш фехтовальный клуб, потому что там все как в фильмах про мушкетеров. Хотите посмотреть?

– А вы занимаетесь фехтованием? Не думала, что вы способны тратить время на забавы.

– Забавы?

Михаил чувствовал, что она готова в любой момент встать и уйти. Он не мог отпустить ее. Он будет говорить, говорить, говорить, потому что женщина никогда не уйдет, не дослушав до конца. Но стоит тебе замолчать… Если молчание не завершается поцелуем, оно заканчивается потерей.

– Это отнюдь не забава. Наших детей я обязательно отдам в фехтовальную школу, причем не французскую, а итальянскую. Впрочем, могу и в русскую отдать, если мы будем жить в России.

Сейчас он был готов говорить хоть о керлинге, лишь бы она не уходила.

– Прежде всего, это весьма гармоничный вид спорта. Развивает реакцию, выносливость, устойчивость к стрессу. Очень трудно сохранить хладнокровие, когда вас пытаются проткнуть острой железякой. Ну пусть и не острой, но железякой! Это страшно, поверьте мне. Но вот ты отбил удар – и это счастье. Сам атакуешь – всплеск гнева и ярости. Твой удар отбит – ты в отчаянии. И снова надо защищаться от клинка, который едва не рассек тебе бедро. И все это в течение трех минут. Потом отдых, пытаешься прийти в себя, восстановить дыхание. И снова на дорожку. Я люблю шпагу, – продолжил он. – Любое оружие прибавляет уверенности в себе. Особенно если человек умеет им пользоваться. Думаю, даже любители дартса это ощущают.

– Дартс? Какое же это оружие…

Ему показалось, что она почти улыбнулась. Он воодушевился:

– Смертельное оружие! Представьте этот бой. Ринг, музыка, прожектора. Выходит эдакий Голиаф, сто сорок килограмм сплошных мышц, пудовые кулаки, полное отсутствие лба, одни только надбровные дуги, и под ними горят адским пламенем красные глаза убийцы. И против него стоит безобидный толстячок в полосатой рубашке и шортах. Гонг! Голиаф принимает боевую стойку и делает свой первый выпад – а толстячок – Давид просто кидает свой почти незаметный дротик. И попадает точно в зрачок. Бой окончен. Я вам больше скажу, – продолжал Михаил, стараясь сохранять максимально серьезное лицо. – Даже такой безобидный вид спорта, как боулинг, тоже придает уверенность. Представьте, каково придется Голиафу, если в него запустят мячом для боулинга? Спорт вообще – кузница кадров для спецназа. А если наш Голиаф попадется под горячую руку женской сборной по керлингу с их щетками…

Катя наклонилась, прикрывая глаза ладонью и наконец рассмеялась. И все вернулось! Смех пробил стену отчуждения, и Катя уже не отводила глаз, и ожила, и сама подшучивала над Михаилом. После ресторана они долго бродили по вечернему городу и снова держались за руки, как тогда в зимнем Петербурге…

Короткий дождь застал их в Тюильри, и они укрылись под деревом от теплых капель. А потом побрели по дорожкам, перешагивая через лужицы, и Михаил жалел, что нет здесь настоящих, больших, непреодолимых луж, чтоб можно было подхватить Катю на руки и перенести.

– По нашим питерским понятиям, в Париже не бывает весны, – говорила Катя. – Сразу лето. Деревья как-то моментально покрываются летней листвой, и дождь идет теплый, летний. Прилечу обратно, а по Неве еще будет идти ладожский лед.

Михаил задумался.

– Никогда не видел ладожского льда. Полететь, что ли, вместе с вами в Петербург? Ваш гидросамолет стоит на Сене?

– Вы злой, – сказала Катя и вырвала руку.

– А что, может быть, действительно прилететь в Петербург? На Пасху. Вы же пойдете на всенощную, верно? Скажите, в каком соборе будете, я вас найду.

– До Пасхи еще далеко. И я еще не улетела. Вы меня гоните?

– Что вы… Я с ужасом жду той минуты, когда вы скажете: «Ну, мне пора домой».

– Ну, мне пора домой, – сказала Катя.

Он поднял глаза.

– Когда мы увидимся снова?

– Не знаю. Ближе к вечеру. Завтра. Звоните. Что поделать, раз уж вы, греки, так назойливы… – Она вдруг подставила ему щеку, и он осторожно коснулся ее губами. – Назойливы и бесцеремонны.

Не успел Михаил зайти в свой отель, как за его спиной раздался вдруг голос:

– Вы позволите, Ваше Высочество…

Михаил замедлил шаг и остановился. Из-за его спины вышли Александров и Алексеев. Михаил вопросительно взглянул на незнакомых мужчин.

– Примите наши соболезнования по случаю кончины вашего кузена, – сказал Алексеев.

Михаил молча кивнул.

– И еще, – продолжил Алексеев. – По сведениям надежных источников, Ельцин подумывает о досрочном ело-жении своих полномочий. В качестве своего преемника он думает выбрать бывшего сотрудника КГБ… Понимая, что бывших сотрудников спецслужб не бывает, мы не приветствуем это решение. Несмотря на заверения, что преемник продолжит существующий политический курс. И внутренний, и внешний…

– Придет некто, кто будет истинно красным по волевой силе и истинно белым по задачам, им преследуемым, – глядя в сторону, задумчиво сказал Михаил. – Он будет большевик по энергии и националист по убеждениям. У него нижняя челюсть одинокого вепря и человеческие глаза…

Алексеев и Александров непонимающе переглянулись.

– Я вспомнил Шульгина.

– Так вот, – продолжил Александров, – для нас будет спокойнее, если Россию возглавит не чекист, а монарх, который мягкою силой приведет потрепанный бурями русский корабль в тихую гавань европейских народов.

– Я социолог, – сказал Михаил. – И, как социолог, советую вам оставить право выбора гавани или шторма за российским народом.

Сказав это, он, не прощаясь, прошествовал клифтам.

Разговор о фехтовании получил неожиданное продолжение в тот же вечер. Ложась спать, Михаил позвонил своему парижскому кузену Гийому, чтобы договориться о завтрашней встрече перед похоронами.

– Как я рад, что ты приехал! – горячо воскликнул Гийом. – Мишель, ты как никогда вовремя! Без тебя все могло бы рухнуть, но с тобой наши дела пойдут в гору! Ура-ура-ура, Мишель снова с нами!

– Ги, ты ничего не путаешь? Какие дела? Я здесь из-за Жоржа…

– Увы, Жоржу мы уже не поможем. Жаль, что его нет больше с нами. Но, с другой стороны, здорово, что нас тоже с ним нет. Так почему бы тебе не подумать о тех, кто пока еще с нами? Мишель, от твоего решения зависит моя карьера. Ты сопредседатель нашего клуба, помнишь об этом?

– Уже вспомнил.

– Без тебя я не могу предоставить наш замок для съемок.

«Каких еще съемок?» – чуть было не спросил Михаил, но воздержался от лишнего вопроса, чтобы избежать пространных объяснений. И сказал:

– Считай, что я все подписал.

– Но этого мало! Мишель, в съемках должны участвовать все мы! Если ты откажешься, откажутся и другие. Если ты согласишься, то никто не посмеет увильнуть! Подумай, как будет прекрасно, когда фильм выйдет на экраны и весь мир узнает о нашем клубе! Мы покажем Голливуду, как нужно драться! Это будет сцена, равной которой нет в мировом кино! Бой на шпагах в подлинном историческом интерьере!

Михаила клонило в сон. Подавив зевоту, он спросил:

– Когда?

– Что «когда»? Нет, ты послушай, это будет грандиозное зрелище…

Михаил отстранил трубку от уха, почти не слушая горячую речь кузена. Ему уже все было ясно. Гийом, мечтающий потратить деньги своих родителей в шоу-бизнесе, опять ввязался в авантюру. Нашел какой-то кинопроект, явно малобюджетный, и хочет, засветившись в нем, стать кинозвездой.

– …и займет вся съемка всего лишь несколько минут. Всего один дубль. Таков стиль работы Джакомо Пипелетти! Это имя еще прогремит, вот увидишь! Никаких репетиций и повторов. Чистая импровизация. Съемка на десять, на двадцать камер. Потом режиссер обработает отснятый материал. Получит своего «Оскара». А в наш клуб примчатся записываться звезды Голливуда. Но мы еще подумаем, принимать ли их и каков будет вступительный взнос!

– Когда съемка? – устало спросил Михаил.

– Я сейчас же звоню режиссеру! Потому что они могут снимать только по выходным! Значит, съемка завтра!

– Завтра мы с тобой идем на похороны.

– Ну, они же не будут длиться целый день! Опустим гроб в фамильный склеп, обнимемся со стариками – и драться!

У Михаила были иные планы на воскресный вечер. Но он решил, что быстро отвяжется от кузена, а вечером встретится с Катей.

Но ошибся.

Едва печальная церемония окончилась, он обошел всех стариков и, направляясь к кортежу на дороге, включил телефон, чтобы созвониться с Катей. Но мобильник, опередив его, загудел сам. Звонил приятель по фехтовальному клубу. Не успел Михаил поговорить с ним, как позвонил еще один товарищ. Пока он дошел до автомобиля, где его ждал Гийом, пришлось ответить еще на пять звонков, и все насчет съемок. Когда он, наконец, позвонил Кате, ее телефон оказался недоступен.

– Там уже все готово! – нетерпеливо объявил кузен и назвал адрес водителю черного «ситроена».

– Я бы хотел переодеться, – сказал Михаил.

– Нет времени на такие мелочи!

Однако приехав к своему замку, им пришлось еще пару часов дожидаться, пока киношники закончат устанавливать аппаратуру. Софиты должны были освещать места боев так, чтобы их лучи не попадали в объективы многочисленных камер, замаскированных по всему парадному залу, на лестницах, стенах и даже под сводами потолка. Провода от всех камер сходились на режиссерском пульте с множеством мониторов.

Пока техники возились с оборудованием, он несколько раз набрал ее номер и каждый раз натыкался на оператора, который терпеливо повторял, что абонент недоступен.

Потом Михаил и Гийом помогли друг другу надеть пахнущие нафталином костюмы с буфами на плечах и отошли на балкон, чтобы немного порепетировать. Во дворе возле автобуса с реквизитом уже разминались их будущие противники, все в черных трико, красных жилетах и в черных платках до глаз, закрывающих лица.

– Господа гвардейцы, господа гвардейцы! – гремел внизу голос, усиленный мегафоном. – Не снимайте, не снимайте, не снимайте маски! Я же вам сказал: вы выполняете секретную, повторяю, очень секретную миссию его преосвященства! А раз так, то господа мушкетеры не должны видеть ваши лица! Святая мадонна! Ну, какая же мука заниматься кино! Ну почему, ну почему я не родился каким-нибудь бухгалтером или врачом! Теперь вы, господа мушкетеры, объясняю в последний раз! По команде «Экшен» не надо, не надо, не надо вскакивать и бросаться друг на друга! Не надо! Вы продолжаете, продолжаете, продолжаете безмятежно пировать за столом. Только когда в зал ворвутся гвардейцы кардинала и набросятся, набросятся, набросятся на вас, только тогда вы обнажите шпаги и дадите отпор. Еще раз напоминаю, пары для поединков сойдутся случайно. Все должно выглядеть абсолютно естественно…

– Куда уж естественнее! – расхохотался Гийом, натягивая на шпагу «бутон», каучуковый наконечник. – Если в ресторан, где я обедаю, ворвутся террористы в масках, я, естественно, полезу под стол, а не стану размахивать столовым прибором!

Михаил с самого начала не верил, что из этой затеи выйдет что-нибудь путное. Нелепой была сама идея, потому что массовый бой на шпагах невозможен. Спортивный поединок длится так долго, потому что его цель не убийство, а сумма набранных очков, то есть зачтенных уколов. Но в реальной схватке один-единственный укол уже означает победу, потому что, когда острие шпаги входит в печень, легкое или даже в плечо, у противника пропадает желание драться.

Следовательно, бряцание клинками в исторических интерьерах вызовет только гомерический смех знатоков и презрительное позевывание остальной публики, которая уже видела прекрасные образцы постановочных боев. Да и кого сейчас можно привлечь в кинозал сценами таких схваток?

Бой начался, как и положено в кино, с опозданием. Михаил краем глаза поглядывал на старинные часы, висевшие над камином. «Скорей бы все это кончилось», – думал он, отбивая удары своего противника. Этот «гвардеец кардинала» был, видимо, новичком в клубе, демонстрируя весьма примитивную, грубую технику. Однако дилетантизм он пытался компенсировать настойчивостью, и, нанося свои неопасные, как и договаривались, удары, он теснил Михаила в угол зала за колонны. Режиссер предупреждал их, что некоторые зоны не просматриваются на мониторах, поэтому в них нет смысла заходить. Новичок, видимо, пропустил это мимо ушей.

Михаил хотел было ему намекнуть на это обстоятельство, но «гвардеец» вдруг сделал резкий и неожиданный выпад в грудь. Михаил отбил клинком вражескую шпагу и… не увидел на ней защитного бутона.

– Вы забываетесь, сударь! Советую вам не испытывать мое терпение и надеть на шпагу бутон! – подражая героям Дюма, импровизировал Михаил, пытаясь шуткой смягчить неловкость ситуации: ведь противник мог нанести ему серьезную травму.

Однако уже через пару секунд ему стало ясно, что дело приняло нешуточный оборот. Сбоку, едва не проткнув ему шею, сверкнул обнаженный кончик еще одной шпаги. Он увернулся и отскочил на винтовую лестницу. Теперь «гвардейцев» было двое, и они наседали на него всерьез. Он едва успевал парировать их выпады. Когда бьешься с двумя, нет времени на ответную атаку и Михаилу приходилось только обороняться и отступать, забираясь все выше.

Внизу на мраморном полу зала, сверкая клинками, сходились и отскакивали фигурки бойцов. Михаил, пятясь, добрался до верхней галереи и побежал по ней, пытаясь оторваться от нападавших. Он не знал, почему они хотят его убить. Но то, что они хотели сделать именно это, – не вызывало у него каких-либо сомнений. И тогда он сдернул со шпаги резиновый наконечник.

Галерея кончалась тупиком, и он знал это. А они, видимо, нет. Он бежал к декоративной двери, за которой была глухая стена, и понемногу замедлял бег. А «гвардейцы», наоборот, разогнались еще быстрее, чтобы настичь его, пока он не скрылся за дверью. И когда он внезапно остановился и развернулся к ним, они не успели даже понять, что случилось. Один из них с ходу напоролся на острие его шпаги. Она пробила ему грудь насквозь и вышла из спины. Михаил уперся ногой ему в живот, выдернул клинок из раны и оттолкнул раненого на второго противника.

И вовремя, потому что тот уже был готов к продолжению схватки. Один обманный выпад, второй… И вдруг у «гвардейца» в левой руке появился стилет. Длинное узкое лезвие хищно сверкнуло в полумраке галереи. «Ах так!» – Михаил недолго думая сдернул с головы шляпу с перьями и швырнул ее в лицо противнику. И тут же вонзил ему шпагу в бок.

Клинок лязгнул, наткнувшись на металл, скрытый под алым жилетом. Но толедская сталь пробила защиту, надетую «гвардейцем». Выронив оба клинка, он зашатался и перевалился через ограждение галереи. С громким треском его тело ударилось об пол, упруго подскочило и распласталось на мраморе. Красная лужа заблестела, расползаясь из-под черного силуэта.

Михаил, тяжело дыша, смотрел на него сверху.

– Стоп, стоп, стоп, стоп, стоп! – закричал в мегафон режиссер. – Где, где, где, где постановщик трюков? Я же сказал, никаких трюков, никаких трюков, никаких трюков, только фехтование!

В наступившей тишине кто-то негромко ответил ему:

– Месье Пипелетти, это не трюк, это труп…

Полицейскому комиссару предоставили для работы комнату, которую члены клуба по привычке называли библиотекой, хотя там давно уже не осталось ни одной книги. Книги гибнут без людей. Они плохо переносили сырость и холод нежилого замка, и Михаил предложил пристроить их как-нибудь иначе, поближе к людям. Старинные фолианты и томики разошлись по домам, по букинистам, по музеям, а в шкафах разместились видеокассеты и виниловые пластинки, тоже символы ушедшей эпохи, но более неприхотливые.

Комиссар сидел за старинным столом, с довольным видом дымя сигарой из коллекции клуба, а секретарь расположился на диване, где кроме него можно было усадить еще примерно дюжину пышнотелых красоток, из тех, чьи портреты висели на стенах. Собственно, таким и было когда-то предназначение этого дивана…

– Просто удивительно, как вам удалось справиться с этими молодчиками. Второго еще не опознали, но я полагаю, что он ничем не лучше своего приятеля, которого мы все прекрасно знаем. Три отсидки, и все за непредумышленное убийство. Вы видели его руки? Они все в шрамах. В шрамах от ножа. Если бы он с самого начала схватился за стилет… – Комиссар поцокал языком. – Шпага ему только мешала. А стилетом он бы вас живо… Прошу прощения. И все же вам крупно повезло, месье. Но я не понимаю, почему они напали именно на вас? Вы раньше с ними встречались?

– Повторяю, я видел их первый раз в жизни, – сказал Михаил. – Возможно, они меня с кем-то спутали. А может, им было все равно, на кого нападать? Может, маньяки?

Комиссар выключил диктофон и подмигнул секретарю. Тот захлопнул тетрадь и встал, рассматривая коллекцию дисков за стеклом шкафа.

– Не для протокола, – сказал комиссар. – Они не маньяки. Они киллеры. Наемные убийцы. Тот первый до сих пор резал одну шантрапу. Мелких наркодилеров, например. Сутенеров, которые занимали чужие площадки. Мы смотрели на его художества сквозь пальцы, потому как он за версту обходил приличных людей. И вдруг – вы. Приемный сын князя Бориса. Племянник герцога Саксонского. Мы, французы, со времен Бастилии не особо благоговеем перед аристократами. Но князь Борис патронирует госпиталь для ветеранов полиции. Он нам не чужой человек. И вот одного его родственника находят мертвым на собственной яхте, а второго пытаются насадить на вертел, как цыпленка, но изобразить все как несчастный случай на съемках. Что должен подумать тупой и злобный полицейский комиссар? Он должен подумать, что дело нечисто.

И что он должен после этого сделать? Он должен схватить этого «макаронника»-режиссера за задницу и выбить из него показания. «Макаронник» работает незаконно, пользуется чужой аппаратурой, он сейчас трясется от страха. Но он еще не знает, что бояться надо не меня. А тех, кто заказал месье вашу смерть, от несчастного случая. Больше того, я сам их боюсь. А вы?

– Я боюсь, что у меня будут очень серьезные проблемы, если я немедленно не позвоню, – сказал Михаил.

– Вам не нужен адвокат. Бросьте. Ваше имя даже не будет фигурировать в протоколах.

– Но все же я, с вашего позволения… – он достал мобильник, вопросительно глядя на комиссара. Тот кивнул, и Михаил вызвал Катин номер. На сей раз телефон немного подумал и, видимо, смилостивившись над Михаилом за пережитый им стресс, разразился, наконец, долгожданными гудками. У Михаила сразу отлегло от сердца.

Она ответила не сразу, и он понял эти девять длинных гудков примерно так: «Я обижена. Ты должен был позвонить намного раньше. Я бы с удовольствием вообще не взяла трубку. Но мне просто интересно, как ты будешь выкручиваться. Хотя это бесполезно. Ты все равно виноват, и я тебя не прощу».

– Да, слушаю, – сухо произнесла она.

– Я звонил. Звонил много раз. Вы были недоступны, – сказал он по-французски, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее. – Я позвонил туда, куда вчера вас проводил, но мне сказали, что мадам вышла погулять. Что с вашим телефоном?

– Не знаю, роуминг. Это бывает, – по ее голосу было видно, что она пытается понять, почему он не назвал ее отель.

– Дорогая, так получилось, что нам не удастся увидеться сегодня. Прогулка, увы, отменяется. Сейчас я разберусь с кое-какими делами и улечу к себе.

– Ты там не один? – тихо спросила она. – Что-то случилось?

– Да, дорогая. Но ты не волнуйся, мы еще встретимся. И еще. Я люблю тебя. Очень.

Комиссар смотрел на него с интересом: