Текст книги "Изобретение театра"

Два Чехова

Часть 1. Пари

Пьеса-фантазия Марка Розовского По мотивам одноименного рассказа А. П. Чехова

Режиссер-постановщик – народный артист России Марк Розовский

Сценография и костюмы – заслуженный деятель искусств России, лауреат Государственной премии России Татьяна Сельвинская

Часть 2. Юбилей

Сценическая редакция и постановка – народный артист Латвии Аркадий КАЦ

Сценография и костюмы – заслуженный деятель искусств России, лауреат Государственной премии России Татьяна Сельвинская

Премьера – апрель 2004 г.

Неизвестный Чехов

Марк Розовский. Предисловие к пьесе «Пари» (после третьего звонка).

Уважаемые дамы и господа! Уважаемая публика!

Прошу прощения за маленькое, минуты на две-три, предисловие. Это неизвестный Чехов. Кого ни спрошу: помните ли рассказ «Пари», никто и вспомнить не может. Наверное, и вовсе этот рассказ не читали.

А зря. Это рассказ-притча.

Это необычный Чехов.

Настолько необычный, что многие скажут: это – не Чехов. Однако ошибутся, ибо авторский мир Антона Павловича действительно необозрим. Лукавый взгляд сквозь пенсне как бы дразнит нас: то, что ждешь от меня, – не получишь, а получишь то, что не ждешь.

Рассказ «Пари» – неожиданный рассказ Чехова. А впрочем, почему неожиданный?.. Ведь назвав свой знаменитый поток шедевров – «Пестрые рассказы», автор прежде всего настаивает на ПЕСТРОТЕ, а значит, готовит наше восприятие к самому сногсшибательному диапазону. В том-то вся и штука, господа, что рассказ «Пари» – это тот же Чехов, это та же рука Мастера, тот же лапидарный стиль, находящийся в родственных отношениях с талантом.

И как бы чужд не казался ЭТОТ Чехов ТОМУ Чехову, которого мы все знаем и любим, нам придется воистину открыть для себя в нем еще и еще такое, за что мы полюбим его еще больше. Именно такие чувства я испытал, когда решился на страшное действие – немножко дописать Чехова при перетаскивании его прозы на сцену. Да, да, не пугайтесь, именно дописать. Ах, простите меня, Антон Павлович, ах, простите… Может быть, меня оправдает только тот факт, что в пьесе «Пари» (по рассказу «Пари») весь Ваш текст дословно, скрупулезно сохранен. А вот за остальные мои домыслы к Вашей блестящей прозе ответственность несу уже я.

С наилучшими пожеланиями успеха спектаклю,

Марк Розовский

Р.S. А теперь бедный зритель пусть попробует сам догадаться, где Чехов, а где ваш покорный слуга, пусть, пусть попробует…

Л. Н. Толстой
Живой труп
Семейная драма

Постановка Марка Розовского

Сценография – Стаса Морозова

Премьера – октябрь 2006 г.

Кому он нужен, «Живой труп». Установочная беседа с актерами

РОЗОВСКИЙ. Толстой пугает. Он с бородой. И нос картошкой… Да еще эта его сомнительная философия – «непротивление злу»… Это что же – какой-нибудь гитлер тебя будет вешать, а ты его люби, не сопротивляйся?!

Что-то тут не то. Со Львом Николаевичем хочется спорить. Льву Николаевичу хочется возражать. К тому же его обозвали (а мы это заучили) «зеркалом русской революции». Ну, какое из него «зеркало»?.. Да и «революция», уж мы-то знаем, есть то самое насилие, которому «непротивление» – любое! – поперек горла.

Толстой страшен нам неприятием роскоши и довольства – честно говоря, подавляющее большинство людей на нашей грешной земле стремится к богатству, желательно несметному, а нищету почему-то не выносит. Значит, Толстой опять куда-то гнет «не туда», – народу пахать тяжко, а Толстой с превеликим удовольствием вместе с народом в одной упряжке «пахать желают», да ведь не барское это дело! Не надо нам Вашего «опрощения». Мы иначе жить хотим. Вот Вы говорите, что труд возвеличивает душу, очищает – что за ерунда!.. Спустись в шахту и ТАМ себя возвеличивай, ТАМ себя очищай!.. Нет, Лев Николаевич, Ваши воззрения нам не подходили и не подходят – в наше время толстовство с его зерном – опрощением – давно исчерпало себя, сделалось ветхой, устаревшей теорией, далекой от реальности и самой доктрины потребительского общества, знаменательно восторжествовавшей в мире с некоторых пор.

Церковь его и по сей день не простила. Он ее обвинил во вранье и неследовании Христу. Как так?.. А вот так: лгут, оказывается, церковники, провозглашают одно, а делают, видите ли, другое… Сомкнулись с преступным государством, слились в поцелуе с греховной властью, а с амвона болтают о всеобщей любви и доброте. Простой человек голодает, необразован, точнее, неграмотен, на войне гибнет, в неволе дохнет, а Вы нам тут сказки рассказываете, – про патриотизм, который «последнее прибежище негодяя» (любимое Толстым изречение!), про «семейное счастье», которое одна сплошная видимость, про жизнь, которая на самом деле не жизнь, а пустота и мерзость. Эх-х-х… Отлучили Толстого от святой церкви. Кончилось тем, что могила титана литературы в Ясной Поляне – без креста. Но, правда, всегда в цветах.

Все это вместе взятое делает Толстого каким-то ЧУЖИМ нашему сегодня, каким-то, я бы сказал, духовным отшельником, чьи воззрения оказываются нам, нынешним, отнюдь не близки и совсем уж неприменимы в мире, живущем по другим законам и с другой моралью.

И, если это так, зачем ставить Толстого сегодня? Кому он нужен, этот «Живой труп»?!

А вот как раз спектакль и должен дать ответы на эти вопросы. Хотелось бы, чтобы дал…

Ибо «Живой труп» написан был именно с целью вернуть не заинтересованное ни в чем общество к правде и смыслу существования, встряхнуть сонные души, призвав их к фундаментальным ценностям и представлениям о жизни и смерти. Для меня, несомненно, «Живой труп» – продолжение распознания и освоения главного в «Холстомере» – высокого в толстовстве.

На вид, «Живой труп» – не более чем «семейная драма». Да еще с оттенком детектива. Сегодня бы такую вещь легко бы превратили в «сериал»…

Но не превратят. Слишком много в «Живом трупе» нагружено серьезных мыслей о человеке, о его грехе и ответственности за грех – тема генеральная всей русской литературы, ставшей классикой как раз по причине глубокого исследования этой темы.

Наш выбор этой пьесы продиктован желанием неповерхностного, психологически проработанного воспроизведения достаточно частной истории, которая уникальна и своим сногсшибательным сюжетом и внедрением в него цельного толстовского миросознания, благодаря чему сюжет с уголовным оттенком под пером страдающего и страждущего другой жизни писателя-мыслителя превращается в притчу об измученной и истерзанной в своем долготерпении человеческой личности.

Но мы были бы не мы, если бы не предложили зрителю свое толкование пьесы и ее героев – этим я буду озабочен чрезвычайно в процессе всей нашей работы.

Прежде всего, это касается трактовки Феди Протасова. Этот образ ранее, как правило, игрался, как образ пьяницы, беспробудного, павшего человека. Внешне, конечно, он и выглядит таким. Слабость его – пристрастие к алкоголю, губительное и зловредное. Из-за него, из-за этого пристрастия, вроде бы и вся драма произошла.

Но дело в пьесе обстоит как раз наоборот. Перед нами, да, спившийся человек, но спился-то он именно потому, что узнал об измене жены с ближайшим другом. Спивается Федя потому, что не может, не в силах обвинить свою жену – такой вот характер непротивленца! – молчит, годами молчит и терпит, терпит и молчит, оттого и начинает пить и далее пьет безудержно… Но не падает в пропасть, как принято трактовать, а спасается в цыганском обществе, где полет и воля, где искренность чувств и высота искусства. Страсть и Искусство теребят его душу и делают его решительным по отношению к самому себе.

Уйти, убежать, оторваться от мира вранья и измен, уйти в никуда, отодраться от этой вашей мерзости и гадости, от вашей пошлости и грязи, взлететь и разбиться, окончательно порвав с лицемерием якобы благополучного существования, убежать во что бы то ни стало, как бы трудно это ни было, исчезнуть, испариться – только бы не иметь с вами ничего общего, только бы ТЕПЕРЬ не с вами, не с вами, не с вами, а только с самим собой, только наедине со своим духом и верой – вот поступок, вот подвиг человеческий!.. Вот действие, основанное на противодействии, на противоСТОЯНИИ всему и вся. Лучше быть живым трупом, чем просто трупом. Любить жизнь стоит лишь затем, чтобы обрести свободу – это выбор честный, прямой, сознательный.

В нашем спектакле, таким образом, Федя Протасов предстанет сильным, очень сильным человеком. Он мужественно ищет выход из мира всеобщего вранья и фальши и находит его, подобно самому Толстому, бежавшему в конце жизни из своего благопристойного, но пронизанного ложью взаимоотношений (с женой, близкими) дома – ранним утром того трагического по сути дня, когда стыдливый титан, забыв в передней шапку, уносит себя, свое тело в никуда, в пространство, – лишь бы не быть соучастником лжи, лишь бы ЗДЕСЬ не быть… «Освобождением Толстого» назвал Бунин уход писателя из Ясной Поляны и жизни.

«Живой труп» и Лев Толстой как бы единятся своей судьбой – писатель-автор и его герой – совершают одиозный поступок в духе обезумевшего мученика Короля Лира, столь ехидно отрицаемого русским гигантом словесности, но в этом как раз и состоит насмешливая правота скрещения вымысла и реальности, частного случая и обобщения, документальной правды и поэзии…

«Идите к Богу!» – есть такое выражение.

До чего же не прост этот путь.

Ф. М. Достоевский. Крокодильня

Пьеса и остановка Марка Розовского

Сценография – Александра Лисянского

Премьера – февраль 2005 г.

Веселый Достоевский

Марк Розовский о спектакле:

В эпоху, когда разрушение преобладает над созиданием, нам становится особенно нужен Ф. М. Достоевский. Этот писатель, которого вполне заслуженно можно считать и мыслителем, снова нуждается в освоении – для того, чтобы нынешнее поколение узрело себя в прошлом, в тех заблуждениях, что уже не раз бывали в нашей истории. Но раньше было раньше. Теперешняя жизнь, просвеченная Ф. М. Достоевским из своего далека, уже больше похожа на достоевщину, то есть жизнь, из которой общество не возымело никакого урока.

Вот почему «актуализировать» Достоевского, делать его «злободневным» – задача, хоть и не простая, но необходимая. А каковы будут при этом наши средства?

Эти средства мы называем театральными. И сразу возникает законный вопрос: а по какому праву мы беремся за сценическое перевоплощение его прозы?.. Есть ли у нас это право?

Есть. И дал его нам сам Автор – Федор Михайлович Достоевский.

«Сцена – не книга» – эти слова классика ключевые для понимания специфики нашей работы.

«Благодарю Вас за внимание к моему роману» – это из письма Федора Михайловича к литератору В. Д. Оболенской, которая испрашивала у Автора разрешения на инсценировку «Преступления и наказания». – «Насчет же Вашего намерения извлечь из моего романа драму, то, конечно, я вполне согласен, да и за правило взял никогда таким попыткам не мешать…»

Однако простого согласия мало, – Федор Михайлович четко заявляет далее: «Есть какая-то тайна искусства, по которой эпическая форма никогда не найдет себе соответствия в драматической».

Следовательно, отказываясь от буквалистского, иллюстративного подхода, надо было предложить Театру язык самостоятельного Искусства, дав ему все творческие права преображение прозы. «Другое дело, – продолжал убеждать Ф. М. Достоевский В. Д. Оболенскую, – если Вы как можно более переделаете и измените роман, сохранив от него лишь один какой-нибудь эпизод для переработки в драму или взяв первоначальную мысль, совершенно измените сюжет…»

Последние слова столь точны и недвусмысленны, что у меня, человека театрального, просто дух захватывает…

«Переделаете и измените» – да ведь именно этим я и все мы занимались, работая над «Крокодильней»! Мы делали именно «переработку» (слово-то какое! И принадлежит оно не кому-нибудь, а, подчеркиваю, самому Ф. М. Достоевскому), выполняя в прямом смысле завет великого Автора. «Взяв первоначальную мысль», мы увлеклись миросознанием Достоевского, увидев в нем что-то от Гоголя, что-то от Кафки, а что-то даже от Булгакова!.. Но, конечно, прежде всего, самым главным для нас был сам Ф. М. Достоевский с его болью и широтой взгляда на все без исключения проблемы жизни российского общества. «Перерыть все вопросы», не дав на них однозначных прямолинейных ответов, – этой художественной цели служило и служит ВСЕ творчество нашего Автора.

«Крокодильня», возникшая «У Никитских ворот», может быть, сделает свое дело – заставит вздрогнуть от пророчеств великого писателя, знавшего, оказывается, о нас, сегодняшних, гораздо больше, чем мы знаем о себе сами.

31 августа 2004 г. Установочная беседа Марка Розовского с артистами перед началом репетиций спектакля «Крокодильня».

РОЗОВСКИЙ. То, что нашел для себя и для всех нас Федор Михайлович, нуждается в осмыслении целыми поколениями людей, и само понятие бесовства, тема мракобесия, которая вырастает из бесовства – все это Достоевским было прочитано и пророчески предугадано в истории России и имело колоссальное значение. Значение прежде всего в том, что Достоевского услышала горстка людей в России. Горстка! А само миросознание российского народа, если так можно грубо его обозначить, осталось вне пророчества великих пророков. Вот отсюда и былые и нынешние катаклизмы нашей истории. Отсюда и кровь, и неуважение к личности, отсюда чудовищная мясорубка истории, в которую погружается то и дело наш народ, ибо он не слышит своих пророков, не слышит их предупреждений, не понимает, что же, по сути, ими предрекалось всем нам.

И все, как бы, заново, все с пустого листа, а сейчас вообще это брошено, если не сказать отброшено, поэтому всякое возвращение к Достоевскому мне кажется принципиально нужным. Хотя Достоевский – писатель трудный в чтении. У него воспаленный стиль и его ведет эмоция. Его игра какая-то в разные стороны. Стиль бурный, сюжет зигзагообразный. Непредсказуемое слово. Бывают огромные сложные периоды, бывают очень простые… Тут нужно иметь вкус ко всему этому, вчитаться. Конечно, существуют «Братья Карамазовы», существует «Идиот», «Бесы», «Преступление и наказание» – это вершины его творчества и, конечно, это огромные объемы и философские, и человеческие, и художественные, – но есть и такой Достоевский, который написал, допустим, «Крокодила» и для нас это удивительно, потому что это как бы не совсем соответствует тому образу писателя, который он сам себе в веках уже создал.

Это веселый Достоевский. Это Достоевский, для которого игра, для которого его миросознание, серьезное миросознание совсем не обязательно выражать только лишь в этаких глубинных психологических философских проектах или в каких-то очень социологических, идейно очень точно проработанных текстах. Можно и через анекдот. Через фантазм.

Этот текст лежит чуть-чуть на обочине «большого Достоевского», согласитесь. И вместе с тем это все равно Достоевский, тот же Достоевский!..

Я бы сказал даже: когда он веселый, он не менее убедителен и более, что ли, заразителен, а кстати, веселый Достоевский бывает довольно часто и, скажем, если читать «Бесы» с этой точки зрения, да и «Братьев Карамазовых», там огромное количество иронии, иногда реприз, шуток очень живых, каких-то фарсов, я сейчас не буду вдаваться в подробности, но, поверьте, это так! С этой точки зрения, если откроешь – вот шутка, вот шутка, вот здесь иронизирует, вот здесь непонятно, что говорит, надо разгадать ребус, здесь какая-то загадка и так далее, и так далее… И вот отсюда наш интерес к этому анекдотическому сюжету. Сюжету, который был написан Достоевским в подражание, и он этого не скрывал, Гоголю, которого очень любил. Правда фантасмагории оказывается правдивее правды жизни. Это не прием. Это метод. Фантастический реализм.

История человека, который был проглочен крокодилом и оттуда из крокодила, он начинает руководить миром, ну это потом, сначала он привыкает, он там живет во внутренностях крокодила, а мир вокруг него бесится, живет своей жизнью… Мной написана не прямая инсценировка рассказа «Крокодил», а в этот рассказ внедрены некоторые элементы из других произведений Достоевского. Это тот самый принцип, который когда-то провозглашал Мейерхольд. Он, когда ставил «Ревизора», говорил что ставит не «Ревизора», а всего Гоголя. Так же мы пытались всего Толстого вместить в «Историю лошади». Все толстовство, не всего Толстого. Его художественные идеологемы внедрить в тот сюжет, который мы разыгрываем. Сам Достоевский был в общем-то при всей его такой вот кажущейся мрачности и глубокомысленности, он был по-пушкински невероятно живым человеком, невероятно способным к разного рода всяким приключениям, эти приключения становились иногда легендами.

Мы не можем твердо сказать было ли это, но во всяком случае еще при жизни Достоевского говорилось очень много о том, что он вообще-то много безобразил, в том числе в сексуальном плане. Скажем, Ставрогин, который рассказывает в исповеди о том, что он изнасиловал 12-летнюю девочку – все это Катковым приписывалось самому Федору Михайловичу, что он якобы в какой-то баньке чуть ли не 10-летнюю девочку… Ну, не знаю. Не хочется верить. Однако, несомненно: автор у нас знающий. Ставрогин в этом смысле есть продолжение Свидригайлова. Опять тема вседозволенности. Да и, собственно, рядом история самого Федора Михайловича с Аполлинарией Сусловой, которая была для него совершенно уже девушкой нового поколения и которая, бывало, вела очень легкий образ жизни. Представляете, она сидит в Париже, гуляет по Парижу, он к ней рвется через всю Европу, денег у него нет. Он в Баден-Бадене по дороге останавливается, чтобы деньги принести для своей любимой девушки. Играет в рулетку четыре дня в конце августа, с 21 по 24 августа.

И выигрывает там очень много денег, половину спускает, но останавливается. Это колоссальный поступок. Останавливается, потому что в Париже его баба ждет! И он приходит к этой бабе. Приезжает на левую сторону Сены, а она видит, что он к ней приехал. Он входит к ней с яростным, живым глазом Достоевского. Ему 40 с лишним лет, а ей там 20 с чем-то и она говорит:

– Надо поговорить.

Он не понимает, что там?! в чем дело?! что случилось?! (Это я так немножко вульгарно пересказываю.) Она ему говорит:

– У меня есть Сальвадор.

– Какой Сальвадор?

– А вот испанец Сальвадор, с которым я живу…

Вот так, понимаете… Она-то Сальвадору этому и на фиг не нужна была! Но влюбчива невероятно…

Достоевский очень расстроился, надо сказать… И очень ее за это порицал.

Вообще, он очень любил женщин, которые не то, что… ну, которые свободного такого поведения. Сейчас есть такой рекламный слоган – пиво легкого поведения. Так вот, легкого поведения и блудница Соня Мармеладова, которая Раскольникова привела к раскаянию, хотя бы тем, что она читала ему Евангелие, и заставила читать о Воскресении Лазаря. Этот эпизод, можно сказать, почти взят из жизни самого Достоевского!.. Например, у Достоевского была очень интересная история с такой женщиной (об этом мало кто знает), которую звали Марфа Браун. Она из аристократической семьи Паниных, но в молодые годы ушла из дома и, как говорили, свихнулась, потому что уехала в Европу. Просто убежала… Русская женщина! И в этих Европах она загуляла ТАК, как вообще трудно себе представить! Короче говоря, она была с какими-то шулерами знакома, с картежниками. С представителями преступного мира. Ее ловили по всей Европе, потому что она была с ними связана, выдворили из Бельгии, из Голландии. Она ночевала под мостами в Лондоне. Там же ее посадили в тюрьму, в тюрьму пришли какие-то миссионеры, начали ее спасать… Это все до встречи с Достоевским. Миссионеры пытаются ее вернуть на путь праведный – сводят ее с каким-то американским матросом из Балтимора. У них любовь (ей было просто, наверное, с матросом). Их миссионеры отсылают на какой-то остров за свои деньги, но недолго музыка играла. Матрос ушел в длинное плавание, ей стало скучно на этом острове, она сбежала с этого острова. Куда? В Россию, конечно, на родину. Она же Панина. Но она была уже в это время Марфа Браун. Бедный морячок американский остался ни с чем, а она приехала в середине века в Питер и там она связалась с журналистами. Самый близкий ей журналист был по фамилии Горский. Он был совершенно падший человек из журнала или газеты «Эпоха», где Достоевский сотрудничал. Горский познакомил ее с Достоевским. Попадает Марфа Браун в больницу, из больницы ее должны выписать, Горскому содержать эту Марфу не на что, он сам бедствует и пьет. Он все время приходит в больницу и просит врачей ее подержать подольше. Врачи отказывают. И тогда Достоевский говорит ей: «А может, ты у меня поживешь?» И она с большим удовольствием начинает жить у Достоевского. Собственно там, то ли он ей читает Евангелие, то ли она ему читает Евангелие. Во всяком случае, они договорились обо всем.

Короче говоря, образ Сонечки Мармеладовой во многом, мне кажется, навеян этим знакомством с Марфой. А может, я ошибаюсь… Кто знает теперь?..

Я бы так сказал – грех витал в воздухе и становился бытом. Особенно у таких замечательных людей как Пушкин, Достоевский… Талантливые тоже грешат. Но грешат талантливо. Вернее, свой обыкновенный грех превращают в образ, делают всеобщим достоянием. Хорошо устроились, не правда ли?..

Не будем их осуждать, но распознать истоки грехопадения – всегда интересно. Все это потом перерабатывалось в высокие произведения искусства.

…Миры «Крокодильни» – это миры нигилистов, либералов и так же мир чиновников, российской бюрократии, системы. Весь гротеск фантасмагорического сюжета погружен в эту фактуру. И нам предстоит разобраться в этой истории. Здесь есть несколько персонажей, додуманных мной. Многое будет ломаться, как всегда. Многое будет дописываться, уточняться, переделываться, сокращаться, а иногда увеличиваться… «Сцена – не книга», – говорил Достоевский. Ну, как не согласиться с великим умом?..

…Вам кажется сейчас, что это не роль, но вот поверьте мне, что когда спектакль будет, вы увидите, какие вы классные роли играете. Это не пустые слова!

…Некто… Вообще, все, что связано с НЕКТО, это тема детективная: возникновение, пропадание. Он как дьявол все время будет возникать, в любой сцене… неожиданно.

…Мне хотелось бы, чтобы они были в белых рубашках, в галстуках – вот как в офисах современных. Наши нынешние чиновники… А впрочем, зачем?.. И так все ясно будет, без дешевого осовременивания…

…Что я хочу вам сказать? Я хочу сказать, что в этом спектакле задачи актерские достаточно просты. Обычно говорят, пугают: «мы делаем сложную работу». Тут не сложности, если понимать стиль, если увлечься словом, если служить мысли. Понимаете? Тогда жанр такого, что ли психологически насыщенного и политически так сказать оснащенного капустника (не боюсь этого слова, ибо это высокий жанр!) он будет спасителен для всего этого.

Понимаете? Это спектакль – игра. Здесь надо очень вчитавшись в текст, найти, так сказать, повод для того, чтобы увлечься всем этим. Если это будет не увлеченно, если это будет сделано с холодным носом и рыбьей кровью, актерски ничего не получится.

Очень хочется, чтобы действовала компания актеров, которых я условно называю «хор», рассказчики, которые будут внедрены во всю эту историю, и будут действительно действовать во всей этой истории. Они будут в каждом эпизоде задействованы, или почти в каждом. Поняли, что это не произнесение текста, а именно действенное ведение всей истории?.. Вы двигатели всей пьесы. Вы проходите через всю пьесу. Сейчас кажется: ну, вот реплика… еще реплика… А тут роли.

Очень важны точки в каждом маленьком эпизоде, очень важна пластика, очень важно придумать, как вы перевоплощаетесь: там будет кульминативная сцена бесовства и так далее. Вообще, все рассыпано здесь на серию эпизодов. И кажется, что эпизодик вот такой, малюсенький, но он очень яркий, красочный. Он как бриллиантик должен быть, поэтому мне очень хочется, чтобы все актеры кайфовали от игры в этом спектакле. У каждого должно быть какое-то привлекательное, драгоценное, золотое изъявление, пусть кратко предстоит увлечься игрой.

Сегодня это в театре делают многие. Зрители очень любят такой театр. Театр, где мысль облечена в какую-то метафору, в какой-то поэтический мир. Соединяйтесь с этим поэтическим миром. Если этим увлечься, то может получиться и забавно, и озорно, и очень зрелищно, и самое главное, почувствовать еще темпоритм будущего спектакля. Он должен быть очень стремительным. Но вместе с тем должны быть очень точные акценты, остановки смысловые, которые подчеркивают мысль. Вот тогда, мне кажется, будет настоящий гротеск.

Это всегда трудно играть. Если удастся, чтобы все работали в едином стиле, на одном театральном языке, в ансамбле. Надо договориться, во что мы играем, на каком языке. Как мы балуемся, как мы живем вот в этом баловстве. И это баловство, и озорство, конечно же, зиждется здесь на слове Достоевского, на извивах его речи. Мы должны эту речь постичь.

Сейчас мы очень далеки от результата. Но когда начнем делать, мне кажется, мы займемся постижением, и благодаря этому постижению образ будет объемный, выразительный, заразительный. О каждом персонаже можно сказать отдельно.

Вы почувствовали, что такое Иван Матвеевич – прекраснодушный милый человек, который закончил работу. Он идет в отпуск. Вот обстоятельства. Я иду в отпуск! Как мне хорошо! А тут предложение – идем посмотрим крокодила. Товарищ есть. Собираемся. Идем, посмотрим диковинку. Начало должно быть абсолютно блаженно идиллическим во всех отношениях и взаимоотношениях. Любовь мужа и жены. Безмерное количество поцелуйчиков, поглаживаний, ухаживаний друг за другом, любви и дружбы с товарищем. Это семья втроем живущая, но без всякой пошлости, без всякой гадости. Мы друзья. А потом начинаются эротические катаклизмы, понимаете? Взрыв происходит. Вдруг все оказывается враньем! Тут же. Муж в животе сидит, а я, друг, к ней, к жене его лезу, и она вместо того, чтобы дать ему пощечину… ей это приятно! И она флиртует! Но надо же бороться за жизнь своего мужа! Да, она поборолась немного, потом тут же стала говорить о деньгах, о пенсии, о том, что сделайте мне то, это, а вообще-то я пошла тут же налево! Натура, конечно, чисто женская… надо очень ярко сыграть сию Елену Ивановну. Замечательные эпизодические роли Муттер и Немца. Это должен быть каскад, фейерверк такого темпового текстового, если хотите эстрадного блестящего извержения эмоционального. Такие роли, если они получаются, доставляют радость зрителям и самому артисту. Это фонтан. Абсолютно ритмически организованный, интонационно, и пластически, конечно. Далее вся компания этой бюрократии, кажется крохотные эпизодики, но мы их проведем тоже через весь спектакль. Это система. Это стена. Ну, ничего не тоскуйте по этому поводу! Выразительно все будет и очень театрально.

Ну, вот то, что я вкратце предполагаю в этой работе.

– Как вы нашли?

– Я Достоевского читаю. У него много есть еще так называемого «второстепенного» – «Сон смешного человека», «Записки из подполья», есть «Чужая жена и муж под кроватью». Есть вот такого рода малые произведения. Но без них Достоевский неполный, Достоевский без Достоевского. Кстати, пьесу «Крокодил» сделал много лет тому назад, кто б вы думали? – Сергей Владимирович Михалков. Сергей Михалков. Ужасная пьеса! Полное непонимание, что такое Достоевский. Как будто Игнатий Пафнутьевич написал пьесу по Достоевскому. Пьеса без осмысления Достоевского. Даже дело не в пьесе, а дело в никаком прочтении. Не то, что мы должны «осовременивать», но в этой игре, мне кажется, все очень будет живое и будет ассоциироваться с сегодняшним днем. Тема карьеры и самоутверждения себя в этих странных обстоятельствах, мне кажется, злободневна. Тема России, ее безбожия, ее ответственности за свое безбожие…

…Музыка Олега Кострова, мне она очень нравится. Она очень эксцентрична, очень живая. Очень энергична, гротескна и она уже полностью подобрана. Я просил бы включиться в эту работу режиссера ассистента. Слушаться его, потому что его устами буду говорить я.

Завтра мы читаем второй акт.