Текст книги "Изобретение театра"

Марк Розовский
Дуэт из Москонцерта
Музыкальный спектакль

Использованы воспоминания Бориса Сичкина

Постановка и сценография Марка Розовского

Премьера – май 2005 г.

Эту работу я посвящаю любимым и уважаемым мною людям-артистам советской эстрады. О-оо, среди них практически не было бесталанных людей!.. Каждый – личность, индивидуальность, исключительно интересный человеческий тип, характер… От трубача в каком-нибудь джазике до звезд первой величины – все с юмором, с сумасшедшинкой, со своими представлениями об искусстве и жизни.

Конечно, попадались и прожженные пройдохи, но с каким темпераментом, с каким искрометным умом…

Бывали и завзятые пошляки, чье дурновкусие соответствовало эпохе, менее всего ценившей в личности личность, жившей по спущенным сверху идеологемам и догмам.

И все-таки эстрадники были свободными людьми, часто шедшими вопреки и поперек общепринятого. Их способ жить и творить не укладывался в нормы советизма даже тогда, когда они восхваляли режим – это был своеобразный китч, это было просто смешно.

В свое время я ставил номера самому Аркадию Райкину, делал программы Ильченко и Карцеву, снимал на тогдашнем телевидении всякие веселые передачи, режиссировал первую советскую рок-оперу и первую московскую «Юморину»… Мне приходилось бывать в должности Главного режиссера Московского Мюзик-холла, постановщиком спектаклей в Театре миниатюр и Театре «Фитиль» – э, да что говорить, вся моя жизнь начиналась в Эстрадной Студии МГУ «Наш дом», из которой вышли Геннадий Хазанов, Александр Филиппенко, Михаил Филиппов, Максим Дунаевский, Виктор Славкин, Семен Фарада, Александр Карпов и др. Под «др.» подразумевается и движение КВН в нашей стране.

Говорю это для того, чтобы подчеркнуть не только свою СВЯЗЬ с жанром, но еще и пропеть ему дифирамб, ибо до сих пор помню фантастические лица и характеры, зажигавшие огни праздника в человеческих душах. Мне вспоминаются дружеские отношения с Женей Кравинским, Борисом Сичкиным, Эдиком Смольным… Сегодня их нет среди нас, однако их голоса и жизнелюбие остаются со мной и во мне.

На основе этих воспоминаний и впечатлений я написал пьесу «Дуэт из Москонцерта», постановка которой приурочена ко Дню Театра, случайно совпавшему с Днем рождения Театра «У Никитских ворот». Мне хочется, чтобы зритель этого спектакля полюбил его героев – немного вздорных, шелапутных, но таких по сути своей чистых и искренних. Фейерверк страстей во времена клинического застоя.

На самом деле эта пьеса – пьеса о Любви. О том, как талантливые люди выходят окрепшими в своих чувствах друг к другу после жутких испытаний, посланных им судьбой. Это значит, что этот спектакль – не только спектакль о Любви, но о Любви всепобеждающей, Любви высокой. И это несмотря на то, что спектакль – камерный, скромный на вид и притом требующий от двух актеров-исполнителей незаурядного мастерства (психологическая точность, энергетика, юмор, музыкальность, пластика, эксцентричность, искусство трансформации) – Ирина Морозова и Игорь Старосельцев, уверен, удивят вас.

Мне хотелось возвратить зрителя в шестидесятые годы с их наивом, иллюзиями и азартом чувств, погрузив спектакль в атмосферу песен и песенок тех лет, о которых кто-то (наверное, это я) сказал: можно порвать со своим прошлым, но нельзя прошлое порвать.

Август Стриндберг
Пеликан
Семейная драма

Постановка Марка Розовского

Сценография и костюмы Серена Брунеса (Швеция)

Премьера – июнь 2006 г.

Несколько слов о Стриндберге и…

Запись с репетиции

РОЗОВСКИЙ. Он – женоненавистник. Легендарный. Как и Чехов. Прочитайте рассказ «Душечка» и согласитесь со мной: более беспощадного портрета женщины в мировой литературе нет!.. Еще у Чехова есть «Попрыгунья» – снова убийственный образ. Другие – тоже хороши!..

Но это вовсе не значит, что и Чехов, и Стриндберг были действительно «необъективными» по отношению к женскому полу. Скорее наоборот, им хотелось идеала, в котором переплетались бы в гармонии женственное и духовное, ум и красота, смирение и энергия самоутверждения. Стриндберг был скандинавским предтечей Чехова, утверждая «новую драму» в конце XIX – начале XX веков через преодоление однолинейности характеров, – во множественности мотивов поведения человек воплощался в сценическом пространстве сначала как загадочное, полное таинственных, глубинно спрятанных патологий существо, затем происходило весьма прозрачное преображение – и все «непонятное» делалось понятным, мистическое и фантасмагорическое получало вполне логичные обоснования. Вот почему из Стриндберга в ХХ веке вырос другой шведский великан – Ингмар Бергман, взявший от своего культурного предка то миросознание в творчестве, которое органично, я бы сказал, монолитно выражало фрейдистский психологизм в сочетании с чувственной ирреальностью сна, мечты, воспоминания, мифа, любой аномалии…

«Пеликан» – наше первое прикосновение к Стриндбергу, и оно потребует от актеров высшего мастерства – извините, на мировом уровне, да-да-да, иначе этого автора не осилишь!..

Нам поможет Серен Брюнес, мой друг из Швеции, Мастер сценографии, работавший вместе с тем же Бергманом и знающий, что такое скандинавский театральный стиль, как никто. Почему он?.. Потому что мне не хотелось в «Пеликане» никакой сценографической «клюквы». Между прочим, это уже третья по счету работа Серена Брюнеса на сцене Театра «У Никитских ворот» и, дай Бог, не последняя.

Еще мне кажется важным, что наша работа пойдет параллельно с постановкой «Живого трупа» Толстого на нашей сцене – это значит, что мы неукоснительно идем своим путем: наш разножанровый репертуар полнится классикой – русской и мировой – и это счастье, что мы можем себе это позволить!

Гарольд Пинтер. Легкая резь в глазах

Постановка Раймона Сегрэ (Франция)

Премьера – февраль 1999 г.

Спектакль-шифр

Марк Розовский (из выступления на обсуждении спектакля):

…Нас не надо учить «авангарду». Поза ментора в отношении наших исканий просто глупа. Хотя бы потому, что еще в начале века Россия дала миру столько разнообразнейших направлений в искусстве, реализовала столько сногсшибательных идей в ошеломляюще многоформных изъявлениях, что диву даешься.

Вот почему любой серьезный театральный эксперимент для нас желанный и драгоценный опыт.

Драматургия Гарольда Пинтера на сцене Театра «У Никитских ворот», да еще в отменной европейской режиссуре француза Раймона Сегрэ, будучи соединена с нашей актерской школой, может, – я был в этом убежден с самого начала работы, – дать только чрезвычайно интересный результат. Зритель-интеллектуал, я надеюсь, получит удовольствие от встречи с авангардом европейского образца, так сказать, «на сливочном масле», а зритель широкий, незнакомый с такого рода театром, расширит свои представления об искусстве НОВОГО и, надеюсь, будет им приятно ошарашен.

Сегодня – в период агрессивного нашествия бескультурного дилетантизма и всякой новаторской «псевдятины» – стоит обратиться именно к образцам мирового авангарда (мы уже это делали, представляя «Урок» и «Жажду и голод» Ионеско), чтобы показать московской публике высший класс новейшего искусства, для которого тайна человеческого поведения кроется в извивах психологии, а театральность выражается прежде всего в ставке на мастерство актеров. Пьеса-метафора, пьеса-шифр ведет нас к обобщениям поэтического характера – о тщете суеты, о недовоплощенности и самоузнавании личности.

Гарольд Пинтер «копается» в душе человеческой, глубоко и поэтично подвергая ее скрупулезному психоанализу, в котором фрейдистские мотивы и комплексы соотносятся с метафорической знаковостью характеров, реальность быта переплетается с фантазмом сюжета. Эти персонажи столь же выдуманы, сколь и конкретны. Это одновременно и люди, и модели людей.

Главная тема – отчуждение, некоммуникабельность, внутренний раздрызг при внешней респектабельности – классическая для «авангарда» и всегда актуальная для нас.

В какой-то момент зритель оказывается под гипнозом игры, – сознание испытывает чисто театральное давление на подсознание.

Разрушение личности, трагическое непонимание друг друга, невротическое озлобление на грани остервенения, патологии – все это следствие кризиса, в котором оказался человек ХХ века, потерявший моральные ориентиры из-за своего эгоизма и безбожия. В дурмане супружеских взаимоотношений тонет любовь, гибнут искренность и простые человеческие чувства. Рвутся людские связи. Но витрина деланного благополучия соблюдается. Мелкобуржуазное ханжество или просто постоянная двойная жизнь.

В пьесе нет ничего «заумного» – она по-своему логична и стройна в своей попытке распознать внутреннюю дисгармонию человека, его фобию и нетерпимость в отношении любого падшего и беззащитного. Пинтера занимает неразрешимый конфликт конформизма и нонконформизма, сострадания и душевной глухоты, личности здоровой и больной, а это, в сущности, конфликт человечного и бесчеловечного, сердечного с бессердечным. Основной конфликт нашего времени.

Мне кажется, этим как раз Гарольд Пинтер близок русской культуре, а Раймон Сегрэ актерам Театра «У Никитских ворот».

Эжен Ионеско. Носороги
Опыт театра абсурда

Постановка Марка Розовского

Премьера – январь 2006 г.

Эжен Ионеско о своей пьесе (фрагменты статей):

…«Носорог», конечно, антифашистская пьеса, но это еще и пьеса, направленная против всех видов коллективной истерии и против тех эпидемий, что рядятся в одежки различных идей и разумности… Сторонники всех доктрин, как справа, так и слева, упрекали автора за то, что он изменил интеллектуалам, сделав своего главного героя этаким простаком… Я хотел только показать всю бессмыслицу этих ужасных идеологических систем, то, к чему они приводят, как они заражают людей, облапошивают их, а потом загоняют в рабство».

…«Собственно говоря, моя пьеса – даже не сатира: она достаточно объективное описание процесса роста фанатизма, зарождения тоталитаризма, который усиливает свое влияние в мире, распространяется все шире, завоевывает все большие пространства, преображая мир целиком и полностью, в чем и заключается суть тоталитаризма. Пьеса должна прослеживать и обозначать этапы такого феномена».

…«Лично я опасаюсь идеологий, которые вот уже лет тридцать только и делают, что насаждают оносороживание, только и делают, что с помощью философии порождают в людях коллективную истерию, жертвой которой время от времени оказываются целые народы. Разве не идеологи изобрели нацизм?»

…«Меня поражает успех этой пьесы. А понимают ли ее люди так, как следует? Распознают ли в ней тот чудовищный феномен омассовления, о котором я веду речь? А главное, все ли они являются личностями, обладают душой, единственной и неповторимой?»

Возвращение Ионеско

Марк Розовский о своей постановке (записи с репетиций):

– Эта пьеса – метафорическая и нам, чтобы прочесть метафору, потребуется способность к ассоциативному мышлению, к которому зовет интеллект – особенно в условиях роста всеобщего дебилизма и оносороживанья. Конечно, «Бараны» или, скажем, «Кабаны» для нас были бы более понятны и близки, чем «Носороги», но тут уж я ничего не могу поделать: Автор – человек не российский, ему роднее другая экзотика и поэтика.

– У Ионеско «Носорог». У нас «Носороги». Почувствуйте разницу!

– Будет большой ошибкой, если мы посчитаем, что «театр абсурда» – это театр вне психологии, вне логики. Как раз наоборот. Каждый момент здесь имеет свое обоснование, каждое слово и действие – свою мотивировку. Мы должны открыть знаки Ионеско методами великого русского театра переживания, чувственной игры, сопряженной с игрой ума, блеском мысли. «Носороги» в этом смысле сугубо наша, очень реалистическая пьеса, даже с элементами натурализма. Но это то самое, о чем Андрей Тарковский так хорошо говорил: «Натурализм – отец поэзии».

– Пьеса написана в 58-м году, то есть в самый канун всемирного шестидесятничества, потянувшегося к свободе всерьез и надолго. В Германии она шла тысячи раз – это понятно, потому что немцы хотели стряхнуть с себя свастику. А в СССР и в Китае маоцзэдуновском «Носороги» не шли, не могли идти, были запрещены, ибо носорожьи режимы не могли допустить внутри себя ничего человечного. Сейчас мы, конечно, более свободны, но желание – массовое! – оскотиниться и жить в стаде у нас остается. Вот почему эта пьеса – оздоровительная пощечина и в наше время, и на будущее. Ее философская насмешливость актуальна и сейчас, это вообще одна из лучших пьес ХХ века, пьеса предупреждение на все времена. К тому же она бесконечно театральна и ее будет очень приятно играть.

– Еще при жизни Эжен Ионеско считался классиком. В определенных театральных кругах.

Смерть утвердила его в этой должности. Театральные круги расширились до размеров земного шара – теперь его слава стала всемирной.

Это ли не абсурд, когда гвоздь, забитый в крышку гроба, становится сигналом к старту новой жизни – волшебное перетекание из одного мира в мир иной – это ведь, в сущности, и есть Театр, в воплощениях которого только и остается жить.

Нам Эжен Ионеско приказал жить долго.

Почему?

Потому что несуществующее сделал существенным. Заумь – концентрацией мудрости. Жестокость – средством защиты от жестокости.

Фантасмагория у него равна реальности. Притом фантасмагория объяснима, а реальность – нет. Тут Логика рождает Музыку. Но в этой музыке – гармония диссонансов. Апокалипсис вырастает из натуры, из быта, из сдвинутого в угол сонного пространства бытия вне времени.

А человек у Ионеско то и дело оказывается или механизмом, или животным, или вообще черт знает чем. (Именно черт, поскольку люди в пьесах Ионеско есть не собственно люди, а какие-то выдуманные знаки людей, фантомы своих «я» – столь же обезличенные, сколь единственные и неповторимые.) Все герои Ионеско – вне Бога, то есть лишены какой-либо потребности духовного поиска, – это существа, живущие в кануны вселенского разрушения, их цельность мнима от начала до конца, но весь фокус в том, что мнимости, наворачиваясь, как раз и составляют Игру. Эти образы безобразны, но их стилеобразующий язык – прекрасен.

Гений Ионеско в том, что он повел свою игру с юмором, особость которого, в принудительных ритмах диалогов и трагикомической некоммуникабельности персонажей.

Ни у Сартра, ни у Ануя, ни даже у жизнерадостного Жироду нет ничего подобного. Ионеско первым стал СОЧИНЯТЬ разговоры глухих, дал изощреннейшие образцы сценических метафор и травестий, в которых действуют живые мертвецы и куклообразные человеки.

Все его пьесы – трагифарсы, в них виртуозно, может быть, впервые после Мольера, комедия положений утверждается как сложная и легкая интеллектуальная игра, как философская притча, но совершенно лишенная дидактики и морали. Черноты души здесь выползают наружу, оттого-то на белом свете все выглядит у него мрачновато, цинично и несколько подло, однако общая карнавальность игры в конце концов выводит зрителя из состояния шока к состоянию праздничного ликования – театр, благодаря прежде всего своему Автору, превращается в Сверх-Театр, и это значит, что акт искусства состоялся, хотя поначалу виделся как сомнительный эксперимент.

Да, Ионеско эпатирует, но не больше, чем «поток сознания» любого заурядного убийцы или телеинформация о землетрясении в Индии. Ионеско пугает, но и настораживает. Страшит, чтобы мы не трусили.

И тут мы с удивлением замечаем, что в сравнении с тем, что нам предлагает наша жизнь, наша взбесившаяся и ненасытная кровопролитная реальность, самые дикие абсурды Ионеско – есть не что иное, как детский лепет, слабенькое отражение в художественных формах жутких катаклизмов истории, в которую мы с головой погружены и из которой, как из дрянного болота, никак не можем выбраться. Речь вовсе не о политизации Ионеско, а о его «поэтизации» – то есть о восприятии его миров через ассоциацию, через более широкое и масштабное ощущение. А если так, то выясняется, что тот самый Ионеско, которого при жизни со всех сторон упрекали в дегуманизме, иррационализме и бессердечии, и есть вдруг не кто иной, как прямой прорицатель наших ужасов и бед, как холодный и точный пророк нашего ничтожества и мракобесия.

«Во Франции поэтов никогда не принимали всерьез, – писал Поль Валерии в своих тетрадях. – Поэтому во Франции нет национального поэта. Вольтер им не стал».

И добавлял:

«Но поэт – самое уязвимое создание на свете. В самом деле, он ходит на руках».

И чуть ранее:

«Реальное может выражаться только в абсурде».

В этом генезисе меня смущает только слово «только».

Сегодня мы наблюдаем возвращение «ходящего на руках Ионеско» в наше стоящее на ногах, т. е. нормальное театральное сознание. Перерыв был небольшим: после пика и бума шестидесятых годов театр абсурда вышел из моды и затаился в семидесятых, которые не токмо мир театра, но и весь сущий мир пытались погрузить в застой и спячку (что, впрочем, им не без успеха удалось!) – чтобы воспрянуть в наши последние времена, характерные суетным преодолением тоталитаризма и мерзким возрождением на его руинах фашизма как чего-то нового, никогда, видите ли, нами не виданного и не слышимого.

Абсурд?.. Но Ионеско как нельзя больше подходит этому нашему времени, его безумию и хаосу. В этом смысле Ионеско, я бы сказал, стал «представителем социалистического реализма» – в его буквальном, предсмертно-эсхатологическом значении. Ведь его условность вмиг перестает быть условностью перед фашистской харей какого-нибудь Баркашова или словесным извержением гитлеровца Жириновского, выбрать которого своим президентом могут только собравшиеся в патриотические стада, очумевшие от своих идей российские носороги.

Ионеско возвращается сегодня к нам подобно Достоевскому, точно так же предупреждавшему нас из девятнадцатого века о восшествии «трихинов» и «бесов», о вседозволенности и «хунвэйбинстве» коммунистического бессознания.

Мудрость и тонкость драматурга с новой силой проявляются сегодня в ассоциативной мощи его пьес, восставших против примитивного психологизма и воспевших (от обратного!) свободу человека – от денег, от идеологий, от властей, от религий, от всего, чего угодно, но не от Бога, при одном условии: если этот Бог – Театр!

Марк Розовский
Поющий Михоэлс
Музыкально-поэтический моноспектакль

Стихи, музыка, сценография и постановка Марка Розовского

Исполнитель народный артист России Марк Розовский

Использованы стихи Осипа Мандельштама, Юрия Ряшенцева, Юза Алешковского, Моисея Тейфа в переводе Юнны Мориц.

Премьера – апрель 2004 г.

Пресс-релиз литературной части театра:

Моноспектакль «Поющий Михоэлс» – музыкально-поэтическое монопредставление, рассказывающее о личности, жизни, творчестве и трагической гибели великого еврейского актера и режиссера. Это память, оставленная новым поколениям, наводящая на размышления о национальном и интернациональном в искусстве, о взаимоотношениях художника и власти, о традициях и новаторстве, о судьбе народа, ценой великих жертв выстоявшего в борьбе с фашизмом.

Образ Короля Лира, созданный Михоэлсом и вошедший в сокровищницу мировой театральной культуры, пронизывает спектакль, состоящий из 25 музыкальных номеров и эпизодов. Поэма-оратория «Поющий Михоэлс» полностью сочинена, поставлена и исполнена народным артистом России Марком Розовским.

Это не биография Михоэлса, хотя отдельные штрихи биографии будут, наверное, видны… Это свободная музыкально-поэтическая Фантазия – поющему и играющему Соломону Михайловичу Михоэлсу – посвящается!

Музыкально-поэтический спектакль «Поющий Михоэлс» получил Гран-при на фестивале «Видлуння» в Киеве. За этот спектакль автор и испонитель удостоен звания «Человек года». Гастроли в США, Израиле, Латвии.

Этюд о Михоэлсе

РОЗОВСКИЙ. Нам, не видевшим Соломона Михоэлса на сцене, остается одно – воображать его в тех ролях, о которых и по сей день ходят легенды.

Реб Алтер из спектакля «Мазлтов», Уриель Акоста, Шимеле Сорокер из «200 000», Вениамин, Труадек, трагический шут-батхен из «Ночи на старом рынке», Тевье – это далеко не полная галерея образов, созданных великим еврейским Артистом, а венцом его творений стал гениально исполненный Лир, – шекспировская притча о безумце-короле, о тщете Власти и иллюзиях реальности возникла в эпоху сталинщины, в самое страшное время, какое только было в Истории человечества. Тут актерский труд воспринимался уже не просто как изъявление таланта, пусть даже очень высокого в профессиональном отношении, не просто как изумительно сыгранная роль, а как поступок высшего порядка, как человеческое действие, имеющее и несущее некий макрокосмический божественный смысл.

Когда Павел Марков называет Михоэлса «господином своего тела», я догадываюсь о тайнах его воздействия на публику: маленький некрасивый с виду человечек по-чаплински преображался и на сцене всегда была видна его высота и красота.

Когда сегодня я читаю в старой статье Бориса Зингермана описание сцены смерти Лира, где Михоэлс – король последним движением руки дотрагивался до мертвых уст Корделии и потом «благоговейно целовал свои пальцы», я умираю ВМЕСТЕ с актером и при этом с чудовищной ясностью ВИЖУ это ставшее явью театральное небытие, а когда в следующее мгновение умирающий безумец «едва слышно затягивал мотив бодрой охотничьей песенки, которая на этот раз звучала у него легко и прозрачно», СЛЫШУ, физически ощущаю этот звук, этот голос, летящий к нам из грандиозного театрального прошлого.

Есть ли сегодня такие Актеры, такие Мастера?.. Куда подевался этот Дух, эта Мощь, этот Гений, столь несовместимый со злодейством…

Да, Сталин должен был бы убить Михоэлса, должен… Если бы не было этого убийства, этого злодейского пролития квинтэссенции еврейской крови, Сталин был бы не Сталин, история наша была бы совсем другой… Горе дано нам для самоочищения. Трагедия вырастала из борьбы света и тьмы, из драмы их полярности. Дьявол не в шутку борется с Богом. Бандит не зря противостоит Человеку. Смерть хамит Жизни, не в силах победить ее бессмертие.

Соломон Михоэлс, конечно, знаковая фигура российской идиш-культуры, так и не вписавшейся в советскую. Но в мировую культуру Михоэлс вошел как художник необыкновенной силы воздействия, как патриот и мыслитель.

«Я ранен в мозг», – восклицал Лир со сцены, и публика понимающе кивала в ответ. Благодаря Шекспиру, у него была свобода слова со сцены и вечно не хватало свободы слова, когда представление заканчивалось, театральные прожектора гасли и наступал мрак… Будучи мудрецом, Артист прекрасно понимал время, в которое жил и творил, и потому иногда шел на компромиссы, имея целью жизни спасти и защитить сначала свой театр, а затем и свой народ. Но не себя. Он был в каком-то смысле «продукт системы». Но никогда не был ее «товаром».

Каждый еврей, живший в те годы, еще не знал, что такое Холокост, и потому мы, сегодняшние, ЗНАЮЩИЕ, должны понять, что это такое – жить в буквальном смысле, каждодневно, ежеминутно – между Гитлером и Сталиным, всерьез мечтать о Крыме вместо Биробиджана во времена, когда об Израиле и мечтать было нельзя…

Убийство Михоэлса – это не убийство только одного человека, одного еврея, пусть даже великого еврея. Это был замах на Библию, на веру, на всех нас – на все человечество. Ибо фашистская и большевистская идеологемы человеконенавистничества здесь откровенно сомкнулись, склеились и так вот в обнимочку, между прочим, существуют и по сей день. Антисемитизм прекрасен одним: замечено, что евреи теперь научились давать сдачи. Научились защищаться.

Вот почему вспоминая Михоэлса, думая о нем, о его художественном и национальном миросознании, мы и сегодня невольно оказываемся на той самой «минской улице», но, в отличие от Соломона Михайловича, знаем, какой рискованной дорогой идем и что нас ждет в черноте январской ночи.