Текст книги "Ирландское сердце"

– Но вы ведь все равно в безопасности здесь, в Париже.

Отец Кевин покачал головой.

– В прошлом году французская полиция арестовала одного молодого ирландского студента. Его обвинили в шпионаже в пользу Германии за то, что он то и дело выезжал в Берлин для изучения там кельтских языков под руководством местного профессора. Ко времени, когда его депортировали, мы знали, что в Дублине его уже ждали в Особой службе, – сказал отец Кевин.

– Господи, бедный парнишка. И что же с ним стало?

– Нам удалось усадить его на корабль до Америки. Конечно, сейчас он числится в изгнании и никогда не сможет вернуться в Ирландию.

– Да, но если он станет гражданином Соединенных Штатов, то сможет ездить туда сколько угодно, – возразила я.

– Британцы не признают натурализованное американское гражданство. Если человек родился в Ирландии, он считается их подданным навеки, – пояснил Питер.

– Но это же несправедливо! – возмутилась я.

– Как и очень много другое, Нора, – вздохнул отец Кевин.

Признаться, по дороге домой я действительно несколько раз оглянулась и даже специально перешла улицу, чтобы не проходить мимо дворца правосудия. И все же где-то в глубине сознания я слышала голос сестры Вероники: «Вы все преувеличиваете, Нора Келли, лишь бы подчеркнуть свою значимость». Замечание это было сделано после того, как я объяснила ей причину своего опоздания: мол, наша конка столкнулась на Арчер-стрит с фургоном доставщика продуктов.

У нас в Чикаго, возможно, и нет парижского величия, но, по крайней мере, в полиции там работают ирландцы.

Наступил канун Рождества.

24 декабря, 1912

Когда я шла на всенощную мессу в Ирландский колледж, падал снег. Конгрегация там собралась небольшая. Я осмотрела скамьи, ища посторонних. Лучшего места для вражеского агента было не найти. Но все лица были мне знакомы.

Несколько французских семей считали часовню колледжа своей приходской церковью, и после мессы они отправились на свой большой рождественский ужин. У них это называлось réveillon. Признаться, меня восхищала привычка французов затевать такие богатые застолья в час ночи. Наши священники были слишком уж ирландцами для таких свершений. Поэтому вместе с отцом Кевином и Питером я ела черный хлеб с толстым слоем масла и потягивала подогретый виски в гостиной. Остальные священники отправились в трапезную.

Я начала было расспрашивать о страничке Келли, но отец Кевин прижал палец к губам, а Питер сказал:

– Я провожу вас домой, Нора. По дороге мы сможем поговорить.

Мы с Питером остановились во внутреннем дворе и смотрели, как на замерзший сад падают хлопья снега.

– Он тут не залежится, – сказала я. – Никогда здесь не будет таких заносов, как в Чикаго. В Париже слишком умеренный климат.

– Как и в Ирландии, – согласился Питер.

Мы двинулись по пустынным и заснеженным улицам Парижа. Когда пересекали Сену, с неба уже лишь изредка срывались одинокие снежинки. В воде покачивалось отражение вышедшей из-за туч луны. На мосту мы задержались. Я вынула руки из своей муфты и облокотилась о каменный парапет.

Питер смотрел вниз.

Как бы мне хотелось, чтобы он накрыл мои ладони своими…

Но он лишь сказал:

– Будьте осторожны, Нора. Приморозить руки легко, зато трудно потом избавиться от покраснения.

– Это же касается и очень многих других вещей, – сказала я. – Кстати, Питер, я тут думала насчет этих британских шпионов…

Но он приложил палец к моим губам… и сразу же убрал его.

– О, да перестаньте, – возразила я. – Кругом никого!

– Просто очень красивая ночь. И мне хотелось бы забыть обо всем остальном, – пояснил он.

Что ж. Звучало многообещающе.

Лунный свет падал на снежные заносы на Рю де Риволи.

– «Свет луны на груди свежевыпавшего снега придает полуденный блеск всем предметам под ним», – продекламировала я.

Питер остановился.

– Это стихи, Питер, – объяснила я. – О визите одного мудрого старика в ночь перед Рождеством.

– А кто автор?

– Один человек по имени Мур, – ответила я.

– Ирландец, – улыбнулся он. – Нужно будет посмотреть.

Подождем, пока он дойдет до рождественских северных оленей. Как их там звали? Ах, ну да.

– Посмотрите заодно про Дондера и Блитцена, – добавила я.

– Звучит, словно имена каких-то немецких ученых, – заметил он.

– Ну, это не совсем так, – улыбнулась я. – Хотя, думаю, пришли они с далекого севера.

Я остановилась и с выражением начала:

– «Это было в ночь перед Рождеством…»

Я была очень серьезна и старалась изо всех сил, вдумываясь в каждое слово и правильно перечисляя всех оленей по именам. Напоследок театрально взмахнула рукой.

– «И когда он уже скрывается из виду, я слышу его прощальный крик: “Всем счастливого Рождества. И всем доброй ночи“».

Питер Кили, казалось, был совершенно ошарашен. Через миг он захохотал. Сложился пополам, а из его глаз потекли слезы. Затем он обнял меня. Обхватил руками, словно я была его давним другом, вернувшимся из долгого путешествия.

Наконец он отступил.

– Вы такая американская, Нора Келли.

– Кто, я? Но я ведь на сто процентов ирландка!

– Это тоже. И потому я жалею, что… – Он умолк. – Я уезжаю, – вдруг сказал он.

– Продавать фрагмент из книги Келли?

– Со временем. Отец ректор решил послать меня в Ирландский колледж в Левене, в Бельгию, чтобы помочь составить каталог местной библиотеки.

– Левен, – повторила я. – Это из-за меня?

Слова застряли у меня в горле.

Питер отвел глаза.

– Наверное, это к лучшему, – пробормотал он.

Ну вот, начинается. Доработанная версия лекции ректора на тему «Вы только отвлекаете». В книге Уинифред есть притча про Гранию, которая взяла своего парня за уши, как теленка, и в лоб заявила ему, что у них любовь. Я бы тоже взяла лицо Питера в свои ладони. И прямо сказала бы, что люблю его. Вот только от этого он наверняка упал бы замертво.

– И в Бельгии не нужно будет особо переживать по поводу британских агентов, – продолжил Питер.

Вот как. Обо мне он даже не думает. На первом месте у него дело. Прямо дедушка Патрик в новом обличье.

– Потом, есть и другие колледжи: один в Риме, два в Испании, один в Лиссабоне. И я должен обследовать их все.

– Выходит, путь у вас долгий, – вздохнула я.

Но я могу, по крайней мере, пригласить его к себе, чтобы должным образом распрощаться. У меня есть еще бутылка «Божоле», и…

Злая фея! Она снова пыталась завладеть мной рождественской ночью! В моей голове звучали ее страстные речи, когда мы с Питером перешли площадь Вогезов и остановились у дверей моего дома.

Я протянула Питеру руку.

– Желаю удачи, – сказала я.

Он пожал мою руку и ответил:

– Я вернусь весной.

– Будете мне писать?

– Безопаснее этого не делать.

– Ладно. Тогда пока, – сказала я.

– Что?

– Пока, – повторила я. – Это значит «до свидания».

– Странно, – удивился он. – Мне показалось, вы сказали slán[71]71
  Игра слов: «пока» (по-английски so long) созвучно с ирландским «slán».


[Закрыть]. Это «до свидания» по-ирландски, а точнее – «благополучно». Мы говорим slán abhaile – благополучно добраться домой.

– Slán abhaile, – повторила я.

Он все еще стоял, когда я открыла дверь и ушла вверх по лестнице.

Глава 9

Апрель, 1913

Наступил апрель. Я шла по Рю де Риволи, и солнышко согревало мои плечи. Слава богу, зима осталась позади. Как бы там ни было, за ней всегда приходит весна. Вернется ли Питер в скором времени?

Отец Кевин ничего об этом не знал. Я ходила к мессе в Ирландский колледж каждое воскресенье. Вернулась в лоно родной Церкви. Снова была частью этого клана. Впрочем, я избегала ректора и ждала новостей от Питера.

– Профессор Кили взялся за большую работу, – рассказал мне отец Кевин. – В одной только библиотеке Левена триста тысяч томов. А отец ректор заставит его проверить каждый из них.

Да, я скучала по Питеру, но скоро мне должно было исполниться тридцать четыре, и я, пожалуй, была слишком стара, чтобы сохнуть по мужчине, который мной не интересовался. На мессе я встречалась с Мэй и другими студентами, но все они были заняты своей работой. Как и отец Кевин. Он писал книгу о своем соотечественнике из Донегола, святом Колумбе. А молодежь, вероятно, училась и ходила на вечеринки, куда меня не приглашали. Думаю, им и в голову не приходило позвать меня. Я для них была слишком старой. Впрочем, я не особо переживала, потому что была достаточно занята с мадам Симон.

За зиму, пока туристов было мало, я освоила новое métier, ремесло, – воровать, но не у кутюрье. А подтолкнула меня к этому мисс «Правь, Британия, морями».

Воспользовавшись представившейся возможностью, в феврале я отправилась на показ мод Поля Пуаре. Все уже расположились в секторе для прессы, приготовили свои блокноты, и тут явилась она с воплями:

– Voleur! Voleur! Воровка! Воровка!

Как выразилась бы моя бабушка Майра, дело мое накрылось медным тазом, это был полный крах. Я пулей вылетела из зала, пока мисс «Британский Лев» – точнее, львица – рассказывала газетчикам, что я обманщица, шпионка бошей, которая, вероятно, пытается подорвать величайшую индустрию Франции… индустрию высокой моды.

Вот так. Я была desolée, то есть глубоко опечалена, и не смела возвращаться к мадам Симон с пустыми руками. Было холодно, шел дождь, а тут как раз Лувр – такой основательный, надежный. Я чувствовала, что там тепло. И подумала, что все равно нужно зайти туда как-нибудь на днях – сегодня, например.

– Où est la Мона Лиза? – спросила я у охранника и смутилась, когда он направил меня к La Joconde, Джоконде.

– Это означает «шутка», – добавил он по-английски.

Трудно сказать, что я подумала о ней тогда. Немного покатая линия волос. В Бриджпорте она точно не была бы красавицей. Особенно с таким носом. Но улыбка славная, бесспорно.

Группка студентов-художников вокруг картины делала наброски. Я тоже вынула свой блокнот. Почему бы и нет? Особенно меня заинтересовали ее рукава. «Атлас», – подумала я. Складки мне понравились. «Интересно», – сказала я себе и быстро набросала декольтированное платье, добавив к нему широкую юбку. Внезапно у меня за спиной возник охранник, заглядывавший в мой блокнот. Он заявил, что еще никогда не видел, чтобы здесь рисовали не лицо, а платье. Я объяснила, что меня интересует фасон ее одежды.

Тогда охранник повел меня к портрету Каролин Ривьер и ее матери работы Энгра. Я подумала, что мы могли бы делать такие же платья в четырех цветах. Когда смотритель показал мне эскизы Энгра, я получила еще четыре ансамбля. А потом, да простит меня Господь, даже использовала портрет святой Жанны этого же автора. Металлическая юбка ее доспехов превратилась у меня в вечернее платье, расширяющееся на бедрах. Смотритель принял от меня пять франков на чай с почтительным поклоном. Элегантный в своей униформе и сам немного похожий на денди, он поведал мне, что величайшее творение Энгра, портрет принцессы де Брольи, не выставляется. Он остался у семьи, которая до сих пор скорбит из-за смерти принцессы в возрасте всего-то тридцати шести лет.

– Говорят, что там платье чрезвычайно изысканное. Оно и понятно: эта семья одна из самых знатных во Франции, а сам принц был премьером при президенте Патрисе де Мак-Магоне не так много лет тому назад.

Мак-Магон. Ирландцы повсюду.

Таким образом мы с мадам Симон «сделали» Делакруа, Тициана и даже Рафаэля. Да, это были мадонны, но мы копировали складки. Мадам Симон представляла свои платья как коллекцию старых мастеров, и клиенткам они нравились. Мы добавили Монэ, Манэ и Ренуара. Я испытывала облегчение из-за того, что не нужно было ничего заимствовать у кутюрье. Я отправилась в «Отель Жанны д’Арк», чтобы рассказать об этом Стефану, но его там не оказалось. Новый парень за стойкой сказал, что Стефан уехал в Россию. Наверно, он все-таки был настоящим большевиком.

Всю зиму я была прилежна и старательна. Я работала – это было мое бриджпортское лекарство на все случаи жизни. И все же мадам Симон по-прежнему не интересовали мои собственные модели, но c’est la vie.

Однажды в Лувре я услышала, как женщина-гид читала лекцию группе американских туристов перед картиной Вермеера. Ей было под шестьдесят. Я задумалась, такой ли буду лет через тридцать. Надеюсь, что нет.

– Он рисует светом, – говорила она.

В своих турах я никогда не смела выдавать себя за эксперта по искусству. Мы по большей части просто прогуливались мимо самых известных картин.

Мой приятель, смотритель музея, спросил, не хочу ли я познакомиться со своей соотечественницей.

И кто же это был, как вы думаете? Сама мадам Клемансо. Жена того парня, который уложил Францию в постель к Англии.

– В девичестве я была Мэри Элизабет Пламмер, – доверительно сообщила она мне, – родом из Висконсина.

– А я Нора Келли из Чикаго. Мы с вами соседи, – ответила я.

– Мою бабушку звали Сьюзан Келли, – сказала она.

Позже смотритель рассказал мне ее романтическую историю с печальным концом. Клемансо был вынужден покинуть Францию еще молодым. Он преподавал в школе для девочек в Коннектикуте и там влюбился в свою ученицу, Мэри Элизабет, которой тогда было всего семнадцать. Женился на ней, привез во Францию. У самого Клемансо было много любовниц, однако, когда прошел слух, что его жена тоже изменяет ему, он развелся с ней, забрал троих детей и отказался поддерживать ее финансово. Теперь она зарабатывала на жизнь, работая экскурсоводом.

– Ужасно, – сказала я.

Вполне в стиле человека, который так заискивал перед Джоном Буллем[72]72
  Джон Булль – прозвище англичан.


[Закрыть], подумалось мне тогда.

Наступило первое апреля, Poissons d’Avril, французский День смеха. Отмечая его, здесь ели всякие сладости в форме рыб. Я расщедрилась на два фунта шоколадных рыбок в «Лилак», чтобы угостить мадам, Жоржетту и всех швей. Происхождение этого обычая мадам объяснить не могла, но подарок приняла.

– Издержки на деловые расходы, – сказала она.

Я внесла пять франков в бухгалтерскую книгу с красным кожаным переплетом, которую она мне дала. Мадам Симон заставляла меня записывать каждый заработанный мной франк и каждое потраченное су. Как настоящая деловая женщина. И это я, всегда просто отдававшая половину своей зарплаты Генриетте и никогда не задумывавшаяся о стоимости еды или ренты за квартиру. Я оставляла все эти заботы маме, а потом сестре. Остальное тратила на одежду и удовольствия. Теперь же я обеспечивала себя сама.

Сбережений у меня было не так много, но мадам твердила, что мне нужно купить новый комплект одежды на весенний сезон. Очень важно быть хорошо одетой. Все это я куплю, разумеется, у нее, и со скидкой. А расплачусь, когда смогу.

– Спасибо, – поблагодарила я.

Мне повезло с такой подругой. Хотя на самом деле я испытывала большое искушение купить один из весенних костюмов от Габриэль Шанель. Черную юбку, черный жакет с белой блузкой. Это весьма походило на мою форму в школе Святого Ксавье. Но если я надену что-то от Шанель, это будет как нож в сердце мадам Симон. Поэтому я просто с благодарностью оденусь в ансамбль зеленовато-голубого цвета. Ни Шанель, ни Кейпела я больше на мессах не встречала. Нужно будет спросить о них у отца Кевина.

Мы с мадам Симон и швеями как раз приготовились угоститься шоколадными рыбками, когда в студию ворвалась собачка – мелкое тявкающее создание. Сначала она носилась кругами, а потом начала прыгать на манекен для пошива платьев.

– Жоржетта, – сказала мадам Симон, – забери ее отсюда.

– Ах, Симон, я знала, что вам понравится Баскет!

Эти слова произнесла высокая дородная женщина, которая в этот миг входила в студию, шлепая сандалиями по деревянному полу.

– Где мои костюмы? – сразу спросила она. – Я должна получить их к субботе. В салон приезжает особый гость – друг Пабло из Испании.

Она провела рукой по наряду, выглядевшему в точности как облачение монахов-кармелитов, которое носят в церковной школе на Маунт Кармел. Только он был еще более коричневым и вздымающимся.

– Эта вещь утратила свою форму, – заявила она и тут заметила меня. – Bonjour, je m’appelle Gertrude Stein. Qui êtes vous?[73]73
  Добрый день, меня зовут Гертруда Стайн. А вас как зовут? (фр.).


[Закрыть]

– Кого, меня? Я Нора Келли, – ответила я.

Вошла еще одна женщина, одетая как цыганка: длинная юбка, болтающиеся серьги в ушах.

– Привет, – поздоровалась она. – Я Алиса. Алиса Би. Токлас, если совсем уж официально.

– А нужно официально? – спросила я.

Алиса Токлас неторопливо прошла между Гертрудой Стайн и мной.

– Вы американка? – спросила она.

– Да, – ответила я, – из Чикаго.

– Жаль, – вздохнула она. – А мы из Балтимора. Всегда надеялась встретить тут кого-нибудь из нашего дома.

– Мы и так дома здесь, – ответила Гертруда Стайн. – Может, страна наша и Америка, но Париж нам родной город.

Затем она обратилась ко мне:

– Путешествуете по Европе?

– Нет. Я работаю здесь, в Париже. – Затем я добавила: – Учусь тут в Ирландском колледже.

Но ее было не провести.

– Значит, работаете на Симон? – Она повернулась к мадам Симон. – Ваша американская секретарша. Толковый ход.

– Я не ее секретарша, – бросилась возражать я.

Но Гертруда Стайн уже отошла от нас и рассматривала себя в большом зеркале мадам. Она приподняла свою юбку и дала ей упасть.

– Видите, как оно обвисло? – спросила она мадам Симон.

– Вероятно, ваша прачка обошлась с ним неаккуратно, – ответила мадам. – Возможно, она использовала не то мыло.

Все это было сказано по-французски, и я все поняла.

– Ничего подобного, – по-английски ответила мисс Токлас. – С другими ее костюмами все идеально, а я стирала их точно так же.

– Как бы то ни было, – вмешалась Гертруда Стайн, – я должна получить свои костюмы прямо сейчас. Они готовы?

– Готовы, – ответила мадам. – Я послала вам записку с приглашением прийти на примерку.

– Записку? Мы получали записку, Алиса? – Гертруда Стайн была явно недовольна.

– Получали, дорогая. Я же тебе говорила. Поэтому-то мы и здесь.

– А я думала, что мы просто выгуливаем Баскета, – удивилась Гертруда Стайн.

– Нет, Гертруда. Я вполне осознанно привела нас сюда.

– Ты должна была мне об этом сказать, Алиса.

– Я и сказала, – фыркнула та.

Мадам Симон прокашлялась.

– В любом случае вы уже здесь, и если вы, Гертруда, потрудитесь пройти в примерочную, я принесу вам ваши наряды.

– Я сама придумала эти модели, – с гордостью сказала мне Гертруда. – Удобные и элегантные. А мадам Симон воплощает в жизнь мои модели.

– Понятно, – откликнулась я.

Жоржетта увела ее.

Алиса подплыла к одному из небольших позолоченных стульев и уселась на него.

– Чикаго, – сказала она. – Не думаю, чтобы я там кого-то знала, но, по-моему, кто-то из Хопкинсов поехал туда учиться в университете. У вас же там есть университет, верно?

– Их у нас несколько, – ответила я. – Но вряд ли вы имели в виду университет Лойола или Де Поля.

Она покачала головой:

– Нет, звучит как-то незнакомо.

– Тогда, может, университет Чикаго? – предположила я.

– Точно, – подтвердила она.

В сопровождении Жоржетты вернулась Гертруда Стайн. Мадам Симон помогла ей взойти на деревянный помост перед зеркалом.

– Вот видите, Симон, я же говорила вам, что вельвет сработает, – сказала Гертруда Стайн. – Он легкий и при этом прочный. Лучше, чем джерси, которую пыталась подсунуть мне Габриэль Шанель, – она слишком обтягивающая. А вельвет к телу не прилегает.

– Он стройнит, – вставила Алиса.

– Я не грациозная сильфида и не хотела бы такой быть, – продолжила Гертруда Стайн. – Никому и в голову не придет критиковать дородных мужчин, но стоит только женщине немного набрать вес… Хотя натурщицы у Ренуара очаровательно пухленькие и напоминают картины Рубенса.

– Гертруда коллекционирует живопись, – сообщила мне мадам Симон.

– Она у нас великий ценитель искусства, – добавила Алиса. – Patrone, вроде Медичи. Возможно, вы читали о Гертруде в газетах, – сказала она мне. – А этот литератор, Гарри Макбрайд, вообще назвал коллекцию Стайн «музеем в миниатюре».

– Это не музей, Алиса, – возразила Гертруда Стайн. – Звучит слишком несовременно. Просто мы поддерживаем новую волну. Сезанна, Матисса, Хуана Гриса и, конечно же, величайшего из них… Пикассо.

– Pas cher, les nouveaux[74]74
  Недорого, эти новые (фр.).


[Закрыть], – сказала мне мадам Симон.

Гертруда Стайн услышала ее замечание.

– Кстати, Симон, картины, которые мы с Лео купили несколько лет тому назад, сейчас стоят в десять раз дороже и даже больше.

Жоржетта закончила подкалывать край юбки. Гертруда Стайн повернулась из стороны в сторону.

– Не закрывайте мои сандалии. Они – моя отличительная особенность.

– Как можно, я бы не посмела, – ответила мадам Симон. – А теперь предлагаю чай. Ваши наряды будут готовы через час.

– Час? – переспросила Алиса. – Но мы не можем ждать час. Я готовлю на ужин кассуле[75]75
  Французское рагу из бобов с мясом.


[Закрыть] и не могу терять просто так целый час.

Мадам Симон внимательно посмотрела на нее.

– Возможно, вы могли бы пойти вперед, пока Гертруда подождет.

Но Алиса решительно замотала головой:

– Нет, Гертруда, правда. Мы должны идти.

– Симон, может быть, ваша секретарша могла бы доставить мои платья? – спросила Гертруда Стайн.

– Она мне не секретарша… – начала было мадам Симон.

Но я перебила ее:

– Прекрасная идея.

И вот через час я стояла перед высокой дверью дома 27 по улице де Флерюс, неподалеку от Люксембургского сада. Отсюда мне был виден нависающий надо всем районом Пантеон. Через внутренний дворик я прошла к жилому зданию. На первом этаже было пристроено нечто вроде дома садовника.

Отворила мне Алиса Токлас. Мы стояли в небольшой прихожей. В нос бил запах ее кассуле. Я чихнула и сказала:

– Замечательно!

– Небольшой эксперимент, – пояснила она. – Я пишу кулинарную книгу. Ну, настоящий писатель у нас, конечно, Гертруда, но уж очень многие вокруг убеждали меня начать собирать мои рецепты.

– А что пишет мадемуазель Стайн? – поинтересовалась я.

– Ну, вы наверняка слышали о работах Гертруды, – удивилась она.

– Видите ли, я совсем недавно приехала в Париж, так что…

– Но она же знаменитость!

– Я из Чикаго, вы помните?

– Ах да, – согласилась она. – Таки забыла. Ладно, я заберу эти свертки.

Алиса потянулась за пакетами.

– Мадам Симон просила, чтобы мисс Стайн кое-что там проверила. Так что я, пожалуй, подожду, пока…

– Думаю, вы хотите увидеть картины.

– Хочу.

Мадам Симон сказала, чтобы я обязательно проникла в ателье, соседствующее с квартирой.

– Все хотят увидеть ее картины, – заметила Алиса. – Но у Лео и Гертруды есть жесткие правила относительно тех, кому можно их показывать. Я хочу сказать, что полотна очень ценные. А Чикаго, в конце концов, как раз такое место…

Она умолкла.

– На счет этого можете не беспокоиться, Алиса, – успокоила ее я. – Я не собираюсь садиться в тюрьму за ограбление.

– Что там такое? – послышался чей-то голос, и в прихожую вышел мужчина.

Мадам Симон рассказывала о брате Гертруды. На нем тоже были сандалии и одеяние, напоминающее коричневую рясу кармелитов. Только сшито оно было из грубой шерсти. «Колючее, должно быть», – подумала я. Мужчина был высоким, с длинной рыжей бородой.

– Я Нора Келли, – представилась я. – Принесла пакеты для мадемуазель Стайн.

– Американка, – сказал он.

– Из Чикаго, – ответила я. – И никого не знаю в Балтиморе.

– Балтиморе?

– Ну, вы ведь из Балтимора? – удивилась я.

– Собственно говоря, семья Стайнов родом из Питсбурга. Точнее, из Аллегейни, но сейчас он уже стал частью города.

Питсбург. Ну, Питсбургом меня не напугать. Чикаго всегда был круче Питсбурга.

Лео тем временем продолжал:

– Мой отец занимался железнодорожным бизнесом и по делам часто ездил в Чикаго.

– Тогда без этого ему было никак, – сказала я.

– Что ж, проходите, проходите. Думаю, вы хотели бы увидеть картины.

– Я сказала, что ей нельзя, – вставила Алиса.

– Не тебе это решать, Алиса. – Он шмыгнул носом. – Полагаю, твой обед опять подгорел.

– Боже мой!

Она спешно исчезла.

– Ну хорошо, – сказал мужчина. – Гертруда, возможно, все еще пишет, но, как и все писатели, она обожает, когда ее прерывают.

– Вы тоже писатель? – спросила я.

– Нет, я художник, – ответил он. – Учусь у Анри Матисса. Вы знакомы с его работами?

– Нет, но я много раз ходила в Лувр. Так что, может быть, проходила мимо его картин.

Он засмеялся.

– Нет, дорогая моя, в Лувре вы полотен Анри не встретите.

Он повел меня в помещение, которое я первоначально приняла за сарай. На самом деле это была комната на двух уровнях – ателье.

Был уже почти закат, и небольшое пространство, в котором мы очутились, через окна заливали розоватые лучи солнца.

Внезапно я оказалась в окружении картин, развешанных от пола до потолка. Их рамы так плотно соприкасались, что казалось, будто стены вспыхивают разными цветами. Взгляду трудно было отделить одну картину от другой или просто разобраться, что на них изображено. Это что, яблоки?

– Мне нравится вот эта, – заявила я.

– Сезанн, – пояснил Лео. – Мой любимый. А у вас хороший вкус, мисс Келли.

– И эта, – продолжила я, подходя к картине, на которой женщина играла на фортепиано.

– Ренуар, – прокомментировал Лео.

– Я так и подумала. Некоторые его работы были на Всемирной выставке.

Я подошла ближе к портрету женщины в шляпе. Лицо у нее было зеленым. Странно. Тем не менее она казалась такой живой. Женщина, с которой мне хотелось бы познакомиться. Я обернулась к Лео:

– А вот эта… она что…

Я остановилась.

Он засмеялся.

– Да, так и есть. Так что вы скажете о нашей коллекции?

– У меня нет слов, – начала я и тут заметила Гертруду, которая сидела в углу за широким столом в окружении кип бумаг. Она слышала наш разговор.

– Тут вы правы. Слов для них действительно нет, – сказала она. – Именно поэтому я заново изобретаю язык. Моя литература похожа на их живопись. Я беру слова по отдельности и перегруппировываю их так, как это никогда не делалось.

Она начала объяснять мне, как изучала работу человеческого сознания в качестве студентки медицинского факультета университета Джона Хопкинса, а сейчас пытается ухватить случайность наших мыслей. Я слушала ее с трудом, потому что вокруг было слишком много такого, на что хотелось смотреть. Меня влекла зеленолицая женщина. Я подошла ближе.

– Это какой-то конкретный человек? – спросила я.

– Жена Анри, – ответил Лео. – Она очень славная женщина, близкий друг моего брата Майка и его жены Салли. Мы все коллекционируем Матисса.

– Матисс, – повторила я.

Лео показал мне другие его работы. На всех были очень яркие краски и странные формы.

– Похоже, вы ошеломлены, – заметил Лео.

– Да, это так.

– И правильно. Хотя одного из его шедевров тут нет – «Голубую обнаженную» мы послали на Арсенальную выставку в Нью-Йорк. И она произвела там сенсацию.

Он тихонько посмеивался, будто шутил. Я кивнула и тоже улыбнулась.

О чем это он говорит?

– Вы, вероятно, знаете того ирландца, который помог все это устроить, – Джона Куинна, – сказал он.

– Знаю, – ответила я, ни капли не солгав, поскольку знала десятки разных Джонов Куиннов.

Исходя из того, что рассказывал Лео, этот конкретный Джон Куинн занимался всем сразу и был затычкой для каждой бочки. Жил в Нью-Йорке, хотя сам был родом из небольшого городка в Огайо. Крутой адвокат и влиятельная фигура в демократической партии, сообщил мне Лео.

К нам подошла и Гертруда.

– Все эти полотна, бесспорно, прекрасны, но вот здесь у нас находятся творения настоящего гения, – сказала она и развернула меня к стене, увешанной картинами с какими-то перекошенными деформированными изображениями.

– Пабло Пикассо, – объяснила она. – Ну уж о нем-то вы наверняка слыхали.

– Простите, нет.

– Она же из Чикаго, Гертруда, – сказал Лео.

– Придет время, когда о нем будет знать весь мир, – уверенно заявила Гертруда. – И даже в Чикаго!

– Ну, если он станет достаточно знаменитым, у нас в Чикаго точно появится что-то из его работ, – ответила я.

Вошедшая Алиса приблизилась к большому полотну.

– А это портрет Гертруды в исполнении Пабло, – сказала она.

Женщина на картине была вся одета в коричневое, волосы откинуты назад, но лицо…

– Вам кажется, что на меня не похоже, – сказала Гертруда Стайн.

– Не похоже, – согласилась я.

– Лео тоже сказал Пабло, что в действительности я не похожа на его портрет. «Она еще будет такой», – ответил ему Пабло. И он был прав. Я с каждым днем все больше и больше напоминаю этот портрет, – удовлетворенно отметила она, видимо, очень довольная собой.

– Дориан Грей наоборот, – вставила я.

– Выходит, образование у вас кое-какое есть, – констатировала Гертруда. – Университет Чикаго?

– Уроки английской литературы сестры Вероники, – ответила я. – В школе Святого Ксавье. А сейчас я учусь в Ирландском колледже и…

– Обед готов, – перебила меня Алиса.

– Я лучше пойду, – сказала я. – Спасибо, что показали мне все это.

– Погодите! Разделите с нами трапезу, мисс Келли, – остановил меня Лео.

– Это невозможно, – пресекла его поползновения Алиса. – Я не рассчитывала на гостей. Нет, правда, скажи ему, Гертруда!

– Полегче, Алиса. – Гертруда подошла к ней и коснулась ее плеча. – Простите, мисс Келли, но вам действительно лучше прийти как-нибудь в другой раз. Возможно, на один из наших вечерних салонов по субботам?

– Не думаю, что ей понравятся наши вечера, – фыркнула Алиса и повернулась ко мне. – Понимаете, там собираются интеллектуалы, писатели и художники. Вы будете чувствовать себя там очень некомфортно. Мадам Симон мы туда никогда не приглашали.

– Алиса, приглашения тут раздаю я, – вмешался Лео. – Я начинал собирать эту коллекцию, и мне решать, кто будет ее смотреть.

– Нет, ты видишь, Гертруда, как он со мной разговаривает? – возмутилась Алиса. – И это при том, что я всего лишь пытаюсь устроить тут уютный дом для всех нас.

– Действительно, Лео, – поддержала ее Гертруда. – Ты же знаешь, какая Алиса ранимая. Извинись немедленно.

– Извиниться? С чего это? – удивился он.

– Простите, я все-таки пойду, – прервала их я.

Но Лео быстро подошел к рабочему столу Гертруды, взял ее ручку и написал что-то на листке бумаги.

– Это адрес моего брата Майка. Зайдите к нему и посмотрите работы Матисса, которые есть у него. Его жена Салли чрезвычайно гостеприимна. Она предложит вам чай или пригласит пообедать.

– Только послушайте его, – обиженно сказала Алиса. – Сравнивать меня с Сарой Стайн, у которой есть горничная и кухарка. Да как он может…

– Перестань, Алиса, он ничего не имел в виду…

Практически выбегая из комнаты, я все еще слышала, как они препираются.

Вспомнилось, как мы с Генриеттой постоянно ссорились, а бедняга Майк пытался найти для себя хоть немного покоя. Интересно, бывает ли так, чтобы сестры и братья росли без таких внутренних сражений? Вдобавок такой персонаж, как эта Алиса. Но картины! Боже мой, чтобы увидеть их, стоило пережить эту небольшую стычку. А в другом месте есть еще холсты Матисса. Почему-то я ощущала нечто похожее на то, что я почувствовала, когда прикоснулась к древнему манускрипту О’Келли. Меня приглашали в совершенно другой мир.

– А можем мы просто прийти и постучаться к ним в дверь? – спросила я у мадам Симон, когда через пару недель мы с ней обедали в «Л’Импассе».