Текст книги "Эх, Россия. Pulp Fiction"

Винтиль

Жил-был на свете Винтиль. В Москве поры моего отрочества и юности какие только странные люди ни проживали. А этот маленький седой человечек, одетый в неописуемые лохмотья, имел свою комнатку в полуподвале старого деревянного флигеля в Гусёвом переулке, переименованого тогда победившим пролетариатом в Большевистский переулок. И при этом рядом сохранился старинный Харитоньевский, в котором и Пушкин бывал. Так упомянутый мною Винтиль одинаково подходил и к тому и к другому. К пролетарскому, как чистой воды лишённый всего нищеброд, а к старому и очень русскому, как человек сам себя называвший паупером! Что на английском и русском примерно будет одно и тоже! В комнате я у него не бывал, нелюдим он был очень, но, те кто бывали, говорили, что у него там нет вообще ничего, кроме старого тряпья на полу и нескольких книг на неведомых русскому человеку языках. Ничего удивительного в таком образе жизни не было. В подвалах и полуподвалах той поры жили или «бывшие», или полные неудачники. Стол, две скамейки и кровать – это уже роскошь, очень старая этажерка для книг и радиола – излишества, пара книг – невозможная вещь, поскольку в туалет ходить надо, а лопухи на этом дворе не росли! Я уже был взрослым, с тринадцати лет подрабатывал где мог, а куда денешься, ежели нужда дикая прижимает. Поддавать ребята тогда начинали рано, курить само собой, да и от нескромных предложений не отказывались! Но, любимая моя фраза от актёра Буркова: Сейчас не об этом!

В этом же самом флигеле, и тоже в полуподвале, жила моя бабушка с дочкой, попавшей под бомбы на рытье окопов под Москвой и ставшей инвалидом второй группы. Естественно я там бывал часто, помочь чего, дрова поколоть-попилить, или просто поздороваться! Вот как-то и зашёл после мед. училища, где тогда учился и отработав на Главпочтамте свои семь часов, разнося телеграммы. Ибо, хлеб мой насущный Господь давал мне через небольшие, но труды! И, никого не застав дома, сел я ждать в скверике, старательно облагороженном жильцами. Красивые дворовые цветочные грядки уже потратила малость осень, но и старые деревья, и цветы, да и кусты боярышника были хороши. Стояла тишина, так как с Чистаков и с Кировской шумы сюда, практически, не доходили. Я присел на очень удобную скамейку, как я понимаю, оставшуюся ещё от царского прижима, курил и отдыхал. Шесть часов учёбы, пешая дорога к Почтамту, и часы работы меня всё же вымотали. Да и есть хотелось, а с деньгами была напряжёнка. До стипендии ещё неделя, до зарплаты столько же, а у меня на всё, про всё, рупь с полтиною. Видать придётся забодать чего, а иначе зубы на полку! Вот в таких-то тяжких размышлениях и шло время. Вдруг в кустах что-то шумно зашевелилось, и оттуда, с трудом встав на ноги, вышел наш Винтиль! Был он весь сильно помятый, зеленоватого цвета, с нездоровым блеском в тёмно-синих глазах и с седой щетиной двухнедельной давности. Его парусиновый костюм, предельно давно утративший свой белый цвет, сорочка и галстук – всё это было неописуемо грязным, мятым, но, в сочетании с его лицом, смотрелось нормально. Одно дополняло другое! Мой юный друг, – сипло проговорила эта фигура, – не будете ли вы столь любезны поделиться со мной сигаретой и огоньком. Остальное у меня есть с собой! И, получив сигарету, прикурил её быстро от моей, и уже после этого присел на скамейку напротив. Премного благодарен, вы почти спасли мою жизнь. «Мечты, мечты, где ваша сладость?» Руки у него тряслись, щёку судорожно подворачивало насторону. Обильный пот выступил на лбу и щеках. Чего-то мне нездоровится, – промолвил старик, – похоже время уже вышло. «Марш, марш, в Рай без пересадки!» Господа кавалергарды, встречайте ротмистра Алтуфьева, только что прибыл к вам в строй собственной персоной. И с глухою тоскою проговорил: И в смертный час не нашлось в моей России ста грамм старому кавалеристу! Но тут я быстренько вспомнил, что в сумке моей спортивной кроме плавок, мочалки и мыла с полотенцем а мне сегодня надо было бы успеть в бассейн на Мироновской улице, что у метро «Семёновская», лежит так называемый «мерзавчик», то-есть, стограммовая бутылочка водки. В бассейн я, по-любому, не попадал, думал выкроить время, но никак оно не растягивалось, а выпивку эту принёс я дяде своему, тоже Мише, причём просто так, поскольку мужик он был хороший, а у меня других мужиков в семье не было. Естественно, эта малая бутылочка перешла из рук в руки к Винтилю, который поблагодарив меня церемонным поклоном, быстро сорвал «бескозырку», как в просторечии именовалась пробка из толстой грубой фольги со специальным язычком, вылил содержимое в свой мятый рот. Попросив ещё сигарету, он закурил, вздохнул и сказал: Видно опять пронесло! А затем ушёл в свой полуподвал, объяснив, мол, надо хоть немного поспать! Вы ко мне как-нибудь заходите, попросил Винтиль уходя. Поговорим, да теперь я и должник ваш! А когда в следующий раз посетил я бабушкин двор, то узнал, умер Винтиль в ту же ночь. Просто остановилось сердце. Уже и увезли. Сожгут в Московском крематории, пепел в общей могиле захоронят, был человек, и нет человека. Прощай кавалергард, ротмистр Алтуфьев! Пусть земля тебе будет пухом!

Простая история одного пацана

Двор наш, что по Лубянскому проезду, а тогда проезду Серова, самым обычным московским был. Пацанов от восемнадцати до семи хватало. После войны и во время её всё больше парни рождались, да и перед войной тоже больше пацанва в мир приходила. Жили как все тогда, по законам двора и понятиям. Потому в школу ходили не очень долго. Шесть-семь классов и «ремеслуха», но это ежели ты сесть вовремя не успел. Правда бывали из правила исключения. Не буду вам говорить про ребят, которые совсем во двор не ходили, а в своих семьях росли. Тут был полный ажур, десятилетка, потом институт, карьера. У них всё с судьбой в порядке было. А у большинство «ремесленное училище», завод, или фабрика, армия, семья, завод, фабрика. И, опять же, если сесть на нары не пришлось, такие варианты всегда были! Только и среди шпаны нашей звёздочки, в прямом смысле этого слова, были. Я о Серёге Лякишеве хочу сейчас рассказать. Был он года с тридцать шестого, отца его, как водится, война прибрала, с матерью жил. Она на «Шарике» всю свою жизнь работала, и мужа оттуда на фронт проводила. Мастер в цехе, завод далеко, а сынишка-то дома. Что делать? Ясно же куда судьба его выведет! Так она сообразила, да и помогла ему в ДОСААФе в парашютный кружок устроится. А потом и сам он У-ДВА освоил, там военное училище, и лейтенант. Один такой пацан во дворе был. Офицер, лётчик! Сам я помню как приезжал он в году пятьдесят седьмом на побывку. Красивый, загорел до черноты, и орден «Красной звезды» на груди! Тогда такое дело во дворе отмечали. Столы, гармонь, танцы под патефон. Мать светилась просто. Ещё бы! Сына-героя она встречает! С фронта у вернувшихся мужиков были ордена и медали, но вот что бы в мирное время дали, такого у нас ещё не было. А мать его соседкам страшную тайну выдала. Мол, сынуля с евреями и прочими англичанами в Египте воевал, служил на транспортном самолёте, орден за героизм ему дали. Мы тут жутко все засомневались тогда как-то. Герой – он всегда должен на «ястребке» фашистов сбивать, ну, в крайнем случае, бомбить их, а тут транспортный самолёт! Где же героизм обретаться будет? А Серёга дома погостил, да и улетел в часть свою. Год прошёл, ё-маё, Серёга-то Лякишев опять дома! Только форма на нём уже не военная, а гражданского флота. ГВФ! Пожил с неделю, и опять улетел. Соседки шасть к матери, как, мол, такое могло случится, за что из армии родной Советской попёрли? Мать им сразу газетку и зачитала. Хрущёв-сука, который Никита, во власти был и всей тогдашней советской нашей коммунистической партией командовал, вооружённые силы сократил до минимума. Урезал так, гада ядовитая, что офицеров, фактически, на улицу выгнал. Особенно дело это лейтенантов, да старлеев с капитанами коснулось! И куда им идти прикажете? Профессии нет, стажа нет, семье надо есть чего и жить где-то! Оно, конечно, страна у нас большая, постепенно всё устаканилось, да вот боль на душе у людей осталась. Тогда офицером престижно было быть, а тут тебя ни за что на помойку! А Серёге-то нашему повезло опять! Истребители и бомбёры на «гражданку», а он был вовсе транспортник. Такие пилоты всегда нужны! И стал парень, а в то время уже мужик, на Северах наших почту людям возить, геологов с тяжёлым оборудованием доставлять, то есть себя вполне опять нашёл! Так года себе и шли. Семьёю обзавёлся, жена двух девочек родила, мать не нарадуется! Да только, весной дело было, мать его в Рязань двинула к родне, да и померла там. Хоронить надо, вот Серёга на «Победе» своей, на северные лётные денежки купленой, из Москвы поехал в Рязань-город, на похороны. Всё было чин-чинарём, а на обратном пути водила пьяный на «Зилке» его машину размазал! И не стало Серёги Лякишева на Земле вовсе. Мир праху твоему наш дворовый летун!

В Польше

Фольварк за моей спиной весело догорал. В предутренней серости весёлые яркие языки пламени, что то стлались к земле, а то птичками-фениксами поднимались к низким, пока ещё черным тучам, дивно смотрелись каким-то весенним праздником. Огромный, заросший камышом у берегов пруд, отражал свет, мрак и тени, охотно добавляя переливами воды под ветерком, паутинные оттенки неразгаданной тайны. За дальним леском кричала печальная неясыть, и больные рваные горловые возгласы дикой птицы полностью выражали моё теперешнее настроение. Коняга вздрагивал от треска рушившихся стропил, деревянных стен, построенных много лет назад из неохватных деревьев, косил фиолетовым глазом и явно имел только одно на уме, товарищ, давай двигать отсюда в сторону более спокойную! Было нечто мистическое в этой картине уничтожения родового гнезда! Дворянство в наш спокойный просвещённый восемнадцатый век матушки Екатерины часто обращалось к античному, древнему и мистическому. Мне зрелище напоминало гибель Атлантиды в миниатюре. Как говаривала тогда моя старая тётушка, обитавшая в усадьбе своей под Смоленском и любившая весьма наши отечественные местные «мёдовые напитки» испокон веков всякие там Цирцеи к мужскому обхождения не отвратны были. Но, при этом и приколдовывали. Раз, и мужчинка в свинью превращается. Хотя и так по-чести сказать, Господь Бог наш вас из глины и праха создал. Так чего от такого существа людям честным ждать приходится? Мой вот секунд-майор, муж-то покойный, как напьётся, так сразу свинья свиньёй, одно слово брандахлыст. Или там, чепела без сковородки! Да и трезвый-то, ох, крутёнек был, Царство ему небесное. Бывало нацерцеится до состояния риз, и голышом по дому ходит, только в простынку белую наряжен. Он, мол, Юлий Кай Цезарь, денег пока нет, так будем пить беззаконовахом, махом и даром, потому нам посланы в утешение вещи вкусные медовые, до которых водке простой как нашей свинье Матрёне до фрейлины американского двора! А про проделки колдуньи Цирцеи я вспоминал не случайно. Повстречался с такой ипостасью женского пола, до смерти теперь не забуду! Служил я тогда в гусарах, форму носил чёрную с белой оторочкой, сидел на мели вечно, но в удовольствиях мелких себе не отказывал. Банчок там сварганить, или за дамами полусвета приударить, или в запой на неделю – святое дело. Поручик Глинка тут как тут, собственной персоной! Полк наш выступил по приказу императрицы в Польский поход, а шли мы на помощь законному крулю Польши Станиславу Потоцкому. В Царстве Польском гниль завелась, чуть ли не как в Королевстве Датском. Повосставали паны мелкие и великие. Одно слово знают «Не позволям!» Это крулю в лицо! А для себя «либерум вето» и неподлеглось, да с реституциями от империи нашей Российской! Вот и решила матушка-душа Екатерина Великая помощь против польских повстанцев оказать. Самого туда Суворова послала, ну и не одного, конешно, мы при нём были. Как ни шипели на гвардионов наших пся-кревы местные, да не обломилось. Так мы им дали, на долгие годы в задние ворота память. Кого и постреляли, перевешали. А что же со шпынями делать, цукерки им раздавать? Как-то полк наш на бивуак встал, а мы-офицеры, отпросились у полковника в фольварк ближайший, в баню! Лошади существа отменные, но вот ежели погонять их, так потеют, что кавалеристу, водичкой личико ополоснувшему, не отмыться от запахов и грязи. Да и для души русской буйной парная банька необходима. И косточки размять, и раны старые отогреть! Семеро нас было, взяли с собой цуйки бочонок приличного размера, да мяса копчёного, а чем солёным думали на месте разжиться. Не впервой. Солдатиков брать не стали, сами, мол, с усами, по паре пистолетов, да сабли наши. Отмахнёмся! Узнали, от хлопов местных про фольварк панский и туда. Подскакали, осмотрелись. И правда! Строение стоит огромадное, а рядом конюшни, скотные разные дворы, постройки хозяйственные, для обслуги жилища, и банька имеется. Да не просто там с отоплением по-чёрному. А прямо как дворец мраморный. И парная чистая есть, и бассейн с водой и статуями в виде девок каменных, и место, где опосля дела мыльного выпить-закусить можно в очень даже приличной обстановке. А из живых людей и нет никого. Правда, бродит по усадьбе девка лет семнадцати. Вся в затрапезе, платочке льняном и босая. Позвали мы её, поговорили, и узнали, что родня она дальняя хозяевам. Те от смуты сбежали, а её оставили дом охранять. В усадьбе и пекарня есть, так она хлеб как раз сегодня и приуготовила, а в погребах разных там огурцов солёных, капусты, патиссонов и прочего чего, столько, что на полк хватит! Можно и парную протопить, и воды для мытья натаскать. Короче, исполнение желаний и благорастворение в воздусях! Правда, без бассейна. Он ранее сам из пруда наполнялся, да не знает она как это сделать. А нам чего. Мы после парилки и в пруду охладимся! Лошадей в конюшню поставили, овсеца им из хозяйских запасов, а сами с девкой той чернавкой отдыхать расположились. Как положено, по стаканчику цуйки гданьской прияли, да к пару поближе. Каменка огромная, мы пивком как поддадим, пар до потолка, бой в Крыму, всё в дыму, ничего не видно. А потом в пруд с разбега, в водицу холоднющую, да к столу. Водка на глазах быстро убывала. Девка подсказала, а мы послушали, да из подпола бочку вёдер на пятьдесят с пивом ихним прикатили. Ледяной напиток, души услада! А девка и каравай горячий, и соленья на стол так и мечет, успевай убирать. А потом принесла две бутылки Бургундского старого, замшелые, все в пыли и нам предложила. А какой гусар от вина когда отказывался. Вот тут-то меня и скрутило. В бою последнем контузило меня взрывом близким, а потом при штурме редута канонир местный по голове банником для чистки пушек приложил. Чую, в голове шумит, боль страшная и вот-вот вырвет меня на потеху товарищам. Ну, я и выбежал быстренько в кусты, а там проблевался, да и упал, где стоял, вроде как без чувств! И это я! Словно дебелая купеческая дочь перед лицом сватающегося гусарского маиора, у которого гульфик в гостиной расстегнулся, а естество его мужеское наружу выпало! Сколько я так пролежал, мне неведомо, да и без разницы всякой было. Встал я на ноги, как мог вернулся в парную и остолбенел. Все шесть моих товарищей мёртвые лежат! Пена из рта синяя, сами синие, а в руках у них бокалы с тем самым Бургундским. Тут шорох сзади, я отпрыгнул в сторону, и вовремя. Протазан тяжеленный мимо уха просвистел. А держала его в руках та, что за бедную родственницу себя нам выдавала. А тут уж я её саблей достал, так кисть правую и отрубил. Начисто! Кровища хлещет, а девка эта хоть от боли визжит, а левой рукой нож выхватила и на меня. Ну, я её больше рубить не стал, кулачиной в нос её польский засветил. Помогло сразу. Легла без вздоха и, точно, без чувств. Перетянул я ей рану ремнём, верёвочкой, что у меня всегда для пленных была, узлами хитрыми закрепил вторую руку через горло с пораненой и полежать оставил. Пошёл проверять, что с моими товарищами. А чего тут проверять, коли собачка дворовая через дверь открытую вбежала, да корнета Вяхирева в губы лизнула, а затем сразу и легла рядом, отошла собачья душа в Рай! Все отравленные! Вышел я во двор, коней вывел из конюшни, отвёл к пруду и стреножил, а сам в фольварк вернулся. Гляжу, девка в себя пришла, зашипела. Мол, бардзо я вас всех ненавижу. Отца с братьями убили, а я отомстила. И дальше буду русских убивать. Отрубишь вторую руку, зубами грызть буду. Я уже сколько фуражиров армии вашей уничтожила, не сосчитать. Вдоволь напилась кровушки алой, хоть не навка, а смерть несла. Налюбовался на товарищей своих? По делам ворам и мука! Лучше бы она промолчала, может быть и жива осталась. Я когда по кустам метался, то под ёлкой здоровенной муравейник огромный разглядел. Туда я её и оттащил. Распорол сабелькой хламиду на ней, оголил, да к ветке толстой за подмышки подвязал, как раз так, что висела она кончиками пальцев ног муравейника касаясь. Косу её тоже к ветке привязал, в рот тряпки кусок сунул. Вокруг талии её девичьей скрепы пропустил, да за спиной вокруг дерева закрепил. А потом из фляги своей на живот её и ноги медовухи налил и на муравейник брызнул. Поползли на это дело обитанты местные, яро зашевелились. Гляжу, уже и по ногам вверх устремляются. Девка сразу участь свою поняла, ногами старается от земли оттолкнуться, да только муравейник рушит, а я плюнул ей под ноги, да к бывому фольварку ушёл. Соорудил факел побольше, гардины старые, пылью все пропитанные, запалил! Так полыхнули, еле выбежать успел. А потом коней цугом, сам впереди и в полк. Вот такие дела у меня в Польскую ту кампанию были! А товарищи мои до сих пор перед глазами стоят! Мне отмщение, и аз воздам!