Текст книги "Адмирал: Адмирал. Заморский вояж. Страна рухнувшего солнца"

Потом на помощь развернулись «старички», и бой сразу же стал примерно равным. Более того, у американцев оказалось даже больше орудий, а с такой дистанции броня что итальянская, что американская, попаданий уже не держала. Американцы вообще ожидали, что противник в своей обычной манере изобразит активность, после чего, получив пару-тройку хороших попаданий, отступит, но итальянцы в этот раз своего адмирала боялись сильнее, чем врага, и проявили небывалую стойкость. Орудия их били с максимальной скорострельностью, американские, правда, тоже, и это предрешило результат. В общем, фактически активная фаза сражения закончилась уже через полчаса, причем вничью. Обе стороны практически утратили возможность продолжать бой, накидав друг другу столько снарядов, что оставалось лишь удивляться, как ни один корабль не погиб.

Объяснение этому было, кстати, достаточно простое. Малая дистанция и, как следствие, настильная траектория – подобное в этом сражении уже было. Соответственно поражались надстройки, борта… Придись хотя бы четверть попаданий в палубы – и от всех шестерых остался бы мусор на воде, однако сейчас эффект был совсем не тот. Ну и сами снаряды. У итальянцев они, летящие с запредельной скоростью, часто протыкали американские корабли насквозь и взрывались уже над морем. К тому же часть американских снарядов, особенно четырнадцатидюймовых, все-таки спасовала перед отлично продуманной итальянской схемой бронирования. В результате постепенно накал боя снижался, перестрелка затихала. Через некоторое время гремели уже лишь одиночные выстрелы, а потом смолкли и они. Противникам стало не до уничтожения себе подобных, следующие несколько часов и итальянцы, и американцы посвятили борьбе за живучесть. Тушили пожары, подкрепляли переборки, пытались откачивать воду… Благодаря этому, собственно говоря, они и остались на плаву. А потом к месту боя подошли немецкие корабли.

Колесников некоторое время рассматривал американские корабли в бинокль, потом вздохнул и махнул рукой:

– Топить. Потом идем к макаронникам.

– Герр адмирал…

– Ну, чего еще? – Колесников обернулся к некстати влезшему командиру «Бисмарка». Откровенно говоря, адмирал устал, денек выдался не самый простой, и потому он в самый последний момент сумел сдержать раздражение. Даже полуулыбку, достойную победителя, выдавил.

– Герр адмирал, может, предложить им сдаться?

Колесников задумался на миг. А что, шансы есть, американцы не трусы, но и не самоубийцы. Могут и впрямь флаг спустить. Потом он прикинул, во сколько обойдется ремонт, скажем, «Нью-Мексико», боевую ценность этого корыта и пришел к выводу, что новый линкор построить и дешевле, и быстрее. Подумал еще – и махнул рукой:

– Топите. Нечего всякое барахло в свой порт тащить.

Кажется, эту фразу сказал в свое время кто-то из знаменитых адмиралов, как бы ни сам Нельсон, но факт возможного плагиата Колесникова сейчас волновал в последнюю очередь. Его оппонент явно остался в своем мнении, но спорить с командующим не стал. Спустя несколько минут загрохотали пушки, и все было кончено…

В Галифакс они снова пришли на рассвете. Естественно, не все – большая часть кораблей, пользуясь хорошей погодой, наскоро заделав пробоины и пополнив запасы топлива с танкеров снабжения, отправилась в Европу. Сюда прибыли только два корабля – бессменные «Шарнхорст» и «Бисмарк». «Ришелье» и «Кронштадт» ушли в Рейкьявик, где уже расположилась часть кораблей, пострадавших от авиаудара. Еще часть первоначальной эскадры Лютьенса ремонтировалась здесь, в Галифаксе, и мощностей порта явно не хватало. Ну а остальные – по своим базам, на ремонт и, раз уж подвернулась оказия, модернизацию. И авианосцы тоже, трофейные – ремонтироваться и принимать экипажи, свои – за новыми авиагруппами. А сам Колесников отправился сюда, дабы солдаты, готовящиеся к наступлению, видели и знали – флот с ними, он поможет и защитит. Это и для морального духа полезно, и для авторитета самого адмирала, который на глазах из живой легенды превращался в нечто вроде языческого божка. Как же, очередное выигранное сражение, вновь не потеряно ни одного корабля (чистое везение, но не объяснять же это каждому, тем более, все равно не поверят), богатые трофеи, куча пленных включая самого адмирала Нимица… Есть, чем гордиться.

Встречали их красиво, с оркестром и цветами. Судя по рожам собравшихся местных, размахивающих флажками, согнали их сюда добровольно-принудительно, и век бы им этих победителей не видеть, однако вслух никто не протестовал, а для пропаганды такая церемония однозначно полезна. Если ее правильно преподнести, конечно, однако уж для этого в Германии есть профессионалы. И пусть только посмеют лопухнуться!

Парадный трап, оркестр, завывающий так, что мартовские коты удавились бы от зависти… Пышная встреча, долгая, в традициях этого времени, и нудная (в тех же традициях) речь. Вторая, третья… Колесников порадовался, что успел выспаться, хотя все равно его от этой нудятины периодически клонило в дрему. Ну и, как апофеоз всего этого, банкет, причем не в чопорном немецком стиле, а вполне по-русски. Здесь уже знали, что адмиралу по вкусу русский стиль (вот оно, дурное влияние женщин, шептались по углам офицерские жены), а потому было и что пожрать, и что выпить. Особенно выпить! И, судя по тому, что приглашенные советские офицеры оказались довольны, все прошло, как надо, да и немецким офицерам подобный формат пришелся очень по вкусу.

В общем, отпраздновали на славу. Пожалуй, если бы американцы в этот день решили высадить десант, от них бы не отбились – в городе практически не оставалось трезвых офицеров. Однако американцам было не до того – у них президент объявил траур по потерянным кораблям, погибшим людям и героически павшему в неравном бою адмиралу Нимицу. Интересно, что бы он сказал, если бы узнал, что командующего американским флотом, словно акулу под жабры, сетью извлекли из воды в числе прочих моряков, и как раз сейчас он на полдороге в Европу. Впрочем, это еще всплывет, но не сейчас, а когда из Нимица вытрясут все, что он знает.

Итак, американцы не высаживались, даже не пытались, в Галифаксе пьянствовали так, что небу было жарко, и неудивительно, что наутро Колесников проснулся с гудящей от похмелья головой. И, что обидно, проснулся не сам, а от деликатного стука в дверь.

– Ну что там? – рявкнул он и рывком сел, от чего голова, казалось, загудела, словно колокол, и приготовилась рассыпаться на кучу мелких осколков. – Кого там принесло?

– Герр адмирал, – дежурный офицер, шагнув через порог, вытянулся в струнку. – Вас какой-то местный спрашивает. Говорит, по очень важному делу, и…

– Вы что там, сдурели? – Колесников был настолько зол, что даже ставшая на флоте легендарной выдержка ему изменила напрочь. – Вы что там все, с ума посходили?

Действительно, выглядело это абсолютно по-идиотски. В завоеванном городе спит адмирал армии победителей, и не просто адмирал, а один из верховных правителей державы, отдыхает от бранных подвигов – и вдруг его хочет видеть какой-то местный дятел, которому положено, вообще-то, сидеть под шконкой и дрожать. А его не только не отправляют по инстанциям, можно даже с помощью приклада, а допускают, что называется, к телу. Да он к гостинице, в которой расположился адмирал, ближе чем на сотню метров и подойти-то не должен, а тут…

– Герр адмирал, – дежурный, совсем еще молодой парень с погонами лейтенанта на плечах, выглядел откровенно жалко – он, похоже, и сам осознавал идиотизм ситуации. – Этот человек утверждает, что знает вас очень давно. И говорит, что вас в молодости звали Палыч… Я рискнул взять на себя ответственность, и…

– Тащи его сюда. Живо, – и, видя недоуменный взгляд офицера, коротко пояснил: – Это мой агент или его связной. Разведка.

Вот так. Офицер остался горд от осознания своей причастности к тайнам рейха, а перед Колесниковым уже через несколько минут стоял высоченный мужик лет тридцати с небольшим, с фигурой молотобойца и простоватым лицом. Одет чисто, опрятно, хотя и небогато. Гладко выбрит. В миру – Дональд О’Кэрролл, этнический ирландец. И как это понимать? Впрочем, для начала…

– Знаете, Дональд, я вот никак не могу вспомнить, почему у вас в комнате перед моим отбытием потолок был розового цвета?

– Белого, – понимающе улыбнулся ирландец. – Белого. А до того – голубого. Там, на трещине, даже старая краска была видна.

– Действительно, голубого… Ну, здравствуй, Цезарь Соломоныч!

Когда закончились взаимные обнимания с хлопаньем друг друга по спине (а здоровым лосем оказался Рабинович в этом теле) и совершенно дурацкими улыбками на лицах, Колесников махнул гостю рукой в сторону дивана и вызвал дежурного. Буквально через пять минут в огромной гостиной лучшего в гостинице номера, который единолично занимал Колесников, уже наблюдался завтрак на двоих. Все было сделано с такой скоростью, и притом настолько бесшумно, что Рабинович посмотрел на товарища с нескрываемым уважением.

– Лихо у тебя получается.

– Научишься строить студентов – армия пикником казаться будет. Тем более немецкая – как ни крути, а дисциплина здесь на высоте, – усмехнулся Колесников, разливая по рюмкам отличный французский коньяк. – Ну, давай.

– Вздрогнули! – Рабинович опрокинул в себя рюмку ароматного напитка, попробовать который в своем времени просто не имел шансов, крякнул от удовольствия и подцепил тонкими зубьями вилки кусок отменной буженины. – Ох, в грех вгоняешь, нам ведь свинину, сам знаешь, нельзя.

– Угу. Ты еще скажи, что никогда сало под водочку не наворачивал.

– То в прошлой жизни. А сейчас новая. Думал начать ее праведно… – Рабинович не выдержал и расхохотался. – Видел бы ты сейчас собственную рожу!

– Тьфу на тебя… Как ты сюда попал? И почему только сейчас?

– Откровенно? Не знаю. У аппаратуры разброс бешеный, могло и лет на десять в сторону откинуть, и в Австралии выбросить. А вообще… Может, лучше сначала?

– Давай.

– Ну, – Рабинович потер щеку, – ты отправился сюда, а я остался с твоим бездыханным телом. Точнее, тело-то жило, а вот мозг работать перестал. Вызвал врачей, сказал, мол, у тебя случился припадок, и ты потерял сознание. Увезли тебя обратно в больницу, и ты там ночью благополучно отбросил коньки.

– Выходит, я прав был?

– Насчет ремиссии? Да, прав. Ну а потом несколько дней наблюдал за тобой, здешним, это было интересно. До тех пор наблюдал, пока мир вокруг не стал меняться.

– Меняться?

– Ну да. Вдруг изменилось название некоторых улиц. Потом ни с того ни с сего оказалось, что один из наших общих знакомых, Филиппов, уже пять лет как в тюрьме…

– Туда ему и дорога. Стриг с заочников деньги всю жизнь… Стоп. Он ведь умер за полгода до меня!

– Вот именно. Потом изменились дома… Да много чего было. Понимаешь, ощущение, словно я в лодке, и она раскачивается, то туда, то обратно… Это не передать словами, просто мир поплыл и как будто не знал, каким он будет через минуту. Жутковатое ощущение. А потом меня вдруг перестали замечать, словно и нет никакого Рабиновича. И тут я испугался уже по-настоящему. Плюнул на все, залез в свой аппарат, а очнулся уж здесь. Подождал немного, освоился – ну и пошел к тебе.

– Это ты молодец, это ты правильно… Только слушай, почему ты, истинный еврей, оказался в теле ирландца? Они же вроде никаким боком…

– Открою тебе страшную тайну, – щеки Рабиновича порозовели, как-никак под разговор они рюмки по три уже употребили. Для здоровенного мужика ничто, как раз слегка кровь разогнать. – Чем истиннее еврей, тем меньше в нем еврейского. Ты в курсе, почему мы ведем родство по матери?

– Ну да. Оказавшийся на грани уничтожения народ, женщины которого рожают от победителей, потому что своих мужчин просто не осталось. При таких раскладах вести род по матери – единственная возможность сохранить самоидентификацию.

– Вот именно. И я не знаю, кем по национальности был мой предок и какие ветви были у его рода. Вот здесь и сейчас вижу, к примеру, ирландские…

Посмеялись, выпили еще… А потом Колесников вздохнул и сказал:

– Все это здорово, но лирикой сыт не будешь. У меня к тебе вопрос: чем планируешь заниматься дальше?

– Думаю, ты мне посоветуешь.

– Посоветую… Будешь гаулейтером Канады.

– Что? – Рабинович едва не подавился.

– То, что слышал. Благодаря знаниям О’Кэрролла ты в курсе местной обстановки, а значит, лучшую кандидатуру найти сложно. Опять же, у твоего… тела остались друзья и родственники, которым можно доверять. Стало быть, ты не один, а с командой. Естественно, сразу тебя на самый верх отправлять я не стану. Для начала устроишься в администрацию города. Через пару месяцев станешь бургомистром. Ну и за год дорастешь до высшего руководящего поста. Потом уж видно будет, так далеко не заглядываю.

– Но…

– Пустое, Соломоныч, справишься. У тебя получится…

Яблони в цвету – это волшебное и самую чуточку сюрреалистичное зрелище. Листвы еще нет – и только белые, совершенные в своей чистоте лепестки окружают дерево полупрозрачной белой дымкой. А осенью ветки согнутся под тяжестью плодов, и Хелен опять не будет знать, куда их девать…

Колесников никогда не уставал смотреть на цветущие яблони. Особенно когда только-только возвращался с моря – все же в глубине души он оставался, наверное, сугубо штатским и сухопутным человеком. Сам адмирал, правда, над столь высокими материями старался не думать, просто ему нравилось смотреть на цветущие яблони. Там, где он провел все последние десятилетия прошлой жизни, эти деревья практически не росли. Не выдерживали жалких пятидесяти градусов мороза, и все усилия селекционеров заметного результата не приносили. Редко-редко у кого выживали особо хладостойкие сорта, которые на зиму укутывали, чем только могли. Однако, несмотря на все ухищрения, эта пародия на дерево так и оставалась чем-то вроде низенького, кривого кустарника после того, как над ним поработали козы. И неудивительно, что ни красивых цветов, ни яблок по осени ждать не приходилось.

Зато в Германии с яблонями дело обстояло куда лучше. И, в отличие от русских пацанов, немецкие детишки чопорно проходили мимо, не устраивая налетов на чужие сады. Интересно даже, появлялись ли вообще в их головах подобные мысли? Скорее да, чем нет, но прусская система воспитания не давала им и тени шанса вылезти наружу. Так что, как подозревал Колесников, скорее всего единственным, кто будет ползать по веткам этих деревьев на зависть приятелям, окажется его собственный сын. Хелен, слава богу, русская и муштрой заниматься не собиралась, он – тем более. Вырастет раздолбаем, конечно, ну да и ладно. У ребенка должно быть детство, а все остальное привьет военное училище.

А вот и он, легок на помине. Идет карапуз с важным видом по дорожке в сопровождении няньки, этакой истинной фрау гренадерского роста и с классическим именем Марта. Стоило немалого труда внушить ей, что ребенка не надо строить, а надо только смотреть, чтобы он лишний раз не брякнулся и ничего себе не сломал, да еще чтобы был вовремя накормлен и помыт. Ибо у родителей на это времени не так много – отец постоянно на службе и дома с начала войны появляется раз в пару месяцев, а мать, светило журналистики, вся в работе. Ну, почти вся – через пару месяцев ее вольница закончится, и будет подготовка к рождению второго ребенка. Вот так-то, хе-хе, адмирал Лютьенс плодится и размножается!

– Гюнтер!

Хелен, чуть поправившаяся (пора, чего уж там), но ничуть не растерявшая красоты, выглядела радостно-удивленной и чуть смущенной. Совсем как девчонка… Все правильно, он ее не предупредил, решил, пускай будет сюрпризом. Легко, будто молодой лейтенант, Колесников подбежал к ней, подхватил на руки, закрутил. Хелен пискнула, сдернула с него фуражку, зарылась лицом в его волосы… Наверняка покраснела, Колесников этого не видел, но щекой чувствовал, как пылает ее кожа. Поразительно, она, когда они только познакомились, смущалась меньше, чем сейчас, хотя прожили вместе уже несколько лет и вот-вот будет очередное прибавление в семействе.

– Гюнтер… Соседи увидят… Марта…

– Да и идут они лесом, – настроение адмирала было великолепное, и ему сейчас хотелось наплевать на весь свет. – Лен, не становись немкой. Ты русская, и это звучит гордо!

Хелен чуть отстранилась, посмотрела на него с удивлением, но протестовать не стала. И когда он на руках занес ее в дом – тоже. И вообще, день замечательно начался и продолжился не хуже. Колесников был дома, и он был счастлив.

Вечером, когда дите уже спало, он сидел на мягком кожаном диване напротив пышущего ровным жаром и бросающего умиротворяющие блики живого огня камина и неспешно рассказывал о своих странствиях. Старался делать это весело и бодро, сглаживая острые углы, но получалось не всегда. Это докладывая командованию (ну, когда оно у него еще было) или ведя переговоры, он полностью контролировал свою речь, а дома, расслабившись, получалось не особенно. Хелен, полулежа, примостила голову у него на коленях и, казалось, дремала, но Колесников не сомневался – все слышит, все запоминает, это уже профессиональное. Как-то она призналась, что хочет написать книгу о своем адмирале. Колесников тогда рассмеялся, и сказал, что не против, но при условии, если книга выйдет после его смерти. Тогда она обиделась и назвала его дураком, но сейчас, похоже, до нее начало доходить, что в каждой шутке есть доля шутки.

– Гюнтер, – она прервала его на полуслове. – Я понимаю, ты не можешь сидеть в штабе, когда твои люди сражаются, но скажи… Неужели нельзя было обойтись без этой войны?

– Честно? – Колесников задумался на несколько секунд, потом вздохнул. – Нельзя. Потому что если не будет этой войны, следующая окажется последней. Вообще последней. Не останется никого и ничего. Поэтому лучше пускай они погибнут сейчас, чем мы потом. Я хочу, чтобы мои дети жили и были счастливы. Самому-то осталось не так много, на мой век хватит, но о вас я должен думать. Поэтому я обязан победить. Ты мне веришь?

– Верю…

По молчаливому согласию, больше они в тот вечер не разговаривали о войне, но Колесников понимал: Хелен права. Рано или поздно его удача может и закончиться, а значит, надо побыстрее завершать это мордобитие. И готовиться к следующему – японскую проблему еще никто не отменял.

А на следующий день случилось то, ради чего он, собственно, и прилетел в Берлин. ББГ, сиречь Большая Берлинская Говорильня. Собрание на высшем уровне, которое должно было решить, как действовать дальше и каким образом должен быть устроен мир после победы. В том, что они победят, ни у кого сомнений не было, а вот сколько сил для этого потребуется и, главное, что делать потом, мнений наблюдалось слишком много, и следовало решить все сейчас, чтобы позже не передраться уже между собой.

От Германии присутствовали все трое: Геринг, Роммель и Лютьенс. Из Москвы прилетели Сталин и Молотов. Муссолини явился в гордом одиночестве – хорошо понимал, что по сравнению с другими его вклад не столь уж и велик, поэтому не наглел. Он вообще был умной сволочью и знал, когда можно орать и строить из себя несгибаемого потомка римлян, а когда лучше помолчать. Хотя, конечно, действия итальянских моряков давали ему право на собственное мнение.

А вот остальных решили не приглашать. Сателлитов вроде Румынии или Венгрии потому, что от них ничего сейчас не зависело, а японцев… Ну, к ним у всех, кроме Италии, имелось негативное отношение, да и вообще, когда собираются взрослые, авторитетные люди, уличной шпане рядом делать нечего. Каким бы ни было у этой шпаны самомнение.

Вначале, разумеется, шло обсуждение происходящего на фронтах, поскольку ситуацией, как оказалось, владели не все. То есть немцы хорошо разбирались, что и где творится, все же все трое профессиональные военные. К тому же двое только-только с самой что ни на есть передовой. Сталин, как оказалось, тоже обладал четким пониманием нюансов происходящего. Как ни крути, он тоже имел определенный, пускай и не самый большой, личный опыт командования войсками, да и, в отличие от многих, никогда не переставал учиться. Молотов в ситуации на фронтах разбирался не то чтобы хуже, а просто намного медленнее, чувствовался гражданский человек, однако при этом ум у него был цепкий, словно у бульдога, и спрашивать, если что-то не понимал, советский министр иностранных дел не стеснялся. Впрочем, ему простительно, работа дипломатов начинается чуть позже, когда замолкают пушки, желательно, оставаясь при этом наведенными на вражескую столицу.

Самым проблемным в очередной раз оказался Муссолини. Дуче был великолепный оратор, способный увлечь за собой массы людей, неплохой политик, но, как и многие гуманитарии, в вопросах реальной жизни частенько пасовал. И пришлось достаточно долго разжевывать ему элементарные вещи – как, что, где и почему. К концу этого действа Геринг задремал, Сталин сидел в кресле с непроницаемым лицом, крутя в пальцах незажженную трубку, Молотов (вот когда пригодилась выучка дипломата), казалось, вообще ни на что не обращал внимания, а непосредственный Роммель, на пару с Лютьенсом занимавшийся ликбезом, с трудом сдерживался от того, чтобы рассмеяться. У Колесникова происходящее вызвало острейший приступ дежа-вю, он будто воочию увидел себя в знакомой до боли аудитории, а перед собой студента-заочника, тупого и ничего не желающего знать, но заплатившего за обучение, а стало быть, не подлежащего отчислению. Картинка получилась настолько яркой, что даже страшно стало. Впрочем, наваждение длилось всего лишь миг, хотя и этого хватило, чтобы адмирала прошиб холодный пот.

Тем не менее, поговорка «терпение и труд все перетрут» оказалась справедлива и в этом случае. Пускай и с трудом, но до хитро спрятанного интеллекта дуче удалось довести если не нюансы, то хотя бы основные моменты происходящего. И, когда он уяснил, как развиваются события, то задал вполне логичный для дилетанта вопрос:

– Я так понимаю, что вы планируете развернуть масштабное сухопутное наступление? – и, дождавшись согласного кивка головы, продолжил: – Тогда зачем вам организовывать систему конвоев? Ведь можно было продолжать перебрасывать войска через Аляску. К тому же, насколько я понял, наш флот сейчас оказался надолго лишен возможности вести активные боевые действия, а у американцев, судя по вашему докладу, все еще имеется значительное количество легких сил – крейсеров, эсминцев… Как вы сможете обеспечить защиту судов?

Ну, понять интерес Муссолини сложности не представляло. Из используемых для перевозки войск транспортов почти четверть были итальянскими, и дуче совершенно не хотел терять людей и корабли. Колесников вздохнул:

– Вы не правы, герр Муссолини. Наш флот вполне боеспособен. Несмотря на то, что часть наиболее современных кораблей получила серьезные повреждения, мы сохранили не менее трех линкоров, которым сейчас требуется только профилактическое обслуживание, и авианосцы. И даже приумножили число авианесущих кораблей за счет трофеев, хотя на ремонт и освоение их уйдет определенное время. Конечно, противник имеет сейчас некоторое преимущество в легких кораблях, но, во-первых, у нас значительно больше субмарин, а во-вторых, устаревшие линкоры уцелели и не получили ни малейших повреждений. Для проводки конвоев мы изначально планировали использовать именно эти корабли. Вооружение и защита у них соответствуют нынешним требованиям, а высокая скорость не нужна вовсе. Все равно придется подстраиваться под возможности транспортов, скорость конвоя определяется скоростью самого тихоходного корабля. У американцев же не осталось ни крейсеров, ни авианосцев, быстро восстановить ударный флот они физически не в состоянии, и противопоставить нашему антиквариату им просто нечего.

Дуче покивал и глубокомысленно изрек:

– Но вы так и не объяснили мне по поводу северного маршрута…

И тут Роммель взорвался. Пожалуй, единственное, что он ненавидел всеми фибрами души, это некомпетентность. Резко встав, он подошел к карте, ткнул в нее пальцем и аккуратным, ухоженным ногтем чиркнул по Аляске и Канаде сверху вниз, так, что на плотной бумаге остался след:

– Да потому, черт побери, что в этой проклятой Канаде и на этой недоделанной Аляске нет дорог! Хуже, чем в России! Начинается весна, мы там угробим всю технику, а что не развалится, то само встанет. Ресурс двигателей и гусениц – вы такое слово слышали?

Он еще что-то рычал, и смотрелось это донельзя комично, поскольку худой немец ухитрялся буквально нависать над куда более крупным Муссолини. Однако тот, очевидно, не привыкший, что на него могут так наезжать, разом стушевался. Здесь не митинг, злорадно подумал адмирал. Здесь равные собрались, и ты отнюдь не самая крупная лягушка в нашей луже, поэтому не лезь в то, что тебя не касается. Эх! Как бы проще было, если впихнуть вместо тебя… ну, хотя бы Боргезе. Ничего сложного, автомобильная катастрофа, например. У его, Колесникова, диверсантов получится запросто. Или переговорить со Шнайдером. Муссолини любит летать, самолетом управляет лично, но пилот он так себе, и сбить его не сложно, опыт имеется. Хотя нет, возникнут лишние вопросы, упавший в реку автомобиль надежнее. А дальше дело техники. Боргезе популярен сейчас. Профессионал, герой войны… Но – нельзя, слишком уж новоиспеченный командующий флотом непредсказуем в плане политики, убежденный фашист, причем из радикальных. Нельзя таких на главные роли, никак нельзя. Так что придется и дальше мучиться с бывшим коммунистом Муссолини, на него хотя бы, случись нужда, можно давить.

Роммель исходил ядом, Муссолини обтекал, Колесников наблюдал за ними обоими и, пользуясь стратегически выгодной позицией, присматривал за остальными. В очередной раз не подвел многолетний преподавательский опыт, сел так, что мог без усилий, даже не поворачивая лишний раз головы, видеть все, что происходит в кабинете. Реакция окружающих на происходящее его весьма интересовала.

Геринг проснулся, смотрел на происходящее без особого интереса и как-то вяло. Ну и ничего удивительного – при всех своих достоинствах герой минувшей войны обладал одним жутким недостатком. Наркотиками баловался, об этом Колесникову уже докладывали, если конкретно, морфием. Как привык его использовать после ранения – так и все. Правда, мозги ухитрялся не глушить, оставаясь адекватным, но перепады настроения и периодическая сонливость были его постоянными спутниками. Паршиво, как справиться с этой проблемой, Колесников пока не знал и смещать Геринга тоже не хотел. Взаимное уважение – оно дорогого стоит, да и многие вопросы толстый ас решал воистину мастерски.

Сталин продолжал крутить в руках трубку. Усмешка… Да, усмешка была, но рассмотреть ее было очень сложно, разве что если специально приглядываться. Густые усы, помимо прочего, еще и неплохо скрывали мимику. Однако то, что происходящее его забавляло, Колесников понял. И пассаж про русские дороги великого диктатора, похоже, совершенно не задел. А вот Молотов по-прежнему сидел, будто аршин проглотил. Лицо опытного дипломата оставалось бесстрастным, но чем дальше, тем сильнее казалось адмиралу, что глава советского внешнеполитического ведомства испытывает к происходящему некоторую брезгливость. Пожалуй, Роммель и впрямь перегнул палку, надо заканчивать этот балаган.

– Хватит, Эрвин.

Сказал это Лютьенс негромко, но очень удачно выбрав момент. Пауза, когда генерал набирал воздуха для новой порции нелицеприятных слов, казалась заполненной невероятной тишиной, будь здесь мухи, слышно было бы, наверное, каждый взмах их крыльев. И неудивительно, что голос адмирала, спокойный и чуть усталый, прозвучал не хуже грома среди ясного неба. Роммель замер с полуоткрытым ртом, внимание всех остальных моментально переключилось на Колесникова.

– Господа… и товарищи, прошу извинить меня за несдержанность. – Вообще, несдержанность проявил Роммель, но если уж переключать внимание на себя, то полностью. – Просто я считаю, что хватит нам ругаться по мелочам, когда необходимо решать глобальные проблемы. А потому всем предлагаю сесть и успокоиться. Эрвин, пожалуйста, перестань давить на нашего коллегу. В конце концов, он не обязан знать, сколько километров и какой танк, сделанный не в Италии, пройдет без ремонта.

Вот что-что, а быстро соображать Роммель умел. Вздохнул глубоко, успокаиваясь, сел в свое кресло и уже оттуда сказал абсолютно ровным голосом:

– Извините.

– Герр… Простите, сеньор Муссолини. Прошу еще раз извинить нас, но вы и в самом деле проявляете некомпетентность по ряду вопросов. Если вы в силу каких-либо причин не можете провести оценку ситуации, можете возить с собой консультанта. Думаю, никто не будет против.

Вот так, и придраться формально не к чему, и намек, кто спровоцировал абсолютно безобразную сцену, прозвучал. Муссолини, скрипнув зубами, ничего не ответил, остальные тоже промолчали. Все правильно поняли, значит, и не возражают, что радует. Колесников усмехнулся про себя – как ни крути, собравшиеся здесь – прагматики, умеющие выделять основное и подчинять эмоции интересам своих стран, а значит, пока не передерутся. Муссолини оказался неплохим индикатором. Ну а раз так, то можно приступать.

Свой с Роммелем план он излагал в общих чертах, без лишней детализации. Действительно, зачем разжевывать каждую гайку? Собравшиеся здесь и впрямь не обязаны досконально знать все технические и организационные нюансы. Чтобы учесть все мелочи, есть Генеральный Штаб, в котором сидят люди, чьей обязанностью и является предусматривать все мыслимые и немыслимые варианты. Сейчас главное – договориться о принципиальной стратегии, а дальше уже можно работать.

И, в целом, у него получилось. Конечно, вести презентацию с помощью фильмоскопа не столь удобно, как используя компьютер, но здесь и сейчас, когда даже технические расчеты высшей сложности вели с помощью логарифмических линеек, харчами перебирать не приходилось. Тем более, что к подаче материалов по принципу слайд-шоу здесь привыкнуть не успели – если и был новатор, который подобное делал, то Колесников, во всяком случае, ничего о нем не знал. А потому тот же Муссолини больше интересовался не планом, а техникой его подачи, и в результате не лез в то, во что не просят. Геринг был в курсе, как раз с ним-то и обсуждалось уже, так что он со спокойной душой вновь погрузился в полудрему. Фактически презентацию, точнее, ее военную часть, делали для Сталина – Молотов в таких делах уж точно был не копенгаген. Судя по выражению лица советского лидера, он был доволен услышанным. И заговорил почти сразу после того, как адмирал закончил.