Текст книги "Морок"

31

Вечер в «Свободе» был в самом разгаре. Гости хлопали в ладоши и требовали, чтобы Бергов сказал тост. Бергов поднялся и в установившейся тишине проникновенным голосом заговорил:

– Испытание, выпавшее на наш город, мы одолели. Наше общество оказалось мудрее, чем мы думали. Никакого насилия, никаких репрессий, ни единого нарушения права личности. Наш идеал, идеал свободы и демократии, выдержал проверку на прочность. За это и выпьем!

Гости выпили, поднялись, и дамы, направляясь к лестнице, наперебой говорили о том, что самый замечательный человек в городе, конечно, Бергов. Другого такого нет, и не может быть.

Полуэктов пошел вместе со всеми, но Бергов его задержал и отвел в сторонку.

– Сегодня ты совершаешь этот обход в последний раз. Больше тебе не нужно там быть, ты поднимаешься выше. – И Бергов поднял указательный палец, указывая вверх.

Полуэктов, стараясь не выдать радости, наклонил голову. Что ж, все свершилось, и свершилось так, как ему хотелось. Он догнал гостей, уже спустившихся с лестницы, вошел вместе с ними под своды коридора, и черный ковер с длинным ворсом заглушил звук шагов.

В круглой комнате, на круглой эстраде стоял балалаечник. Когда гости рассредоточились у стены и замерли, он вскинул голову, тряхнул белой гривой густых волос и наклонился набок, безвольно бросив правую руку. Набухли и выперли крутые жилы.

Играть балалаечник не начинал. Его диковатый взгляд, упертый в потолок, не двигался. Гости стали нервно переглядываться, а балалаечник все стоял, будто окаменевший. По спине Полуэктова брызнули холодные мурашки. В безмолвии и неподвижности человека, стоящего на эстраде, чудился непонятный, пугающий знак, пугающий особенно сейчас, когда наступил счастливый исход тревожных событий. «Ну, давай, не тяни!» – мысленно поторопил он балалаечника, потому что безмолвие становилось невыносимым. И тот, будто услышав его, шевельнулся. Выпрямился, встряхнул правую руку и поднял инструмент, крепко обжимая сильными пальцами тонкий гриф. Ударил он по струнам с такой силой и напором, что люди впечатались в стену, невидимая сила, идущая с эстрады, придавила их, не давая вздохнуть. Напев клокотал, бил в потолок, грозя разметать бетонные плиты, но плиты были прочны, и ни один звук не проник через них. Балалаечник закусил губу, зажмурился от напряжения, в кровь расхлестал пальцы, и все-таки напев на волю не вырвался: бился у потолка, слабея, теряя напор, и падал на пол.

На полном взлете балалаечник оборвал игру. Переломил балалайку, бросил ее себе под ноги и растоптал до мелких щепок.

– Я не вырвался, но они ушли! Ушли! – закричал он, вскидывая над головой руки и потрясая сжатыми кулаками. Хохотал, по лицу текли слезы. – Ушли-и! Вашей власти нет полной! Ушли-и!

Сошел с эстрады и стал надвигаться на гостей, как гора. Они не выдержали его страшного вида и крика – бросились врассыпную из круглого зала. Полуэктов бежал и оглядывался – боялся, что балалаечник кинется следом. Но тот сделал лишь несколько шагов, качнулся и пластом рухнул на пол.

Навстречу уже бежал Бергов, его на ходу обгоняли санитары. Полуэктов вернулся следом за ними в круглую комнату. Балалаечник бился головой, выгибался огромным телом, и на губах у него пузырилась густая пена. Санитары навалились на него, придавили к полу, и он затих.

– Пойдем, – Бергов тронул Полуэктова за локоть. – Пойдем. Это последняя вспышка. Больше не будет.

«Последняя? – Полуэктов вздрогнул. – О ком же он кричал, что они ушли? Охранник и проститутка? Их ведь до сих пор не нашли. Последняя? Последняя ли?»

32

Вот и свершилось, о чем так истово мечталось.

Расступились-разбежались слепящие белизной березы и открыли выход на высокий бугор, у подошвы которого вольно лежала деревня, принимая на себя первое и поэтому самое сладкое тепло. Нежились под солнцем переулки, по-хозяйски расчищенные от снега, столбики дыма поднимались над печными трубами, вздрагивали и тянулись в небо. Орал, срывая голос от неумения, молоденький и дурашливый петушишко. Вторя ему, посвистывала с ближней ветки пичуга и ясно, почти по-человечески выговаривала: «Жив-жив… жив-жив…»

Павел первым выбрался на бугор, глянул на деревню, разом принимая ее в свои повлажневшие глаза, и тихо, облегченно вздохнул – все, добрели… Сломал леденистую корку наста и полной пригоршней зачерпнул зернистого снега. Утерся им, царапая кожу, и лицо от прилившей крови пыхнуло жаром. Павел засмеялся, упал на спину и вольно раскинул руки. Глаза Соломеи заслонили небо, придвинулись совсем близко, едва не вплотную, и он увидел в ее неподвижных зрачках самого себя. Не нынешнего, а давнего – мальчика, удивленно взиравшего на мир.

– Неужели мы добрались? – беззвучно, одними губами, спросила Соломея. – Неужели сбудется?

– Сбудется!

Сгреб Соломею в охапку, притиснул к себе, и они покатились по твердому насту вниз, под уклон. Шуршал снег, холодил голые ладони, и по-ребячьи захватывало дух, когда виделось поочередно, мгновенно сменяясь: небо, снег, изгородь огорода, макушка тополя и снова – небо и снег… Весь мир крутился радужным колесом.

– Подожди, подожди, – с обессиленным смехом взмолилась Соломея. – Подожди, я сказать хочу.

– Говори! – Павел вскочил, поднял ее на ноги и заботливо отряхнул от снега. – Говори.

– А дом, дом – где?

– Во-о-н, видишь тополь? Правее, правее. Видишь? А рядом – крыша. Наша с тобой крыша. Пошли.

Они спустились к крайнему огороду и взяли вправо, целясь к узкому переулку, который выводил к дому. Над крышей дома вздымался разлапистый тополь. Ствол и ветки чернели, резче подчеркивали синеву неба. Прочно, надежно стоял дом, обещая всем своим видом такую же прочность и надежность в жизни. Серые стены, обмытые дождями и обдутые ветром, притягивали, манили к себе, и хотелось сорваться и бежать бегом.

Подошли к переулку, и Павел оперся о черное прясло.

– Постоим, – сказал он Соломее, – а то меня прямо пересекло. Я уж, грешным делом, и не мечтал сюда…

Договорить Павел не успел.

Оглушительный вой сирены тяжелым колуном расколол тишину. Сирена выла надсадно, без передыху, быстро набирая разгон. Звук ее ввинчивался в уши, грозя продырявить барабанные перепонки. Округа враз потемнела и съежилась. Павел крутнулся на месте, мгновенно оглядываясь, запоздало выругал себя черным словом. Как же он, опытный волк, смог так разнежиться и прямиком угодить в западню! Как мог позабыть, в каком мире живет!

По переулку бежали люди в белых халатах, на колпаках у них горели красные крестики. Такие крестики, знал Павел, нашивали охранники Бергова. Значит, и деревня теперь принадлежит Бергову.

Слева, отсекая отход к лесу, тоже бежали санитары. Расстояние на глазах сокращалось. «Обкладывают, в колечко жмут…» Чем быстрее неслись санитары, тем дальше, в недосягаемость, уплывали дом, крыльцо и высокий разлапистый тополь над крышей. Но Павел не желал, чтобы они для него исчезли, не хотел в этой жизни оставаться без них. Пружиня на твердом снегу ногами, взглядом сторожа санитаров, несущихся во всю прыть, решился – ему надо пробиться к дому. Взойти на крыльцо, нащупать ладонью смолевый сучок. Спастись и выжить сейчас, убежав от дома, – страшнее смерти. Выжив, он никогда не избавится от жажды мстить, а Соломею, которая будет мешать ему, он оттолкнет от себя, он не сможет тогда быть с ней.

Рывком развернул ее, крикнул в самое ухо:

– Уходи! В лес уходи!

Она хотела возразить, сказать, что не может оставить его одного, но Павел подтолкнул ее, показывая пальцем на их же следы – уходи! Подтолкнул так решительно, что Соломея пошла, побежала, оглядываясь назад. Она не думала о своем спасении. Просто доверялась Павлу и, подчиняясь ему, думала, что так будет лучше, безопаснее для него.

Санитары, отсекавшие ей отход к лесу, бросились наперерез. Павел, оставаясь на месте, выдернул из-за пояса пистолет. Как не хотел он сейчас сжимать в ладони рубчатую рукоятку! Именно сейчас и именно здесь – на краю деревни, под ярким солнцем. Но он ее все-таки сжал. Сирена выла. Выстрелов санитары наверняка не услышали, но фонтанчики снега под ногами заставили их остановиться.

Соломея скрылась в лесу.

Павлу стало спокойнее. Он даст ей время уйти, а сам… Про себя он уже все решил.

Круто развернулся и чутким, звериным бегом двинулся санитарам в лоб. С ходу продырявил им полы халатов. «А? – весело бормотал сквозь зубы. – Как? Это вам не лишенцев гонять!» Убыстрял бег и боялся лишь одного, что наст не выдержит и провалится. Но наст держал.

Врассыпную санитары бросились к деревне. Другие, выскочившие из переулка, растерянно замешкались. Опережая их, Павел перемахнул прясло и помчался по огороду. Санитары кинулись за ним следом, и он уводил их за собой, как птица уводит от гнезда охотников.

Сирена надрывалась, не умолкая.

Павел проскочил огород, залетел в ограду ближнего пустого дома. Следующий дом тоже оказался пустым, хотя ограда была расчищена от снега, а на окнах висели пестренькие занавески. В деревне, охраняя ее, пустую, жили одни санитары. Коренной народ давным-давно покинул свои дома и летучей пылью осел в каменных городских коробках. Дорога сюда была заказана прежним жителям, и они видели свою деревню только в тоскливых снах. Все это Павел уразумел на бегу и лихорадочно подумал: «Хоть один, да прорвусь…» Ему казалось, что сотни тоскующих глаз смотрят на него, замерев в ожидании, – прорвется?

«Прорвусь!»

Как гончие собаки, ломились за ним санитары, он на бегу оглянулся, и мелькнула шальная мысль – перестрелять их всех, до единого. Он бы смог, но с ним что-то случилось за несколько дней, что-то перевернулось в его существе и потому, стреляя, отпугивая санитаров, когда они наседали совсем уж настырно, он боялся убить. Не хотел убивать. А те, видимо, выполняя приказ, пытались его взять живьем.

Через ограды, через стайки, по снегу, в обход, Павел прорывался к дому. Чистый воздух входил без задержек в молодые легкие, будоражил, веселил ярую кровь, и она звонко стучала в висках. Приседали изгороди и прясла, подставляя ему самые ловкие и удобные места, чтобы он перепрыгивал без помех. Снег не проваливался и не цеплялся за ноги, а ворота сами распахивались перед ним. Деревня помнила своего сына и пособляла ему, чем могла.

Совсем близко уже виделся тополь, его черные ветки, впечатанные в синеву, калитка и ровная, расчищенная дорожка к ней. Павел рванулся к последней изгороди, которая разделяла его теперь с калиткой, и тут же отпрянул назад. Там, за калиткой, стояли в ограде санитары. Они все-таки зажали колечко.

Он остановился, хватая раскрытым ртом воздух, словно ему ударили под дых. Опустил пистолет и обернулся назад – погоня была уже рядом. Сейчас налетят, сомнут… Железная игла впорется в тело, впрыснет через узенькое отверстие дьявольскую смесь в кровь, и он не то что не увидит, а никогда и не вспомнит ни тополя, ни крыльца, ни дома. Павел закричал, брызгая слюной, заплакал, перекосив лицо в судороге, и через силу, как великую тяжесть, поднял пистолет. После первого выстрела оружие вновь стало легким. Сунув запасную обойму в зубы, не переставая кричать и мутно видя сквозь слезы фигуры санитаров, Павел по-рысьи метался на сжатом пространстве и стрелял, ничего не помня, до тех пор, пока не понял – дорога к дому свободна. Тогда он сунул пистолет за пояс, перелез через последнюю изгородь и, шатаясь, едва волоча ноги, подошел к калитке. Откинув вздрагивающей рукой защелку, ступил в ограду. Перешагнул через убитого санитара и шагнул уже дальше, но взгляд задержался, и Павел, не веря самому себе, наклонился. «Не может быть! Не может такого быть!»

Но было именно так: убитый санитар, как две капли, походил на Павла. Он кинулся к другим, переворачивал их, вглядывался в лица и снова, в каждом новом лице, узнавал самого себя. «Я перебил таких же, как сам». У него не осталось сил даже закричать.

На крыльце лежал снег, на верхней ступеньке – большая проталина, а в ее середине светился смолевый сучок. Павел накрыл его ладонью и уловил кожей едва ощутимое тепло. Вот и дома. Как он надеялся, что, достигнув крыльца, он всех простит, не будет держать ни на кого зла и сам попросит прощения, что душа его, впервые за долгие годы, станет тихой и покойной, а главное – чистой. Не сбылось. Последнее, самое заветное мечтание хрустнуло и преломилось, не оставив никакой надежды, открыв перед глазами черную пустоту.

Маленький мальчик, безгрешный, как ангел, неслышно подступил к Павлу, обдал его легким дыханием и погладил по щетинистой щеке пухлой ладошкой. Отступил и стал удаляться, невесомо покачиваясь в воздухе, растворяясь в солнечном свете.

«Погоди, побудь, дай я тебя разгляжу!»

Но мальчик удалялся, удалялся и исчез…

Совсем исчез…

«Вот и все. Будь жива, Соломея. Слышишь, будь жива, ты еще сможешь жить. А я…»

Не убирая ладони с сучка, Павел сунул другую руку за пояс, ухватил рубчатую рукоять пистолета, сдвинул тугой предохранитель, поймал указательным пальцем послушный спуск. Тело дернулось, обмякло и тихо сползло с крыльца на землю.

33

Вой сирены оборвался, как срезанный.

Соломея услышала под ногами хруп снега и споткнулась. Не удержалась, упала на твердый наст. Дыхание от удара пересекло, и она поняла в короткий миг онемения, что Павла на этом свете уже нет. Он ушел.

Таяли под голыми ладонями леденистые крупинки. Холод пробирался через кожу и доставал до сердца. Оно билось чаще и больно стукало прямо в наст. Соломея впала в короткое забытье, словно провалилась в неизвестную глубину. Но дна не достала и вынырнула обратно. Очнулась и на ноги поднялась совершенно другим человеком. Мир лежал вокруг тот же, он не переменился, но виделся теперь совсем по-иному. Отныне не таил для нее угрозы, отныне она в нем никого и ничего не боялась. Неведомая, раньше незнаемая ей сила подтолкнула и повела по старым следам в деревню. По тем самым, которые еще помнили тяжесть ног Павла. Вот здесь он пробил наст и пригоршней черпал снег, а вот здесь лежал на спине и она наклонялась над ним, тут они катились под уклон, крепко обнявшись, а здесь он поставил ее на ноги и показал дом… Мелькнула перед глазами голубая коробочка, глубоко вдавленная ребром в снег. Соломея подняла ее и открыла. На красном бархате лежали два золотых кольца. «Подарок, Павел о нем говорил. Выпала… Кольца обручальные… Обручение и венчание. Слова-то какие, несбыточные». Золото под солнцем блестело, алая внутренность коробочки светилась.

Дом Соломея узнала сразу. Вошла в распахнутую калитку, увидела простреленных санитаров и сразу поняла, что случилось. Павел лежал на красном, подтаявшем снегу. Руки – вразброс. Так падают обычно на отдых, обессилев после долгой работы. Соломея опустилась перед ним на колени, пригладила ему растрепанные волосы. Она не плакала, не рыдала, а только вглядывалась в родное лицо, пытаясь его навсегда, до последней черточки, запомнить. После подняла Павла на руки и понесла в дом, пятная себя охолодавшей кровью. На крыльце невольно споткнулась, увидя широкую проталину и посредине ее – смолевый сучок.

Похоронных обрядов Соломея не знала, но неслышный голос нашептывал ей на ухо и вразумлял, что нужно делать. Натопила печку, нагрела воды, обмыла покойного и обрядила его в белую рубаху, которая нашлась в доме. Перенесла Павла в горницу и положила на лавку в переднем углу, под маленькую икону, на которой Георгий-победоносец поражал копьем змия. Вспомнила о кольцах и достала коробочку. Раскрыла ее и одно кольцо, большое, надела на правую руку Павла, а другое, поменьше, – себе. «Вот мы и повенчались…» – тихо сказала она и поцеловала Павла последним целованием в неподвижные и твердые губы.

До самого вечера Соломея копала в саду могилу. Долбила ломом мерзлую землю, выгребала руками комки и время от времени поднимала глаза на закатное солнце, торопясь закончить работу до сумерек.

Могилу она выкопала глубокую и просторную. Когда опустила Павла, а рядом с ним положила убитых им санитаров, то подумала, что осталось место еще для одного человека. Но пыхнул в глазах неистовый свет, и глаза ее, обретя новое зрение, увидели: отца Иоанна, убитого на паперти храма, сам храм, уродливо заколоченный досками, обугленных Петра и Фросю, могучего балалаечника, придавленного санитарами к полу, а еще – Юродивого, одиноко, потерянно бредущего по городу, – разом увидела всю землю, до краев налитую горем и мороком. Земля, беспризорная без этих людей, призывала, моля о спасении, остаться тех, кто еще мог помнить и думать.

Соломея зарыла могилу, помолилась, преклонив перед ней колени, поднялась и перенесла кольцо с одной руки на другую – по-вдовьи.

В сумерках она ушла из деревни. Далеко за околицей, в чистом поле, над Соломеей загорелась звезда. Мигала и двигалась, указывая путь, – обратно в город. В то же мгновение возник впереди деревянный крест. Вытянулся от земли до самого поднебесья, тяжкий и неподъемный для слабого человека. Торчали из него ржавые гвозди, в извилистых трещинах проросла трава. Крест качнулся и неумолимо опустился на плечо Соломеи. Колени у нее подкосились, и она сникла под тяжестью до самой земли. Лежала, распластанная под крестом, и взывала о помощи.

Но помощи не было.

И будет ли?

Кружился, падал неслышно мартовский снег, белый до изумления.

Имя для сына
Роман

 
Сердца!
Да это же высоты,
Которых отдавать нельзя.
 

Вас. Федоров

1

Из-за крутого желтого яра выкатывается красавица Обь, вытягивается гибким серебристым телом, раздвигает берега, неспешно, величаво несет себя, словно хочет задержаться и досыта наглядеться на крепкие, осадистые дома старинного Крутоярова. Будто еще одна река, сработанная из кирпича и дерева, тянется поселок вдоль правого берега. Два века любуется Обь на Крутоярово, два века плывет мимо него, унося все новые и новые воды к далекому холодному морю…

Родная земля! Вот она! Вот она, Обь-красавица! Вот он, родной дом!

Лили дожди на него, снега падали, ветры стучались со всех четырех сторон, сушила жара, мороз тискал, а он стоял по-прежнему, крепко и надолго срубленный, только слегка чернел да прочней врастал в землю. Оставался до калитки один шаг. Андрей перевел дыхание и шагнул. В темноте сразу нашел крючок, открыл. Подковки тяжелых матросских ботинок глухо стучали по короткому деревянному настилу, проложенному от калитки до крыльца. Как все-таки долго тянутся они, последние минуты, дольше, чем три года, дольше, чем длинная дорога с бесконечными пересадками, дольше, чем восемь часов в поезде: от города до родного Крутоярова. Быстрей хотелось, но сердце замерло, сухо стало во рту, и Андрей прислонился к косяку головой. Иней на дереве таял от тепла, маленькая капля скатилась по виску, потом по щеке…

Легкий стук в тишине, а стояла как раз середина темной ноябрьской ночи, показался слишком громким. На него долго не откликались. Но вот вспыхнули ярким светом окна, на снег в садике упали искрящиеся квадраты, и в сенках послышались торопливые шлепающие шаги. Опережая вопрос, он прижался к двери.

– Это я, тетя Паша, я, Андрей…

– Ой, господи… – Шарила руками, никак не могла найти в темноте защелку. – Господи, да где она… – И заплакала.

Дверь наконец отворилась. Он обнял тетю Пашу за широкие мягкие плечи и задохнулся от родного, знакомого запаха. Тетя Паша потянула его за рукав.

– Да что же мы на улице-то, Андрюшенька? Проходи, проходи.

Она усадила его за стол в комнате, сама примостилась рядом.

– Дай хоть посмотрю как следует. Орел стал, прямо орел. Весь в отца, помню, Егор с фронта пришел… встали бы с матерью, глянули…

– Не надо, тетя Паша, потом. Потом. Лучше расскажи, как ты живешь.

– Чего про старуху говорить, только слова зря тратить. А чё расселась, ты, поди, голодный. – Она проворно поднялась. Маленькая, круглая, зашлепала по кухне…

Андрей снял бушлат, разулся у порога, с удовольствием прошелся босыми ногами по мягким, чистым половикам, по всем трем комнатам. Дома наконец-то.

Они долго беседовали, старательно обходя то, о чем не хотелось пока говорить – о недавно умершем отце Андрея. За окном истаивала холодная ночь, стекла затягивало тонким ледком, а на небе ярче, чеканней горел серпик месяца. Неожиданно зашипело радио, пропикало шесть часов. Андрея неудержимо потянуло в сон – последние двое суток он почти не спал. Уснул сразу – нырнул в мягкую, прохладную постель, в уют тугих, высоких подушек – и уснул.

Тетя Паша осторожно погасила свет, сняла тапочки и босиком, неслышно прошла на кухню. Взялась убирать со стола, но ей показалось, что тарелки звякают слишком громко, махнула рукой и села на табуретку. Она горько вздыхала и думала о веселой, ладной семье, которая жила в этом доме. А жили здесь ее старший брат Егор Агарин и его жена Наталья, жили, растили двух сынов – Николая и Андрея, – а потом свалилось несчастье. Умерла Наталья. Егор после ее смерти не женился, и одинокая Павла, которой не повезло с мужиком, перебралась к брату, стала хозяйничать в доме и присматривать за парнишкой. Время не стояло на месте. Николай давно уехал в город, Андрей ушел служить. Казалось, жить бы да жить Егору. Жить да радоваться, глядя, как взрослеет младший сын. Но открылась старая военная рана, и он сгорел за какие-то две недели. Андрей был в плавании, и ему не удалось приехать на похороны отца.

Она снова вздыхала, думала, что сегодня надо будет рассказать, как умирал Егор, о том, что говорил напоследок. А не только рассказывать – про себя вспоминать было тяжело. По-бабьи жалела всех Агариных, живых и умерших. Не спала, слушала, как ровно и спокойно дышит Андрей. Светало. Голубоватые потемки лежали на сугробах, редели и таяли…

После обеда, выслушав рассказ тети Паши, Андрей отправился на кладбище. Никого не хотелось встречать, надо было побыть одному, и поэтому сразу от дома он свернул в переулок, к кладбищу добирался узенькой тропинкой по кромке бора.

До могилы пришлось брести по сугробу. Низенькая железная оградка, пухлый, еще не улежавшийся снег. Деревянный потрескавшийся крест и маленький железный памятник с невыцветшей еще краской. Навалясь на оградку, Андрей смотрел на могилу, и не было ни слез, ни слов, только сильно стучало сердце, и стук его упруго отдавался толчками в ушах. Прилетел снегирь, уцепился тоненькими лапками за жестяной венок, клюнул розовое пятнышко краски, видно, принял за ягодку, поднял головенку, покрутил ею, клюнув еще раз, жесть тихо звенькнула. Снегирь порхнул на оградку и долго недоуменно смотрел на пятнышко, которое его обмануло.

Так вот и встретился сын со своими родителями. Любил старший Агарин затянуть своим красивым голосом печальную песню: «Горе-горькое по свету шлялося…» Пел и не думал, что оно давно держит путь в его дом. Не заблудилось, не прошло мимо.

Изо всех сил Андрей сжал прутья оградки, так, что скрипнули кожаные перчатки, оторвался и побрел по глубокому снегу назад.

На службу Андрея провожал отец, и всю дорогу от дома до военкомата он шел чуть впереди сына, словно закрывал его широким, сильным плечом. Теперь плеча впереди не было, теперь впереди был только он сам, Андрей Агарин.

А райцентр Крутоярово жил своей жизнью. На улице стоял мороз. Дым из высоких труб прямыми столбами подпирал белесое небо, даже не покачивался в неподвижном, нахолодалом воздухе. Солнце над бором выползало лениво, но свет был ярким, и в несколько минут столбы дыма над трубами стали розовыми. Розовые дымы стояли над Крутояровом. Андрей долго на них смотрел, потом тихонько зашагал по центральной улице.

Возле универмага ему попались парень и девушка. На парне была солдатская шапка с белесым пятнышком от снятой звездочки, солдатские брюки и тонкое, не по сезону, пальто. Свой брат, отслужил только, сразу догадался Андрей. Сбоку, едва доставая парню до плеча, шла маленькая круглолицая девушка. Ее глаза так светились, что Андрей невольно остановился и несколько раз оглянулся…