Текст книги "Морок"

Задумчиво глядя на реку, Вера попросила:

– Андрей, расскажи мне о вашей семье. Я хочу о ней все знать, я и тебя тогда буду лучше знать. Так ведь?

Андрей подбросил веток в костер, долго молчал, собираясь с мыслями.

В каждой семье есть свои ненаписанные истории. Их и не надо записывать, потому что входят они в память с самого детства и не забываются до старости. Четыре такие истории хранила и агаринская семья.

Одна из них – про дом.

В середине пятидесятых годов, когда немного очухались от войны, с азартом и жадностью кинулись крутояровские мужики строиться. Спешили, словно боялись, что времена изменятся и будет поздно. Ставил себе дом и леспромхозовский сплавщик Егор Агарин. Да слишком уж медленно двигалось дело. С весны, лишь вскроется Обь, начинался сплав, и хозяин до осени пропадал на реке. А без хозяина какой дом растет?

Вот и стоял сруб, как бельмо на глазу, почти год. По весне откидал от него Агарин снег, неделю помахал топором, выматерился и воткнул топор в бревно – Обь начинала трогаться.

В это самое время и объявилась в Крутоярове плотницкая артель. Сколотил ее приезжий чернявый мужичонка, которого крутояровцы, острые на язык, сразу же прозвали Шустрым. И вправду, что на разговор, что на ногу, что на дело – шустрый был. И все бегом, бегом, а сам маленький, худенький. Тому банешку срубили, этому пристройку, все по-доброму, ладно.

Покряхтел Агарин, почесал затылок и пошел к Шустрому на переговоры. Сладили. Плотники – за дело, а хозяин, как обычно, плот в город повел. Вернулся, а дом почти готов, крышу только осталось покрыть да полы настелить. Наталья прямо ног под собой не чует – летает. Понятно, надоело в избушке тесниться. У той избушки углы все прогнили.

Цену, правда, плотники заломили немалую, но все-таки терпимую.

Как раз на зазимок, по осени уже, впервые затопили в новом доме печку. Ровно загудело пламя, поджаривая непросохшую еще глину, густой дымный столб пополз в небо. Печка есть, топится, значит, и дом готовый. На радостях Агарин, расплатившись с плотниками, еще сверх того угощение от себя выставил. Хватило на гулянку до самого утра. Наталья три раза ставила варить суп в ведерном чугуне. К утру, когда уже почти все опали, хозяин с Шустрым сидели за столом в обнимку и дружно тянули:

 
А поутру они проснулись,
Кругом помятая трава…
 

Спать им и не довелось.

Ранехонько, только-только еще светать начинало, возле нового дома остановилась легковушка, и вышли из нее трое по-городскому одетых мужчин. Ничего не говоря, молча прошли в дом. Остановились напротив Шустрого, и один, постарше, седой, негромко сказал:

– Пошли, Сидорчук.

– А кто вы такие, по какому праву? – начал было хозяин, но старший из пришедших деликатно показал ему красную книжечку, и Агарин примолк. Как фронтовик, он прекрасно знал цену тем заглавным буквам, которые значились в книжечке.

Шустрый ничего не сказал, медленно поднялся и вошел. Больше его уже никто и никогда в Крутоярове не видел.

Агарин да соседские мужики поломали над этим случаем головы, толкового объяснения не нашли и мало-помалу забыли. Кому надо, тот знает, решили они.

Агарины перебрались в новый дом. В заботах, хлопотах прошла зима, и Наталья уже вялила мясо мужу на лето, подходило время сплава. Тогда-то и появилась неизвестно откуда в доме газета. А в ней, на последней странице, просто и ясно было написано, что предатели, как бы они ни скрывались, все равно предстанут перед судом. И подробно рассказывалось, чем Сидорчук занимался во время войны. Оказывается, командовал полицаями, расстреливал наших пленных и партизан, а потом, когда запахло жареным, добыл чужие документы и махнул в Сибирь. Думал, тут не найдут.

– А я-то! Я-то! – кричал Агарин, и под его пудовым кулаком прогибались и трещали доски стола. – Я всю войну прошел! И не раскусил! Не распознал гада! Песни пел, как с другом…

Когда он отвел душу, выматерился и, по всему можно было надеяться, что скоро успокоится, пришли соседские мужики, тоже прочитавшие газету. Поговорили, посудили, и надо же было кому-то брякнуть:

– Ну, Егор, дом у тебя особенный будет. Как-никак, а начальник полиции строил.

Если бы кто другой услышал подобное, ну, плюнул бы, промолчал, отшутился бы, наконец. Но у Агарина характер был не такой… Девятого мая, в праздник Победы, гуляли Агарины с соседями, и кто-то опять поддел Егора насчет дома, выстроенного начальником полиции. Агарин разозлился, выругался и подался, ничего больше не сказав, домой. Наталья ушла с гулянки раньше, чтобы накормить ребятишек, и уже укладывалась спать, когда с улицы донеслось:

– Ребятишки! Наталья! А ну, волоки шмотки на улицу!

Слово Агарина в семье было законом. Но в этот раз, почуяв недоброе, Наталья попыталась перечить:

– Егор, ты чего удумал?!

– Волоки шмотки на улицу! Кому сказал!

Выхлестнул раму и стал выкидывать в окно все, что попадало под руку. «Шмоток» было немного.

Через час новый дом ярко горел. Сухое, звонкое дерево с гулом и треском, рассыпая ворохи искр, уходило в небо черным, тяжелым дымом. Сбежался народ, некоторые кинулись было с баграми растаскивать бревна, но Агарин не дозволил:

– Я те щас помашу! Я помашу!

Народ стоял и переговаривался:

– Что он, рехнулся?

– Да все из-за полицая!

– А Наталья чего смотрит?

– Да сама же ему вытаскивать помогала! Тут сам черт не разберет!

– Вот уж дураки так дураки, опять в избушку!

Сгорел новый дом дотла.

На следующий день Агариных, все семейство, можно было увидеть на пожарище. Ковырялись с лопатами, скидывая угли и головешки в одну сторону.

– Вот и кастрюля сгорела, – тихо, как будто самой себе, говорила Наталья. – Совсем новая кастрюля-то была. Ну, так оно разве чё думается…

– Ладно, мать, не ерепенься. – Голос у Егора окреп, в нем послышались привычные грозные нотки. – Жить все равно бы в нем не стал! Совесть не дозволяет. Мне, фронтовику, живодер избу поставил!

Со злостью расшвыривал лопатой головешки. Наталья тихо вздыхала да иногда, останавливаясь передохнуть, смахивала уголком платка слезинку.

Второй дом Агарин построил лишь через три года. Сам. Никого не нанимал, только приглашал соседей на помощь. Хороший дом получился, большой, светлый. «Первое место по всей крутояровской области занял», – шутил Агарин, очень уж довольный, что наконец-то построился.

Мощный треск расколол реку. Он рванулся от берега к берегу, распарывая лед. Обь приходила в движение. Треск сменился неясным шорохом, напоминающим звук шуршащих листьев, постепенно шорох набирал силу и вскоре перешел в ровный, сильный гул.

Вера и Андрей замерли, пораженные той картиной, которая разворачивалась у них перед глазами.

Захрустели, переламываясь, льдины, они налезали друг на друга, взблескивали, как рыбы, бело-синими боками, толкались вниз по течению и бились в берега, оглушительно лопались. Страшная сила несла их, и казалось, не было ей ни конца ни краю. Замешивалось тугим тестом ледяное крошево, а легкий, еще холодный ветерок нес во все стороны громкие, радостные звуки. Какое дело ему, ветру, кто их услышит?! Он извещал всех, кто хотел и не хотел слушать, что наступило на этой грешной земле еще одно яростное обское половодье…

16

Май стоял по-летнему жаркий. Несколько раз перепадали короткие, но густые, с грозой дожди. Лучше погоды для посевной нельзя было и придумать. Андрей в эти дни почти не вылезал из командировок и физически ощущал, как входят в него незнаемой прежде силой и яростное цветение, и синяя даль окоема за озимыми полями, и мощный разлив мутно-желтой в это время Оби, и бесконечность широких проселков – все наполняло не испытанным раньше до такой остроты чувством жизни. Жить – вставать рано утром, целовать в щеку заспанную Веру, наскоро, под ворчание тети Паши пить чай и бежать в редакцию, где вечно недовольный Нефедыч уже выгонял из гаража машину. И целый день – пылящие перед глазами проселки, зеленые полевые вагончики, черные, как негры, механизаторы и сеяльщики с ослепительно сверкающими зубами, разговоры накоротке, торопливые записи, когда от тряски в машине буквы разъезжаются и становятся похожими на каракули.

Андрею хорошо писалось. Находились простые и точные слова, почти во всех людях, о ком он писал, виделось ему то же самое удивление жизнью, красотой земли, на которой жили. Иногда казалось, что он находится на гребне высокой волны и она несет его дальше и дальше, наполняя сердце тем самым чувством, которое, наверное, и называется счастьем.

В Полевском создали безнарядное звено. Руководить им согласился Самошкин. Он набрал к себе молодых ребят, чем несказанно всех удивил. Сейчас звено «на ходу рвало подметки», как говорили в совхозе. Андрей собирался поехать к ним, с нетерпением ждал, когда ребята закончат посевную. Но поехать пришлось раньше. Вызвал Савватеев и, приглаживая обеими руками седую шевелюру, сообщил:

– Слушай, Андрей, только что из Полевского звонили. Там Самошкин со своими цыплятами вроде рекорд поставил. Надо на первую полосу дать. Придется тебе ехать. Позови Нефедыча.

Но оказалось, что у редакционного «газика» действительно лопнула «ряссора».

– А что я говорил! – с торжественным видом объявил Нефедыч редактору. – Что я говорил? Она хоть и железная, а все равно ломается, ряссора-то…

Савватеев его не дослушал, выпроводил из кабинета.

– Придется, Андрей, на попутке. Делать нечего.

– Доберемся.

Попутная машина подвернулась удачно, и скоро Андрей уже был в Полевском. Секретарь парткома на своем мотоцикле подбросил его до полевого стана.

Звено Самошкина обедало, расположившись на зеленой лужайке возле вагончика. Белые алюминиевые миски стояли прямо на земле, рядом, на газетах, лежал крупно нарезанный хлеб. Андрея встретили шутками:

– Я же толковал, что сегодня и пресса приедет.

– Эй, мужики, давай в баню – интервью будут брать!

– А я, как назло, фрак и манишку дома забыл, что ж, в робе на портрете красоваться?

– Сразу ставлю условие: меня фотографировать только с Люсенькой, и только в обнимку.

Дородная молодая повариха прыснула и заалела круглым лицом.

Зубоскаля, ребята приподнимались с земли, протягивали Андрею крепкие, мозолистые ладони. Он уже не раз бывал у механизаторов Полевского. И у него потеплело на сердце – приятно сознавать себя своим среди молодых, загорелых и пропыленных ребят.

Иван Иванович, отобедав, лежал в тени вагончика и, шевеля губами, что-то записывал в толстую общую тетрадь. Андрей знал, что в такие минуты его лучше не беспокоить, и подходить не стал.

– Ты их не слушай, – густым тягучим басом заговорил Леха Набоков, не разводя сдвинутых над переносицей мохнатых черных бровей, сейчас серых от пыли, – супчику лучше похлебай, пока они назубоскалятся.

Поднялся, нашел чистую миску, сам налил супу и поставил перед Андреем.

Отказываться Андрей не стал. Пока он управлялся с супом, Иван Иванович закончил подсчеты, закрыл тетрадь и объявил:

– Сработали мы, мужики, кажется, не хреново.

Андрей отложил ложку и достал блокнот. На вопросы ребята и сам Самошкин отвечали подробно, толково. Больше уже никто не шутил. Андрей добросовестно записывал цифры, а сам думал, как он опишет зеленую лужайку, людей, обедающих на ней, как у них после напряженной работы еще не отошли, дрожат руки и масляные капли супа выплескиваются из ложек. Напишет, что у могучего увальня Лехи Набокова родилась дочь, а шустрый и острый на язык Серега Востриков, сменив трех сеяльщиков, почти сутки не слезал с трактора…

– Андрей, ты напиши, что шеф у нас машину наконец купил, – сообщил Серега. – Два года продавали.

– Купил, – смутился Иван Иваныч, поглаживая на подбородке седоватую щетину. – Помогло, видать, письмо.

– Слушай, Андрей, ты растолкуй мне, бедному крестьянину, что у нас стало твориться, – продолжал Серега Востриков. – Вот наш шеф. Тридцать лет землю пашет. Машину эту, можно сказать, горбом заработал. А в прошлом году была у нас тут дикая бригада, мужик у них пробивной такой, Кирпичом зовут.

– Нынче опять приехали, – угрюмо вставил Леха.

– Уже? Прилетели грачи! – оживился Серега. – Ну так вот. Работать они, правда, могут. Это не отнимешь. Но ведь и деньги какие им платят! Но я не про то. Уехал Кирпич отсюда на новеньких «жигулях». Почему? Да потому, что с Авдотьиным они «вась-вась», а Авдотьин – лучший друг Козырина. Одному, выходит, сразу продают, второго два года обещаньями кормили. А?

Андрей не успел ответить, да он и не знал, что отвечать. Но тут молодой сеяльщик достал из кармана сложенную в пакетик крутояровскую районку, развернул и стал читать:

– «Из зала суда. Получил по заслугам. Скотник Приобского совхоза Б. Н. Невзоров в феврале нынешнего года своровал с фермы три мешка комбикорма».

Андрей знал, что заметку писал Травников, да он бы по стилю узнал, кто писал. Это было любимое занятие Травникова – ходить в суд, смотреть дела и писать нравоучительные заметки, к которым ни одна живая душа не смогла бы придраться – все верно, все железно, сто раз обкатано. Даже в этом он был осторожен и расчетлив.

– «Один оставил себе, – продолжал читать сеяльщик, – а два продал своей соседке, гражданке П. И. Петровой. На вырученные деньги он два дня пьянствовал и не выходил на работу. Но скрыться от правосудия расхитителю не удалось. Народным судом Б. Н. Невзоров приговорен к году лишения свободы».

Прочитав, сеяльщик аккуратно сложил газету и постучал ею по колену.

– Три мешка – год. А я недавно в райцентре был, посмотрел козыринский дворец. Сколько туда тыщ вбухано – кто считал? И ничего. Человек при должности и при почете. Так и с машиной. Одним нельзя, а другим, выходит, льзя. Ну, что ты на это скажешь, пресса?

Андрей молчал, собираясь с мыслями. «Опять Козырин!» Заговорил, боясь ошибиться, медленно, с расстановкой:

– Легче всего, конечно, отмахнуться от таких фактов. Но они есть и сами по себе никуда не денутся. Значит, надо бороться. Нравственные нормы у нас еще никто не пересматривал.

– А как, как бороться?

– Для начала – самому быть честным. Чтобы иметь право сказать правду.

– Ну вот ты ему и скажи через газету! – не унимался Серега.

– Что вы к парню привязались?! – вскипел Иван Иванович. – То да потому! Он что вам, руководитель района? Да и обед давно кончился – развели тут лясы. Подымайся!

В эти дни, наполненные счастьем, Андрей не думал о Козырине, тот просто ушел из его мыслей. Но ушел ненадолго и сейчас возвращается, внося в душу раздор и смуту.

– Все, все, мужики, по местам, – поторапливал Иван Иванович.

Ребята поднимались и расходились к тракторам. Взвыли моторы, оглушая своими голосами чернеющие поля и ближние зеленые колки. Тракторы один за другим выползали на поле, начинали чертить сеялками широкие темные следы.

Леха и кудрявый сеяльщик оставались возле своего агрегата.

– А вы что стоите? – спросил Андрей.

– Да напарник в деревню уехал. Сынишка у него заболел.

– Давай я заменю.

– А сможешь? Да и пылища такая…

– Не велик пан, перебьюсь. Пошел!

Андрей заскочил на подножку сеялки. Леха неторопливо поднялся в кабину «Кировца». Стальная махина дрогнула и потянула за собой красную гряду сеялок. Над ними сразу же повисло густое облако серой пыли. Высокие колеса трактора размеренно, без сбоев, катились по пашне, успевшей подсохнуть после недавнего дождя. Серая пыль забивала нос, лезла в глаза, скрипела на зубах. Она была такой густой и плотной, что даже затрудняла дыхание. Андрей не в первый раз стоял на сеялке и теперь радовался, когда его кудрявый напарник, убедившись, что рядом не новичок, перестал то и дело поворачивать голову и коситься недоверчивым взглядом. «Мы тоже кое-что могём, братец!» – не без гордости подумал Андрей.

У кромки поля «Кировец» повернул. Легкий ветерок дул теперь сбоку и сносил пыльную тучу на ярко-зеленый березовый колок. Дышать стало легче. Сзади, когда Андрей изредка оглядывался, виден был широкий след на пашне, след на земле, в которой уже лежали семена. Пройдет немного времени, они вымахнут зелеными ростками, ростки выпрямятся, окрепнут, и в августе на черном и пустом сейчас поле будут ходить каленые волны пшеницы. А по ночам, когда они замрут, в небе над ними беззвучно и ярко станут вспыхивать и гаснуть, как искры на ветру, ослепительные зарницы.

Мысли складывались просто, сами по себе, и Андрей уже знал, что потом, так же просто, они сами лягут на бумагу.

Под вечер, когда засеяли поле и он, умывшись, выколотив из пиджака и из брюк пыль, собирался уехать на погрузчике в Полевское, Серега неожиданно сказал:

– Ты уж, Андрюха, извини, что в обед на тебя навалились. Зло берет… ну и… Приезжай еще, парень ты свой…

«Это мне надо извиняться», – невесело подумал про себя Андрей, но вслух ничего не сказал. Крепко пожал ребятам руки и бегом побежал к погрузчику.

17

Через два дня после поездки в Полевское Андрею пришлось ехать в Петровский совхоз. Отправлялся он туда вместе с Воронихиным – об этом договорился Савватеев. Петровцы за последнюю пятидневку заняли в районе первое место и через день-два должны были отсеяться. Воронихин хотел лично поздравить механизаторов, а Андрей, как всегда, должен был дать на первую полосу снимок и репортаж.

В десять часов утра он уже сидел в коридоре райкома. Первый запаздывал, видно, его задерживали в кабинете какие-то неотложные дела. Вышла секретарша из приемной и попросила извинить за задержку.

Андрей редко встречался с Воронихиным – за полтора года раза три-четыре, и всегда страшно волновался при этих встречах. Почему волновался – не знал сам. В первом секретаре райкома ему все казалось необыкновенным: слова и жесты, манера говорить – все было наполнено для Андрея особым смыслом. Как маленький хилый мальчишка с завистью смотрит на взрослого сильного мужчину, так литсотрудник районки смотрел на первого.

Еще перед началом посевной, на одном из совещаний, Андрей слушал Воронихина и даже сейчас, почти через месяц, помнил то чувство, которое испытывал.

Невысокого роста, коренастый, чуть наклонив лысоватую голову, Воронихин подошел к трибуне и начал говорить. Очень тихо. Приходилось напрягаться, чтобы услышать. В зале перестали шаркать ногами, смолк шепот, установилась тишина. А Воронихин поднимал и поднимал голос, и его нельзя было не слушать – такая страсть и сила звенели в словах:

– Каждый из нас должен быть в ответе за хлеб! Каждый!

Андрей слушал, и ему хотелось прямо сейчас, после совещания, куда-то бежать, что-то делать. Потом, несколько раз мельком встречая на полях Воронихина, видя, как он разговаривает с механизаторами (а всех механизаторов в районе он знал по имени-отчеству), Андрей восхищенно смотрел на него и любовался. Хотелось быть таким же уверенным, решительным, хотелось быть на него похожим.

Освободился Воронихин только через час. Быстрым, упругим шагом вышел в коридор, увидел Андрея.

– Извини, пожалуйста, Андрей Егорович. Дело неотложное. Здравствуй. Одну минуту. Спускайся вниз, к машине, я сейчас…

Одет Воронихин был по-походному. Старенькие хромовые сапоги, просторный серый плащ и видавшая виды фетровая шляпа. Все на нем сидело ловко, подогнанно, привычно.

Через несколько минут они выехали из зеленого райкомовского дворика, и навстречу покатился блестящий, политый с утра асфальт центральной крутояровской улицы, сильно изменившейся и помолодевшей за последние годы от новых белых зданий – узла связи, кинотеатра, гостиницы. Перед зданиями зеленели старые раскидистые тополя – деревья находились под личной охраной Воронихина, и сейчас, проезжая мимо, он мысленно еще раз похвалил себя за тот строгий запрет, который вынес строителям: чтобы ни одной ветки не было сломано.

Старые тополя, новые здания, блестящий асфальт – все делало центральную крутояровскую улицу по-особому нарядной и уютной.

– Андрей Егорович, как, по-твоему, радуется глаз на такой улице?

– Конечно, Александр Григорьевич.

– Верно. Еще лучше сделаем, дай только время. Мы эти тополя после десятого класса сажали, прутиками. Тополя-то все выросли, а из моих однокашников только три человека в живых остались. Памятник надо строить погибшим, обязательно надо. На берегу поставим, над Обью, где пристань раньше была. Мы же оттуда уходили.

Лицо Воронихина, всегда жесткое и строгое, вдруг преобразилось – стало благодушным, и он стеснительно улыбнулся, что на него совсем не было похоже.

«Спрошу, – решил Андрей. – Выберу сегодня момент и обязательно спрошу». Он твердо верил, что Воронихин найдет единственно верный ответ на проклятый вопрос, который касался Козырина, и все расставит по своим местам.

Машину Александр Григорьевич водил быстро и аккуратно, как лихой шофер-профессионал. Скоро на пригорке забелели дома Петровского совхоза.

– Так, время у нас еще есть до обеда, глянем, чем народ дышит.

И Воронихин резко свернул с трассы, направляя машину к длинным приземистым зданиям фермы. В районе знали, что первый не любит, когда его встречают в хозяйствах. У него была особенная манера – появляться неожиданно, без предупреждения. Он сворачивал с трассы и подруливал обычно не к конторе, а к ферме или к мастерской, или ехал на поля. Посмотрит, переговорит с людьми и только тогда является к директору совхоза или председателю колхоза. И те по опыту уже знали, что немногое ускользало от внимательного, цепкого взгляда первого.

Стадо вывели на летние выпасы, пустой скотный двор встретил запахом сухого навоза и гулкой тишины. Только в дальнем углу, нарушая ее, попискивали драчливые воробьи. Воронихин прошелся по широкому пролету, заглянул в бытовку, в красный уголок, в молочный блок. Лицо его становилось все более строгим. С первого взгляда было ясно – на ферме, как только перегнали скот, все бросом бросили. В молочном блоке даже не отключили воду, и она тоненькой струйкой из незакрученного крана лилась на цементный пол. Одна половина двери перекосилась, другая валялась рядом на куче навоза. Разломанные кормушки, выбитые стекла.

– Бардак! – Воронихин закрутил кран, вытер о плащ мокрые руки и пошагал к машине.

После фермы заехали в мастерскую и на ток. По дороге на ток навстречу попался ветхий дед. Опираясь на самодельный костыль, он нес сетку, в которой лежали булка хлеба и две бутылки пива. Воронихин остановил машину и открыл дверцу.

– Доброго здоровья, Савелий Игнатьевич!

Дед поднял сивую голову, прищурил выцветшие, блеклые глаза.

– Не признаю. Никак Ляксандр Григорьич?

– Он самый. Садись, до дому подвезу.

– Не, я уж так, пешочком. Пока до магазина сползаю да обратно – все время быстрей. Безработный теперь, куда торопиться. В прошлом годе еще сторожил, а нынче уж не могу. Шабаш.

– А пивко-то потягиваешь?

Дед хитровато улыбнулся, показав отсутствие передних зубов.

– А чего не пить, его ить не жевать.

И рассмеялся вместе с Воронихиным.

– Зубы-то надо вставить, Савелий Игнатьевич.

– В прошлом годе в Крутояровско ездил, а там очередь, сказывают, большая. Да и то правда – вставлять кому помоложе, а нам, старикам, на песочну гриву и так сойдет, без зубов.

– Нет, неправильно рассуждаешь, Савелий Игнатьевич. Я за тобой машину на следующей неделе пришлю, отвезут в больницу и там что надо сделают.

– Хлопоты лишние… ну уж раз так, – дед снова хитровато улыбнулся. – Я хоть свою старуху напоследок укушу. Спасибо на добром слове, Ляксандр Григорьич, дальше покандыляю. Мне-то нечего делать, только лясы точить, а у тебя забот под завязку. Езжай…

Улыбаясь, Воронихин закрыл дверцу, плавно тронул машину и быстро, уверенно выехал за деревню, на полевую дорогу. Она еще не пылила и, казалось, дышала свежестью, как дышали свежестью опушенные яркой листвой березы и матово чернеющие, только что засеянные поля. Воронихин быстро взглядывал на поля, на колки, на дорогу и неторопливо, все еще улыбаясь после встречи со стариком, говорил:

– Вот на таких мужиках вся здешняя земля после войны и держалась. Я тут председательствовать начинал. Думалось, им век износу не будет. А вот гляди ж ты…

Андрей не узнавал Воронихина. После разговора с Савелием Игнатьевичем первый резко, прямо на глазах изменился. Обмякло лицо, потеплели глаза, а голос, обычно пружинистый и энергичный, зазвучал раздумчиво, с едва заметным дрожанием.

– А когда вы работали здесь?

– Давно, – протянул он, – а было мне чуть за двадцать. Теперь и не верится, что было…

Впереди, на поляне между двух колков, показался полевой стан. Воронихин переключил скорость и снова, без всякого перехода, стал прежним. И прежнему ему Андрей уже не осмелился задать вопрос, который так и вертелся на языке.

Машину первого уже засекли, и местное начальство было здесь в полном составе: директор совхоза, секретарь парткома и председатель профкома – тоненькая, миловидная женщина. Рядом с директором и секретарем парткома, мужиками кряжистыми, солидными с заметно выступающими из одинаково широких коричневых пиджаков животами, она была похожа на стройную, трепетную ветелку между двумя мощными осокорями. За ними, густо дымя после обеда самокрутками, стояли механизаторы, сеяльщики, с любопытством поглядывали на приехавшего к ним первого секретаря.

Воронихин энергичным движением руки остановил директора совхоза – «извини» – и подошел к женщине, крепко, но осторожно пожал ее тоненькую руку, приветливо заглянул в лицо.

– Здравствуйте, Нина Александровна. Как осваиваетесь с работой?

Нина Александровна чуть смутилась.

– Особо гордиться пока нечем, Александр Григорьевич.

– А первое место в районе? В этом и ваша заслуга, большая заслуга. Давайте и дальше в таком же духе.

Воронихин ласково пожал ей локоть, ободряюще кивнул и двинулся к механизаторам. Здоровался и каждого называл по имени-отчеству, у многих спрашивал про здоровье домашних и при этом жену и детей тоже называл по именам. Это нравилось. Не требовалось большой наблюдательности, чтобы заметить – механизаторы с удовольствием пожимали его крепкую руку, с радостью отвечали на вопросы, то и дело раздавался добродушный хохоток. В последнюю очередь, сухо и официально, первый поздоровался с директором совхоза и секретарем парткома. Те незаметно обменялись тревожными взглядами, догадались, что обнаружен какой-то непорядок и скоро, вот только закончится торжественная минута, им придется за этот непорядок отчитываться. Но все произошло так быстро и незаметно, что никто, кроме них троих, ничего не понял.

Воронихин достал из машины папку и зачитал итоги районного соревнования.

– Друзья! – как всегда негромко, едва слышно, сказал он, сделав перед этим паузу, как будто хотел отделить свои слова от казенного вступления. – Первое место вы завоевали своим трудом вот на этих полях. Вы сделали все, чтобы осенью на них вырос хороший урожай. – Голос постепенно поднялся и зазвенел. – За ваш труд, за вашу совесть перед пашней низкий вам поклон. Земной поклон!

Воронихин неожиданно сделал шаг вперед и склонил голову.

Нет, что ни говори, а умел он удивить нестандартностью, умел сразу расположить людей к себе. И ведь сказал-то простые слова, а как глядели на него все, кто стоял сейчас на полевом стане!

– А теперь вас слушаю, – Воронихин вплотную подошел к механизаторам. – Давайте за жизнь – что кого тревожит.

Мужики смущенно переглянулись.

– Вроде все нормально. Только вот… мелочь, правда, неудобно.

– Мелочей в нашем деле, Василий, нет. Говори.

Пожилой мужик с широким лицом сдвинул на лоб промасленную фуражку, поскреб затылок сильными короткими пальцами, оглянулся на товарищей, словно ища поддержки, и негромко начал:

– Папирос у нас нет, беда прямо. Махорку вот тянем. Курить оно, конечно, вредно, но если уж не отвык…

– Разрешите, Александр Григорьевич, несколько слов, – смущаясь, вмешалась Нина Александровна. – Тут речь не только о папиросах. Перед посевной я сама ездила в райпо, составляли график выезда автолавок. Ни одной не было за посевную! Ни у механизаторов, ни у животноводов. А на бумаге график, между прочим, выполняется. Ездят автолавки только в те хозяйства, которые поближе. Да в райцентре торгуют. А рейсы пишут на наш счет. Такое вот обслуживание. И с быткомбинатом то же самое.

– Понятно. – Воронихин ободряюще посмотрел на Нину Александровну. – Разберемся. В самое ближайшее время. Будьте спокойны. Еще вопросы есть? Нет?.. Андрей Егорович, тебе тут, видно, побеседовать надо, останься, а я пока с товарищами проеду и потом вас заберу.

Воронихин пригласил директора и парторга в свою машину.

Вернулись они примерно через час. Директор и парторг были красными, как после бани. Воронихин им сухо кивнул, не вылезая из машины.

По дороге, очевидно, помня о разговоре на полевом стане, Воронихин наставлял Андрея:

– Обязательно упомяни об обслуживании. Обязательно. Это же черт знает что!

Андрей не удержался:

– Александр Григорьевич, можно вам задать один вопрос?

– Хоть два.

– Понимаете, я никак не могу разобраться…

Он хотел говорить спокойно и обстоятельно, но это у него не получалось. Голос рвался, и, уже не осторожничая, Андрей открытым текстом выкладывал все, что у него наболело на душе за последнее время, – свое недоумение, свою злость. Ведь получается так, что Козырин практически неуязвим. История с машинами, проданными налево, сошла ему с рук, торговля по запискам не прекратилась. А совсем недавно Андрей выяснил, что Козырин еще и скупает песцовые шкурки, расплачиваясь со звероводами дефицитом. Зачем ему столько шкурок? Значит, опять какие-то темные дела? Но важны в конечном счете не сами шкурки и не машины, главное в другом – все это делается почти явно, а иногда даже и демонстрируется. Взять тот же особняк… Козырину, занятому своими делами, уже некогда руководить райпо, поэтому и обслуживание механизаторов на поле организовано из рук вон… И последнее: глядя на Козырина, на его «красивую» жизнь, люди начинают думать, что сейчас так и надо жить. Рождается недоверие, точнее – безверие…

Воронихин молча, внимательно слушал. Когда Андрей закончил, неожиданно спросил:

– Видел вчера фильм по телевизору?

– Смотрел. А при чем здесь?..

– Помнишь, появился секретарь райкома и всю беду за один день развел руками? Вот в этом и заключается главная ошибка. Ты тоже снизу вверх смотришь и думаешь, что я всемогущий бог. Если бы все мгновенно делалось по нашему желанию… Да, в некоторых вещах Козырин, конечно, хватил лишку, и мы с него за это спросим, но идеальных людей нет. А я смотрю еще и с другой стороны и вижу, что таких работящих мужиков, как он, у нас мало. И если мы его уберем, заменить будет некем. Это жизнь, Андрей Егорович, а в ней не только белое и черное, но и полутона есть.

А ведь Козырин именно на это и рассчитывает, вдруг осенило Андрея, рассчитывает, что слегка пожурят за недостатки, а самую суть, корень – не тронут. А недостатки… У кого их в работе нет? И можно спокойно жить дальше так, как ему хочется, – на широкую ногу, радуясь, что взял власть над многими людьми, а со временем возьмет еще больше. И будет эта привычка – хватать все под себя – расти и шириться, влезать корнями в почву, как растет и влезает корнями вглубь цепкое крапивное семя, задавливая брошенную, неухоженную землю. Крапива быстрее всего растет там, где земля находится в запустении. Но ведь души, как и земля, не могут быть в запустении! Не должно в них падать и прорастать крапивное семя!