Текст книги "Морок"

28

До чего же они короткие, летние ночи, – как тихий вздох. Не успеет темнота дождаться, когда на западе иссякнет свет вечерней зари, не успеет улечься на землю, как с востока ее уже тревожит утренний свет. В такие короткие ночи не спится, о многом думается, рождаются в душе особые слова, и хочется говорить их искренне, не таясь.

Волосы Веры, рассыпанные на подушке, пахли особым, родным запахом, то ли духами, то ли травой… Андрей зарывался в них лицом, дышал спокойней, тревога отступала. Неясные тени неслышно бродили по комнате. У них тоже был домашний, родной запах. Рука, тонкая рука с тонкими пальцами касается невесомо, тепло, как может касаться только солнечный луч. И голос, тихий, спокойный голос:

– Что ни случится, я с тобой рядом.

– Могут быть крупные неприятности.

– Мы их разделим на двоих, я всегда буду любить тебя и всегда буду брать половину твоей ноши. Придвинься ко мне ближе, положи голову вот сюда, успокойся, усни. Я рядом с тобой, всегда с тобой. Усни, мой хороший, я верю в тебя.

Как чудно пахнут волосы, как тепла и невесома рука, как прекрасно знать, что ты не один в этом сложном мире, как хорошо, что чья-то верная слабость придает тебе мужества. Мужества, которое так необходимо, без которого нельзя жить.

Тени неслышно уходят, а окна впускают в комнату пока еще неяркий тихий свет. Он ложится плавно и трепетно. Новый наступающий день не пугает. Этот день и следующие за ним будут трудными, но их не надо бояться, надо просто знать, какими они будут трудными, и смело встречать их.

Статья называлась так: «Хозяин жизни?» Она разорвалась в Крутояровском районе, как бомба. Ее читали и говорили о ней везде, газету, в которой она была напечатана, не выбрасывали, хранили. В семьях, на работе, на лавочках возле домов люди яростно спорили, и лишь одно мнение в этих спорах было единым: наконец-то сказали правду о том, о чем все давно знали.

Хозяин жизни?

Свои невеселые заметки хочется мне начать с одной довольно любопытной истории. Два года назад лучший слесарь Крутояровского ремзавода, как говорится, мастер золотые руки, Иван Сахнев уволился с родного предприятия, где проработал десять лет, и устроился ночным сторожем в детском садике. Может быть, подвело здоровье? Ничуть не бывало. В тридцать шесть лет здоровье у него как у бегуна на марафонские дистанции – так он сам высказался. Причина в другом – Иван Сахнев шьет теперь унты и шапки, благо работой этой можно заниматься и на дежурстве в детском садике.

Мы сидим у него дома, в тесной и маленькой пристройке, заваленной шкурками, обрезками, инструментом и наполненной кислым запахом. На мои вопросы Сахнев отвечает откровенно и даже с удовольствием. Если его ответы объединить, получится вот такой монолог:

– Я кто раньше был? Работяга рядовой. Грамоты получал, благодарности, а толку от них? Есть такая поговорка: спасибо – слишком много, а три рубля – как раз. Вот один человек и надоумил, когда узнал, что у меня пошивочный талант. Ты, говорит, на мешке с деньгами сидишь и ничего не знаешь. Поглядел я, и правда – мешок-то лишь развязать надо. Но деньги только половина дела. Я уважаемым человеком стал, все двери для меня открылись, что захочу, то и достану. Птичьего молока не желаешь? А знаешь, кто меня надоумил? Петр Сергеич Козырин! Председатель райпо. Во, голова мужик! Мне до него, как до Киева пешком. Хозяин жизни! – одно слово.

В голосе Сахнева звучало неприкрытое восхищение. Я его спросил, а не боится ли он называть имя своего «добродетеля», ведь обычно это стараются скрывать.

– А чего скрывать? – искренне удивился Сахнев. – Кто его тронет? Я же тебе говорю – хозяин жизни!

– Ну что ж, давайте посмотрим на хозяина жизни поближе.

Петр Сергеевич Козырин приехал к нам в район десять с лишним лет назад после окончания торгового института. Выражаясь официальным языком, проявил себя с положительной стороны, и вскоре его назначили директором объединения розничной торговли. Говорят, на первых порах был принципиальным и честным. Не допускал никаких знакомств, никаких поблажек. Конечно, это стоило немалых нервов и требовало от человека особой твердости. Но твердости хватило ненадолго. Сначала он только поставлял дефицит отдельным знакомым, которые были нужны ему, как нужен, к примеру, Сахнев, сдающий председателю райпо львиную долю своей продукции. (Кстати сказать, шкурки еще до того, как запретили держать песцов, Козырин скупал у звероводов, расплачиваясь все тем же дефицитом.) Теперь же этот список значительно расширился…

Перед майскими праздниками совершенно случайно я оказался на базе райпо, и в глаза невольно бросилась длинная очередь легковых машин. Их владельцы предъявляли, как пропуска, какие-то бумажки и по одному заходили на базу, откуда возвращались с полными сумками. Как потом удалось выяснить, бумажки были записками председателя райпо Козырина. Чьи же это были машины? Главного врача больницы А. И. Сидорова, начальника милиции Б. В. Попова, начальника райсельхозуправления Г. Д. Хрунова, председателя колхоза «Заря» Е. К. Панюшкина… Список, по всей вероятности, можно продолжить, но я говорю только о тех, чьи машины видел сам.

Нужные люди. Возьмем хотя бы одного из них, председателя колхоза «Заря» Е. К. Панюшкина. Он в любое время дня и ночи готов встретить гостей, которых привозит к нему Козырин. Недавно из колхозной столовой уволилась работница Алексахина, которая прямо заявила: «Нет больше сил смотреть, как пропивают колхозные деньги!» Неделю назад в хозяйстве закончилась ревизия, и она обнаружила любопытную деталь – за год в колхозе было столько закуплено мыла, что его хватило бы на всю деревню лет на пять. Куда пошли деньги? На приемы. Только за полгода колхоз перечислил крутояровскому ресторану 2800 рублей.

Но вернемся к Петру Сергеевичу Козырину. Иногда кажется, что он действительно стал хозяином жизни, этаким новым барином. Посудите сами. Времени ходить в парикмахерскую у него нет, парикмахер ездит к нему на дом, его шофер под хмельком может раскатывать по крутояровским улицам, а работники ГАИ стыдливо отводят глаза, «ничего не видят». Весной, когда лещ шел на нерест, Козырин с компанией приезжих молодцов перегородил сетями Крутояровскую протоку, и рыбнадзор этого тоже «не заметил…».

Иные, прочитав, могут сказать: чего это автор статьи мелочи собирает? Да нет – не мелочи! Это – образ жизни. И он уже кое-кого смутил, кое-кому заронил в душу подленькую мыслишку: если можно другому, почему нельзя мне? Можно. Только требуется тоже стать нужным человеком, и для такого дела могут пригодиться даже швейные способности. Не для одних денег сменил Сахнев рабочую профессию на организацию частной лавочки, но и для того, чтобы стать нужным.

Не так давно в нашу газету обращался с письмом механизатор Полевского совхоза И. И. Самошкин. Суть дела проста – за отличную работу ему вне очереди должны были продать автомобиль. Ждал он почти два года. А вот руководитель «дикой» бригады некий Карпов, проработав в том же Полевском всего одно лето, уехал домой на новых «жигулях». За красивые глаза? Конечно, нет. Несколько человек из бригады шабашников возвели на окраине нашего поселка особняк для Козырина. Теперь в нем заканчивается отделка. А давайте зададим очень простой вопрос: зачем семье, состоящей всего из двух человек и уже занимающей трехкомнатную квартиру, особняк, да еще двухэтажный? И на какие деньги он строится? И откуда берутся стройматериалы?

Да, был Козырин неплохим руководителем и организатором, при нем было немало построено в районе, но обо всем можно сказать только в прошедшем времени, потому что сейчас он себя полностью скомпрометировал. Но ведь кто-то же мог остановить зарвавшегося администратора? Не остановили. Видимо, внешняя сторона медали ослепила и тех, кто по долгу службы должен был поставить Козырина на место.

А на место его поставить требовалось давно, когда маленькая червоточинка в характере еще не переросла в раковую опухоль. Безнаказанность породила уверенность в том, что ему, хозяину жизни, все можно. Даже пойти на прямое преступление. Буквально несколько дней назад сотрудниками редакции в районном универмаге выявлен случай прямого надувательства. Впрочем, обратимся к объяснительной записке продавца Н. И. Григорьевой. Привожу ее полностью:

«Директор универмага Мартынова и председатель райпо Козырин несколько месяцев назад за наличные деньги купили большую партию золота. После того как на золото произошла наценка, они вернули свою покупку в магазин и сказали мне, чтобы теперь я продавала по новой цене. Я продавала, и они мне платили часть денег».

К этому документу комментарии не требуются.

Перечитал написанное, и стало на душе скверно. Так неужели же хозяева нашей жизни козырины? Тяжело, конечно, задавать такой вопрос, но раз уж мы до него дожили, надо отвечать. Нет! Козырины не хозяева жизни, они ее уродливые явления. Хозяева пашут землю и создают машины, настоящие хозяева никогда не потеряют веру в порядочность и честность, они всегда жили и будут жить по совести. По этой же самой совести, я уверен, спросят и с Козырина.

А. Агарин

29

В понедельник Травников посадил перед собой Косихина с Андреем, долго бестолково смотрел на них, не зная, с чего начать. Несколько раз принимался тянуть свое обычное «э-э-э» и замолкал. Наконец с обидой выговорил:

– Я-то здесь при чем? При чем здесь я?

– Не совсем понимаю вас, Владимир Семенович, – прикинулся простаком Косихин.

– Так в первую очередь с меня спросят!

– С вас не спросят. Статья в печать подписана Савватеевым.

– Э-э-э…

Их разговор прервал телефонный звонок. Травников глянул на аппарат и осторожно протянул руку, снял трубку. Слушал и поглядывал то на Косихина, то на Андрея.

– Я не виноват, – сказал упавшим голосом. – Я эту статью в печать не подписывал… Да-да, хорошо, после обеда будем…

Положил трубку, попросил Андрея:

– Принеси оригинал из типографии. Воронихин вызывает…

Андрей быстро вернулся со статьей. Травников глянул на первый листок и облегченно вздохнул…

Хозяин большого, просторного и светлого кабинета подписывал бумаги и, торопясь закончить, не поднялся навстречу вошедшим, как это всегда делал, а только кивнул и предложил садиться. Расселись на стульях, стоявших вдоль стен: Травников, Андрей, Косихин. Напротив них, сбоку большого стола, сел Рубанов. Он с любопытством разглядывал Андрея и даже не скрывал своего любопытства.

Наконец бумаги отложены в сторону. Воронихин поднял глаза:

– Ну что, товарищи?

В это время открылась дверь и вошел Савватеев. Видно, он спешил, запыхался, едва переводил дыхание. Присел рядом с Косихиным, даже забыл поздороваться. Воронихин недовольно глянул на него, однако ничего не сказал, только еще раз повторил:

– Ну что, товарищи?

И замолчал. Он ясно понял, что все эти люди, исключая, пожалуй, только Травникова, пришли с ним драться. Вдруг, совершенно внезапно, вспомнилось бюро, на котором запальчиво обсуждали савватеевскую статью в его, Воронихина, защиту. Когда это было? Да недавно, кажется, вчера. И он вместе с Савватеевым отчаянно пер напролом, не оглядываясь, не собираясь ни перед кем виниться, твердо зная, что за ним правда. И сейчас он тоже за правду, о ней говорит с трибуны, но иногда обстоятельства складываются так, что он для пользы дела должен обходить ее, должен отстаивать и защищать неправду. Для пользы дела, а не для себя лично! Только не слишком ли большой стала она, неправда, с которой пришли драться эти люди, засомневался вдруг Воронихин. Может быть, им надо сказать спасибо? Но как поезд, набрав ход, не может сразу остановиться, так и Воронихин, заранее все решив по статье, не мог и не хотел что-то переиначивать. Отбросил некстати возникшее сомнение и сказал:

– Вроде все собрались, даже с излишком. Давайте разбираться. Итак, что мы имеем? Мы имеем статью под заголовком… – Воронихин подвинул к себе свежий номер крутояровской районки и по слогам прочитал: – «Хо-зя-ин жиз-ни?». Первый вопрос у меня такой – почему статью опубликовали, не поставив в известность райком?

Андрей догадывался, что разговор в райкоме будет не из приятных, но даже предположить не мог, что начнется он с такого пристрастного вопроса Воронихина, тон которого не обещал ничего хорошего. Дернулся и хотел уже было выпалить, что статью в таком случае не напечатали бы… Но его опередил Савватеев:

– Александр Григорьевич, а о чем, собственно, речь? Речь идет о зарвавшемся администраторе. Вы что, считаете, что Козырин прав?

Воронихин сердито, не скрывая этой сердитости, посмотрел на Савватеева, потом зачем-то еще раз глянул в газету, лежащую перед ним. Он заметил, как дернулся было Андрей и как редактор опередил его. «Прикрывает, грудью прикрывает. Ну, Паша, Паша… Запоздал я с твоей пенсией…»

– Павел Павлович, насколько мне известно, вы в больнице. Каким образом вы подписали статью в печать?

Савватеев недоуменно развел руками, спокойно ответил своим глухим, сиповатым голосом:

– Пока я еще редактор. И не имеет значения, где нахожусь – в больнице или в другом месте. Статья готовилась по моему заданию, я ее прочитал, я же ее и подписал в печать.

Много сил стоила Савватееву такая выдержка – спокойно говорить и спокойно рассуждать, когда хочется вскочить и закричать во весь голос: «Саня, одумайся! Одумайся, пока не поздно!» Но встать и закричать нельзя. Надо спокойно и твердо отстаивать свою линию. Иного выхода нет и не будет. А сердце сжималось от боли и обиды: ведь уходил, уходил все дальше и теперь уже навсегда бывший друг Саня Воронихин, лопались с треском последние нити, которые еще соединяли их…

– Хорошо, давайте по существу. Краски сгущены до обыкновенной грязи. Вам что, Агарин, белый свет Козырин затмил?

И только сейчас, в эту минуту, после этого вопроса, окончательно уверился Андрей: фамилии Козырина и Воронихина не случайно стоят в его блокноте рядом, совсем не случайно. Было такое чувство, что его крупно в чем-то обманули.

– Да, Александр Григорьевич, затмил. Он мне мешает жить.

– Интересно. Очень даже. Потолковей можно?

– Да стоит ли? Боюсь, что не поймете.

Рубанов не вмешивался, чертил в своей записной книжке закорючки и с интересом следил за разговором. Статья, которую он прочитал еще утром, понравилась ему. И он сразу же набросал план, предполагая обсудить ее с людьми, чтобы сделали верные выводы. Он отнесся к ней как к ценному подспорью в работе и теперь сидел и не понимал, куда клонит и чего хочет Воронихин. Неужели устроить разнос? Ну уж нет. Он, Рубанов, молчать не будет. Грош ему цена, если он промолчит.

За свой не такой уж долгий срок партийной работы Рубанов вынес для себя главное правило – если ты хоть в одной душе оставил неверие, значит, ты своего главного дела не сделал. А Воронихин, понимал он, полной пригоршней разбрасывает сейчас семена неверия. Не вмешиваясь пока в разговор, но внимательно прислушиваясь к нему, Рубанов делал свой нелегкий выбор – сегодня они столкнутся с Воронихиным лбами. Иного выхода нет.

– Я понятливый, Агарин, – нахмурился первый. – Отвечайте.

– Для Козырина нет никаких законов. Он делает то, что ему захочется, и находится под вашей личной опекой, даже не скрывает этого!

Давно уже не слышал Воронихин в своем кабинете таких ответов. И он, давно не слышавший их, не был готов к ним, растерялся, а потом не удержался и сорвался, как мальчишка. Закричал, оглушая самого себя своим голосом:

– Вы забыли, где находитесь?! Забыли, кто перед вами?! Я напомню! Свободны!

Травников, Косихин и Андрей вышли. Савватеев и Рубанов остались. В кабинете стояла тишина.

– Александр Григорьевич, можно мне пару слов? – не поднимая головы, Рубанов захлопнул свою записную книжку и твердо накрыл ее ладонью. – Вы очень крупно ошибаетесь. Вам кажется, что кашу заварили Косихин с Агариным да вот Павел Павлович. Нет, не они. Поймите, Александр Григорьевич, это сама жизнь. Она идет вперед, она не хочет мириться с козыриными. Просто, как дважды два. А вы никак не хотите понять.

– Без политграмоты! Завтра всех на бюро!

Савватеев встал, вплотную приблизился к Воронихину, внимательно посмотрел на него и сморщился, как от боли:

– Стыдно, Александр Григорьевич, стыдно…

Воронихин остался один. Долго и тупо глядел на свой стол, на листок, где были расписаны многие сегодняшние дела. Несколько раз в дверь просовывалась аккуратная белокурая головка секретарши, но он даже не отзывался на голос. Медленно протянул руку, набрал номер:

– Козырин, зайди ко мне.

Тот появился быстро. Как всегда, подтянутый, со строгим, непроницаемым лицом, на котором ничего не отражалось. Воронихин заметил его спокойствие, позавидовал и поморщился, вспоминая, как он только что сорвался.

– Читал?

– А как же.

– Ну и что скажешь?

– Через край ребята хватили. Во-первых, о золоте. Никакой объяснительной в природе не существует. Ни у Агарина, ни у кого. Отказывается и продавщица.

– Это точно?

– Совершенно точно.

– Смотри. А все-таки слишком далеко ты, брат, залез. Я тебя предупреждал.

– Что вы, Александр Григорьевич, хотите от меня отказаться? Так надо понимать?

– Опять торговаться начинаешь?

– Зачем торговаться? Кое-что вспомнить не мешает. Я ведь могу кое-что вспомнить…

Воронихин хорошо знал, что может вспомнить сидящий перед ним человек, которого он уже не раз спасал, когда, казалось, не было никакой надежды. И придется спасать снова.

– Слушай меня внимательно. В последний раз. Больше палец о палец не ударю. Всякому терпению приходит конец. В последний раз.

Козырин криво улыбнулся, встал и так, с кривой улыбкой под аккуратно подстриженными усами, ушел.

30

Воронихин защищал не только Козырина, он защищал и самого себя. Теперь особенно ясно сознавал, как спутали их одни и те же нити.

Бюро было назначено на пятницу, с утра. А вечером в четверг Воронихин допоздна засиделся в своем кабинете и вышел на улицу, когда Крутоярово уже окутывали теплые летние сумерки; направился не домой, а вдоль по центральной улице, совершенно без цели, просто так.

Трехэтажные дома по обеим сторонам улицы смотрели на него ярко-желтыми окнами. За каждым окном была своя жизнь, и за каждым окном люди должны были добрым словом вспоминать его, Воронихина, потому что в каждый такой дом он вкладывал свою душу, как и во все, что строилось, возводилось и появлялось доброго в районе. Да что дома! Вот здесь, на этом месте, где он сейчас идет, напротив сверкающего стеклянными стенами Дома культуры, был большой пустырь, заросший крапивой и напоминавший свалку…

Сколько сделано! Воронихин мысленно оглядывался в прошлое и поражался – неужели все при нем и неужели все через его кровь и нервы? «Да, – с гордостью отвечал самому себе, – при мне, через мою кровь и нервы».

И если было что-то сделано не по правилам, продолжал он размышлять дальше, то сделано только для пользы дела. Поэтому свой законный, горбом заработанный авторитет за здорово живешь он никому не отдаст…

Чем дальше уходил Воронихин по ярко освещенной асфальтированной улице, машинально отвечая на «добрый вечер» встречным крутояровцам, тем быстрей отбрасывал сомнения, которые одолевали его в последнее время, тем крепче настраивался на жесткость. Перебарывал самого себя и выносил единственное решение – властной рукой надо поставить всех на место.

Если бы Воронихин случайно свернул с центральной улицы и, немного пройдя по тихому переулку, оказался перед зданием больницы, он бы несказанно удивился, увидев на стареньком диване, врытом ножками в землю, Рубанова и Савватеева.

Беседа их явно затянулась. Уже несколько раз выходила на крыльцо дежурная сестра, многозначительно смотрела, но Пал Палыч всякий раз отмахивался от нее рукой и говорил:

– Анечка, да бессонница у меня, будь она проклята! Какая разница – там шары в потолок пялить или здесь?!

Рубанов поднялся с дивана, стал извиняться, что и так долго задержал Савватеева, а тот все-таки больной. Пал Палыч усмехнулся, пошутил:

– Да какой там больной, так, придуряюсь.

– Ну что же, запишем вас в симулянты.

Они оба рассмеялись и расстались, по-дружески, крепко пожав руки. На улице уже темнело, загорались фонари, устанавливалась тишина и гул редко проезжающих машин слышался издалека, а потом долго не затихал, но вот и машин не стало, только шаги мягко отдавались на асфальте. С тяжелым сердцем уходил Рубанов, вспоминал длинный и обстоятельный разговор с Савватеевым и словно читал историю воронихинской судьбы. До сегодняшнего дня он еще верил, точнее – хотел уверить самого себя, что Воронихин просто пригляделся и не замечает некоторых вещей, ведь это немудрено при его больших обязанностях. Ведь бывает же, нападает на человека затмение… Но тут был иной случай. Никакого затмения у Воронихина не было, он все прекрасно видел и все прекрасно понимал.

Рубанов сознавал, какая на него ложится сейчас ответственность. И был готов взять ее на свои плечи.

Уже дома, когда Рубанов, маясь бессонницей, сидел один в пустой темной кухне и курил, осторожно чиркая спичками, чтобы не разбудить домашних, он подумал о том, что, может быть, вся его предыдущая жизнь была только подготовкой к решительному шагу, к осознанной необходимости взять на свои плечи тяжелый груз. Жизнь постоянно давала ему уроки и подвигала к этому моменту. Уроков было много, но один из них стоял в особом ряду и запомнился навсегда. Рубанов тогда работал первым секретарем райкома комсомола. Стоял конец сентября, и даже день недели он хорошо помнит – пятница. В районе заканчивали уборку, обком требовал все новых и новых справок, и райкомовцы трудились не покладая рук, передавали количество молодежных звеньев, списки отличившихся, намолоты… Без конца трещали телефоны, и машинистка печатала бумаги в поте лица. В разгар отчетной суеты позвонили из дальнего колхоза. Молодой срывающийся голос кричал в трубку, чтобы срочно приехали к ним. Тут такое творится… У Рубанова шла голова кругом, и он машинально обещал: да, да, обязательно, будем… Положив трубку, еще какое-то время помнил о разговоре, а потом забыл – бумажная карусель закрутила с новой силой.

В колхоз он приехал лишь в понедельник. К их райкомовскому «газику», остановившемуся возле конторы, подошел злой парень в замасленной спецовке, в кепке, надвинутой на глаза, рывком открыл дверцу, примостился на заднем сиденье и отрывисто бросил:

– Поехали!

В жесте и в голосе парня было столько злой решимости, что Рубанов даже не спросил – куда и зачем ехать.

Они выбрались за деревню, километров десять еще колотились по ухабистой полевой дороге, потом спустились в лог, выбрались из него и над ближним березовым колком сразу увидели клубы тяжелого черного дыма. Подъехали ближе, и Рубанов протер глаза: не приснилось ли? Горели валки пшеницы, и даже в кабине «газика» чувствовался запах печеного хлеба. От валка к валку ходил высокий лохматый мужик с ленивыми и заспанными глазами, таскал следом за собой на длинной проволоке консервную банку, набитую промасленной ветошью. Ветошь горела, и следом за банкой тянулся огненный след.

Показывая на горящие валки, на работающие в отдалении трактора, которые уже запахивали черное после пожара поле, на лениво идущего мужика с консервной банкой на длинной проволоке, парень зло, глядя Рубанову прямо в глаза, рассказывал о том, что здесь произошло. Урожай в том году созрел отменный, но убирать его мешали дожди. Валки проросли. Поле дожидалось своей очереди. А колхоз уже между тем выполнил план, и от него срочно требовали победную сводку о завершении всех полевых работ. Проросший хлеб еще можно было убрать, требовалось лишь поднять людей, перевернуть валки и обмолотить их. Но на это нужно было время. А сводку необходимо было передавать на днях. И решили оставшиеся валки сжечь да сразу запахать, тогда и появился здесь высокий лохматый мужик, который, услышав сердитые вопросы Рубанова, поднял на него ленивые, заспанные глаза и так же лениво, словно спросонья, ответил:

– А я чё? Мне приказали, я и делаю…

Рубанов опоздал. Мужик поджигал последние валки. А с дальнего края поля уже двигались тракторы с плугами. И парень, звонивший в райком, вдруг сорвал кепку, натянутую на самые глаза, смял ее в кулаке, грязно, по-матерному выругал Рубанова и быстрым шагом, не оглядываясь, пошел прочь с поля.

А Рубанов стоял на прежнем месте, глотал горький дым, пахнущий печеным хлебом, и со стыдом вспоминал трехдневную отчетную суету, свое желание подать сведения так, чтобы они выглядели покрасивее и позвонче. «Чем мы занимались эти три дня?» – сурово спрашивал он самого себя и самому себе сурово отвечал, что три дня они занимались приукрашиванием жизни. В обкоме ее подкрасят еще больше, а еще выше она пойдет совсем уж неузнаваемой, ничего общего не имеющей с реальной, вот с этой: горит, горит среди бела дня хлеб, горит ради шумихи, ради строчки в рапорте… И он, Рубанов, тоже виноват в безобразном пожаре. Ведь к нему обращались за помощью, на него надеялись, а он не помог и надежд не оправдал. Парень же, уходящий сейчас по полю и все еще сжимающий в руке кепку, в райком больше никогда не позвонит.

После того случая Рубанов прослушал множество умных лекций, прочитал множество умных книг, но, как ему кажется, суть и смысл своей работы он понял не из книг и лекций, а постиг на собственном горьком опыте, когда стоял на кромке горящего, уже наполовину запаханного поля. Надо уметь успевать, надо уметь отзываться сердцем, иначе всю жизнь будешь приезжать на догорающий уже пожар.

Рубанов настежь открыл окно на кухне, подставил голову под свежий ночной ветерок. Летний воздух был чуть прохладным и чистым, но Рубанову казалось (и он никак не мог избавиться от этого чувства), что воздух припахивает горелым хлебом.

В теплые летние ночи Рябушкин любил спать на улице. На плоской крыше маленькой баньки натягивал полог из марли, чтобы не досаждали комары, и, перед тем как заснуть, подолгу смотрел сквозь прозрачную белую ткань на низкое бархатное небо, сплошь усеянное яркими, спелыми звездами. Если долго, не мигая смотреть на них, то заметишь, что они не неподвижны, как кажется сначала, а шевелятся, двигаются – они живут. Замечал это еще давно, когда был молодым и глупым. Глядя в небо, Рябушкин выбирал тогда для себя звезды самые крупные и яркие, ни на секунду не сомневаясь, твердо веря – они должны принадлежать лишь ему. А как же иначе?

И представлялось тогда уже совсем недалекое – огромные города, залитые неоновым светом, слава, деньги, чувство собственной значимости в этой жизни. И вот – маленький домишко на окраине какого-то богом забытого Крутоярова, старая банешка, и на ней, на ее плоской крыше, под марлевым пологом лежит некий Рябушкин, в общем-то серенький, ничего не значащий человечек. Ну уж нет, дудки! Словно молодой телок, Рябушкин взбрыкивал на жестком матрасе. Не важно, где быть значительным человеком, важно – быть им! Он станет таким здесь, в Крутоярове, куда занесла его судьба. Времени терять нельзя, его и без того потеряно слишком много. С нетерпением, доходящим до нервной дрожи, ждал Рябушкин завтрашнего дня.

А звезды сияли и двигались, как в пору давних молодых мечтаний.

Она попросила его, чтобы он отвернулся, но Козырин даже и не подумал этого сделать. Он стоял у машины, скрестив на груди руки, и смотрел, как из темной воды, на поверхности которой дробились отражения звезд, выходила Надежда. Она напоминала ему русалку из сказки. Мокрые густые волосы, обычно гладко зачесанные, теперь лежали на белых покатых плечах, прикрывали полную грудь, а все ее большое, сильное тело было таким же блестящим, как и отражения звезд на воде.

Надежда шла по песку тихо и неслышно, умиротворенная купанием в теплой, нагревшейся за день воде. Козырин достал из машины теплый халат и накинул ей на плечи. Надежда зябко съежилась под ним, неторопливым движением откинула за спину тяжелые, мокрые волосы и сказала:

– Петя, знаешь, о чем я сейчас подумала? Ты меня полюбишь по-настоящему, когда уже будет поздно.

Козырин насторожился. В последние встречи Надежда все чаще ошарашивала его такими мыслями, сказанными вслух. Началось, кажется, с зимы, с памятного выезда к Макарьевской избушке. Да, точно, с того времени. Мысли эти тревожили Козырина. Он всерьез стал подумывать: уж не собирается ли Надежда оженить его на себе? Сам он об этом и не помышлял. Его прекрасно устраивало нынешнее положение, и менять его он не собирался.

– Хочешь, я скажу, о чем ты думаешь?

Надежда смотрела на него снизу вверх грустными, все знающими глазами. Козырин догадался, что она прочитала его мысли, и сердито мотнул головой.

– Ладно, я не буду говорить. Поедем домой, уже поздно.

– Да, действительно, у меня завтра тяжелый день.

– Волнуешься?

Козырин усмехнулся.

– Значит, время еще не настало.

– Какое время? – настороженно спросил Козырин.

– То, которое обязательно настанет. Ты же приговоренный, Петя. Неужели до сих пор не понял? Просто еще одна очередная отсрочка, а потом ее не будет.

Она тяжело вздохнула и, по-прежнему глядя на него снизу вверх, печально добавила:

– И для меня тоже отсрочка.