Текст книги "Морок"

22

Возвращались из командировки – объездили дальний куст приобских колхозов. Пал Палыч охал и ерзал на переднем сиденье, пытаясь устроиться поудобней, – ему ломал спину радикулит.

– Совсем расклеиваться начал, – жаловался он, повернувшись к Андрею. – Чуть проехал – и все.

Нефедыч хмыкнул и поддел шефа:

– А я думаю, что такое – как редактор в командировку съездит, так я с чехла песок выбить не могу.

– Ладно уж… На твоем-то чехле еще побольше, наверно.

– А вот как раз и нету.

– Нет так нет, бог с тобой. Что сделаешь, если постарел.

– Постарел, постарел, шеф, на печку пора.

– А тебе не пора?

– Мое дело маленькое – сопи в тряпочку, крути гаврилу. Открутил свое – слезай.

Так они по многолетней привычке беззлобно подшучивали друг над другом, и время в дальней дороге летело быстрее. Уже перед самым Крутояровом, свернув с трассы к обскому берегу, Нефедыч приткнул машину к старым ветлам, заглушил мотор.

– Разомнитесь, пока я своим кроликам травки надергаю.

Покряхтывая, вылез Савватеев. Кинул на землю пиджак и с наслаждением вытянулся. Рассыпавшиеся волосы его от соседства яркой зелени казались снежно-белыми. Андрей присел рядом. После гула мотора, после удушья дорожной пыли по-особому свежо и тихо было в закутке, огороженном старыми разлапистыми ветлами. Кукушка без устали насчитывала года, и ее бесстрастный, ровный голос тонким эхом звенел по разлившейся воде. Савватеев потянулся и бессильно раскинул руки. Был он сейчас действительно очень уставшим и старым. Вдруг резко повернулся на бок и отрывисто сказал:

– Понимаешь теперь, после этого письма, что за человек Рябушкин? Помнишь, ты недоумевал, почему я так к нему отношусь? Да, вот такой человек. Я к тому разговор завел, что шум обязательно будет. Рябушкину надо повыше забраться, тут они с Травниковым общий язык нашли, обеими руками в меня вцепятся. И момент подходящий выбрали.

– Почему подходящий?

Савватеев прикрыл глаза и вздохнул. Он словно решался – говорить дальше или нет.

– Потому, что наши взгляды с Воронихиным разошлись, и я его стал просто раздражать. Особенно после бюро с Козыриным.

О том, как прошло бюро, Андрей слышал. И отказывался верить тому, что слышал. Не хотел верить, что такое может быть. Но вспоминал ответ Воронихина на свой вопрос, который задавал первому во время поездки в совхоз, и убеждался – значит, правда.

– Так вот, – продолжал Савватеев. – Тебе уже пора решать, на какой стоять дороге. Сам решай, сам разбирайся. Время подходит. А продолжение обязательно будет… Эй, Нефедыч, заканчивай свой сенокос, домой надо!

Савватеев как в воду глядел. Продолжение началось в тот же вечер.

Андрей с Верой поливали грядки. Тетя Паша половину огорода, где всегда сажали картошку, нынче заняла под грядки. Никакие уговоры не помогали, у нее был один ответ:

– Вы не перечьте, картошку на пашне посадили. Я столько годов ждала, когда семья как семья будет, дождалась, и теперь не перечьте. Верочка вон забеременеет, ее же кормить надо, а там и мальцу то морковочки, то редьки, если простудится.

– Тетя Паша…

– А ты, Верочка, не красней, не красней, оно дело житейское и радостное! Как запищит, как застукотит ножками… Поливайте, не ленитесь.

И вот теперь каждый вечер Андрей с Верой по два часа отдавали огороду. И странное дело получалось. Андрей, все время проживший в деревне, тяготился, работал только по необходимости, а Вера вдруг вошла во вкус, поливала и полола с таким рвением, что ничуть не уступала тете Паше. С разлохматившимися волосами, с грязной полоской на щеке, в стареньком платье, босиком, она только поторапливала Андрея, который качал воду, и успевала все делать быстро, ловко, с неизвестно откуда взявшейся сноровкой. Глядя на нее, тетя Паша умильно улыбалась, а иной раз даже смахивала слезу.

Вера не думала и не предполагала, что после замужества так круто изменится ее жизнь. Дело было не только во внешних переменах. Раньше, что бы ни делала, она делала только для себя одной. И никого не занимало, как она живет. А сейчас стала нужной, необходимой для других, любимой. Ее глаза наполнялись новым, радостным светом, и она еще больше похорошела. Вера нашла то, что искала, – близких людей…

Закончив поливку, садились на чурки в углу огорода и ждали, когда тетя Паша позовет к ужину. В эти минуты ни о чем не говорили, сидели молча, обнявшись, смотрели в небо, где трепыхался и угасал алый закат.

– Андрюша! – окликнула вдруг с крыльца тетя Паша. – Тут гости к тебе пришли.

На крыльце стояли Рябушкин и Травников, стояли чуть смущенные, потому что в гости к нему еще никогда не приходили. Андрей пригласил в дом. В дверях замаячила тетя Паша, поманила его пальцем, зашептала:

– Андрюша, может, бутылочку достать. У меня там есть. Начальник ить твой как-никак.

– Не надо, обойдемся.

Прошли в комнату, сели вокруг стола. Некоторое время молчали все втроем. Первым заговорил Рябушкин:

– Ты извини нас, Андрюша, за вторжение – дело требует. Я напрямую. Сам понимаешь – дальше у нас так в редакции дело не пойдет. Если на корабле плохой капитан, корабль утонет. Пора капитана менять, чтобы не утонуть. Решили мы пойти в райком, рассказать. И про зажим критики, и про остальное. Пойдешь?

Андрей сразу все сообразил. Под левой коленкой у него вдруг мелко и часто стала вздрагивать какая-то жилка – первый признак, что он мог сорваться. Но на этот раз сдержался и даже нашел силы поводить гостей за нос.

– Значит, как я понимаю, Савватеева снимут. А кто на его место?

– Как кто? – даже вроде бы удивился Рябушкин. – Вот Владимир Семенович. Образование, стаж работы, опыт… Чем не редактор?

– Я хотел сказать, э-э-э, – потянул Травников.

Андрей перебил:

– А ты, Рябушкин, – замом?

Тот сначала смутился, но поправил очки и твердо ответил:

– Да.

– А меня куда денете?

– Ты, Андрюша, на мое место, заведующим отделом. Для твоих лет это сверххорошо.

Рябушкин с Травниковым напряженно ждали ответа.

– А почему бы меня замом не сделать? А? Парень я молодой, энергичный, голова светлая – я бы потянул. Как вы смотрите, Владимир Семенович?

– Так ведь, э-э-э, Андрей, у тебя нет высшего образования.

– Будет. Я уже документы в университет отослал, на заочное.

– Так… э-э-э…

– Не хотите, значит, замом сделать?

– Андрюша, хватит шутить.

– Я не шучу. Хочу быть замом.

– Мы подумаем, но это пока невозможно. Пойдешь с нами?

– Может, ответсекретарем, а?

– Вот это более приемлемо.

Больше всего Андрея удивляло то, что они ему почти верили. И тут догадался – они считают его желторотым птенчиком, который вертит головенкой из одной стороны в другую и пока еще ничего не понимает в этом сложном мире.

Он помолчал, медленно оглядел их и твердо, без усилия выговорил:

– Ошиблись вы, мужики, адресом. Я на вашу ерундовину не соглашусь. Боитесь вы Савватеева, который неизмеримо выше вас всех. И честнее. Он бы такой мелочовкой не стал заниматься.

– Подожди, Андрюша, не торопись, – сказал Рябушкин.

– Мне торопиться некуда, особенно с вами.

Видно было, что ни Рябушкин, ни Травников такого ответа не ожидали. Оба растерялись.

– Э-э-э, зря…

– Ты подумай, парень…

– До свиданья. Извините, меня жена ждет. Огород надо поливать.

Визитеры вышли. В окно Андрей видел, как они, удаляясь от дома, оживленно переговаривались.

В это время из летней кухни с дымящейся кастрюлей притащилась тетя Паша.

– А гости где? Вот те раз!

– Вот те два! – засмеялся Андрей, передразнивая ее голос. – Давайте ужинать…

Вечером, уже перед сном, Вера потихоньку зашептала ему на ухо:

– Андрюша, а зачем они приходили? Что-то неприятное, я же чувствую.

– Да просто так пришли.

– Не надо, Андрюша, я же чувствую.

Она не обманывала, она действительно чувствовала его, как самое себя. Знала – радостен он или только делает вид. Андрей не уставал удивляться ее способности понимать все то, что у него творится на душе. И он все рассказал Вере.

Она молча и внимательно выслушала, протянула руки, прижала его голову к себе.

– Андрюша, я тебе верю, только мне беспокойно, я боюсь за тебя…

«Я боюсь за тебя…» – мысленно повторил Андрей, еще не совсем точно понимая и представляя, но догадываясь, что, пока слышит эти слова, он никогда не останется один.

После неожиданного визита к Андрею Агарину Рябушкин и Травников вели себя так, словно ничего не произошло. Глядя на них, Андрей уверился, что они отказались от своей затеи. Савватееву, чтобы зря того не дергать, не обмолвился ни словом.

Он не знал, что Рябушкин и Травников были на приеме у Воронихина. Тот их внимательно и вежливо выслушал. Больше говорил Рябушкин. Без своей обычной витиеватости, просто и четко выкладывал факты: Савватеев принципиально не хочет публиковать критические материалы, стал очень грубым, может запросто стучать кулаком и кричать на сотрудников, руководство редакцией в последнее время ослабил и, ссылаясь на нездоровье, постоянно заставляет подписывать газету своего заместителя.

Воронихин слушал, смотрел на них и, конечно, прекрасно знал, чего они от него хотят и зачем сюда пришли.

– У вас все? Мы обязательно разберемся. И если Савватеев действительно виноват, учиним ему строгий спрос.

С тем и ушли.

23

С утра Рябушкин был возбужден и необычно молчалив. То и дело поглядывал на часы. Перед обедом он надолго куда-то исчез. Вернулся к концу рабочего дня.

Как раз в это время мужская половина редакции собралась в сельхозотделе. Накурили так, что не только топор, бревно можно было подвесить. Следом за Рябушкиным дверь открыла Нина Сергеевна, крикнула:

– Эй, ребятки, вы тута?

Нефедыч только что сказал последние слова своей очередной байки, и от обвального хохота дым заколебался. Но Нефедыч – так себе, мелочь, все ждут, когда загорится хозяин кабинета Косихин. Обычно хмурый и молчаливый, Косихин, когда случаются у него такие сборища, сначала сидит тихо. Протарахтит первая очередь баек, и только тогда начинает он:

– Может, помнит кто, у нас тут Манька Подсадная жила…

Нина Сергеевна испуганно захлопнула дверь. По многолетнему опыту она хорошо знала, что байки Косихина не для женских ушей. Да и дело, с которым пришла в сельхозотдел, не такое уж срочное, обождет. Пусть ребята похохочут. По традиции редкие сборы в конце работы не нарушал даже Савватеев, сам иногда подсаживался в уголке, дожидаясь своей очереди рассказать что-нибудь…

– Рост у нее метра два был, ну и в ширину чуть поменьше, – продолжал Косихин. – А работала поварихой в дорожном участке. И вот бригадир, который мост под Ветлянкой строил, присылает начальнику записку. Пишет, что баба нужна, какой сваи забивают. А записка к мужикам попала. Посадили они Маньку на телегу, письмо сочинили и отправили…

Дальше шло уже совсем непечатное и такое смешное, что от хохота можно было оглохнуть. Лишь один Косихин был по-обычному хмур и серьезен, сидел прямо, как истукан.

Рябушкин выждал, когда уляжется смех, спросил у Косихина:

– А что же наш партийный лидер не объявляет о собрании?

– Завтра напишу объявление, а собрание будет в четверг, – угрюмо пробурчал Косихин и добавил: – Ты зря радуешься, Рябушкин.

– Не понял, – тот поправил очки.

В кабинете вдруг стало тихо. Косихин сидел все так же прямо и строго, словно аршин проглотил. Будто не видел, как Рябушкин еще раз поправил свои очки, потом сдернул их, пригнул голову и впился в парторга близоруким взглядом.

– Поясняю для непонятливых, – негромко сказал Косихин. – Ты плохо все рассчитал, Рябушкин. Савватеева мы в обиду не дадим, даже в том случае, если ты самому господу богу пожалуешься. Ни на тебя его не променяем, ни на Травникова. Понял? А теперь как секретарь парторганизации официально довожу до сведения – в четверг партсобрание. Кляузу будем разбирать.

– Какую кляузу? – смутно догадываясь, спросил Андрей.

– А это Рябушкин с Травниковым тебе растолкуют.

– Да что случилось, в конце концов?

– Я же сказал – в четверг собрание. Там и разберемся.

В первый раз, кажется, со сборища в сельхозотделе расходились без улыбок и без шуток.

Савватеев в это время сидел у Воронихина.

Он уже знал о визите в райком Рябушкина и Травникова, знал о собрании и теперь ждал, что скажет первый.

Лучи закатного солнца, еще по-дневному жаркие, ломились в широкие окна, и в кабинете было душновато. В голове у Савватеева гудело, он растянул узел галстука, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Несколько раз глубоко вздохнул, но воздуху все равно не хватало.

Воронихин пристально смотрел на Савватеева и невольно думал, что неуемный Пыл Пылыч за последние годы сильно сдал. И еще ловил себя на мысли, что ему не хочется затевать разговор, ради которого он Пыл Пылыча вызвал. Если перетряхнуть их биографии, начиная с нуля и до сегодняшнего дня, до этой вот минуты, у них найдется много общего. Они ведь когда-то крепко дружили. Но случилось так, что Воронихин вдруг почувствовал: принципиальность Савватеева висит у него за плечами, как тяжелый рюкзак. Этот рюкзак давил и постоянно напоминал о себе. Кого-нибудь другого Воронихин давно бы уже скрутил, а Савватеева терпел. Чувствовал такую же, как у себя, силу, может быть, даже большую.

«Когда ты поумнеешь?» – с горечью думал Воронихин. Если честно, он с радостью бы откинул, забыл визит Рябушкина и Травникова, их жалобу, предстоящее собрание, он бы все забыл, только бы Савватеев не лез туда, куда не нужно. Но что поделаешь, ему же свою голову не приставишь.

– Как здоровье, Паша?

– Не ахти, прибаливать начал.

– Знаешь, зачем я тебя вызвал?

– Догадываюсь.

С Савватеевым надо было рубить напрямую. Без обходных маневров. Воронихин хорошо это знал. И рубанул напрямую:

– Паша, наверно, тебе пора подумать о пенсии. Возраст подошел, здоровье, как ты сам говоришь, сдает. А?

Савватеев еще больше растянул узел галстука, глубоко вздохнул. На вопрос он не отвечал, и в кабинете повисло неловкое молчание.

– Ну, что ты молчишь? Тут, видишь, еще какое дело. Приходили ко мне Травников с Рябушкиным, жаловались на тебя. Придется разбираться.

– Это ваше дело.

– Так оно же тебя касается!

– Что ты хочешь? Чтобы я оправдывался?

– В четверг партийное собрание. Тебе Косихин говорил?

– Говорил. Вот пусть люди на собрании и скажут. Ты зачем меня вызывал – пенсию предложить или сказать о партийном собрании?

– А ты связи не видишь?

– Вижу я, Саня, вижу. Избавиться решил? Да? Надоел, понимаю, что надоел. Как кость в горле торчу. Но учти, так просто я крылышки не сложу и эту шайку козыринскую на чистую воду выведу, как ты их ни защищай. Опутали они тебя, теперь уже и сам завяз. Помнишь, я тебе говорил? Когда Кижеватова снимали? Говорил, что хрен редьки не слаще? И Козырина надо было в шею гнать! Помнишь? Вот она, твоя политика деловых людей! В чистом виде! А Рябушкин с Травниковым… это так, тьфу! Сам знаешь. Совсем ты помельчал, Саня, лучше бы уж в открытую выживал.

У Воронихина лопнуло терпение.

– А вам не кажется, Павел Павлович, что вы забылись?

– Нет, Саня, не кажется. Давно понял – с креслом ты не справился, съело оно тебя. Вот так: ам! – и нету Сани Воронихина. А вместо него другой человек сидит. До свиданья!

– Павел, подожди!

Дверь неслышно закрылась.

Галстук душил Савватеева, он стянул его через голову и, держа в руке, пошел в редакцию. Воронихин, стоя возле окна своего кабинета, смотрел ему вслед. Вот Павел Павлович, слегка размахивая галстуком, пересек центральную улицу. Воронихин ждал, что он оглянется. Не оглянулся.

По разные стороны центральной улицы, каждый в своем кабинете, сидели бывшие друзья и думали об одном и том же. Теперь они могли себя так назвать – бывшие друзья. А когда-то, кажется, совсем недавно…

…Снаряд разорвался рядом с санитарной машиной. Она легко, как спичечный коробок, перевернулась набок. Из кузова с криками и воплями поползли раненые. Мат, стоны, кто-то истошно, из последних сил хрипел:

– Сестра! Сестра!

Медсестра, уткнувшись лицом в пыль, лежала, выставив вверх коротенькие косички добела обгоревших на солнце волос. Песок под ее грудью намокал от крови, темнел. А от близкого леска, реденького в этих местах, зловеще вырастая, становясь все больше, густой цепью двигались немцы, раскидывали своими автоматами грохочущие веера. Воронихин спиной прижался к теплой резине пробитого колеса и закрыл глаза. Что он мог еще сделать? Безоружный, раненный в ногу. На густые автоматные очереди кто-то редко отвечал выстрелами из пистолета. Несколько пуль со шлепками впились в резину. Воронихин дернулся, уперся в землю ранеными ногами и от резкой, пронзившей его боли повалился на бок. То ли сквозь густую пыль, то ли сквозь туман, то ли сквозь вату доносились до него яростные крики, пальба, стук и скрежет. Он пытался прорваться сознанием сквозь эту завесу и не мог. Его куда-то несли, шепотом что-то говорили. «Плен? – мелькнула мысль. – Плен?!» Голова куда-то проваливалась, но он еще слышал, еще разбирал голоса.

– Тихо, как мыши!.. Бог ты мой, земляк! Санька Воронихин! Живой?

– Вроде ишшо дышит, товарищ лейтенант.

– Живым, обязательно живым донесите!

– Да мы что, хирурги? У него вон обе ступалки перебиты…

– Ладно, лейтенант, тащим. Може, выкарабкается.

Голову окончательно и надолго вдавило во что-то мягкое.

– Девочки, девочки! Какие вы красивые, девочки! Будь я шах азиатский, я бы вас всех в жены взял, сразу.

– А не много будет, капитан?

– Да что вы, дорогуши, меня теперь после победы на сто лет жизни хватит и на сто жен! Во!

– Ха-ха, какой развеселый! И на баяне играешь, капитан? Если играешь, возьмем к нашему шалашу.

– А вот еще один. И тоже капитан. Ой, бабоньки, кавалеров-то, кавалеров! Жить хочется!

– Доблестным медицинским сестрам привет от танковых частей. Броня крепка, а сердце свободно.

– Мамочки, по Сибири ведь едем, домой едем! Платья наденем белые! Колочек какой зеленый! Березки, телята пасутся… Мамочки, я не могу, я заплачу… вот…

– Отставить слезы, сержант! Как старший по званию приказываю. Пехтура, ты чего примолк, чего на меня выпучился? Ревнуешь, что ли? Постой, постой…

– Мамочки, живые, домой едем…

– Саня!

– Пашка!

– Живой, живой, стервец!

– Как видишь.

– А ноги, ноги – выкарабкался тогда?

– Откуда знаешь? Постой, тебе писал кто?

– Писал! Он еще спрашивает! Да это ведь мои ребята, разведчики, тогда вас отбили. У колеса валялся. Мои орлы! Врукопашную!

– Так это ты?!

– Я, он самый. Девочки, любимые девочки! Где ваша музыка? Пляши, пляши, Саня, врагам назло, за победу пляши!

– Мамочки мои, домой… живые…

Накручивая на стальные колеса километры, летел по великой сибирской равнине поезд, кричал и пел, победно и громко, весь в цветах, в плакатах, в радости и в слезах.

Давно уже ночь. Над речкой висит луна, от одного берега до другого плавится, кипит яркая дорожка, потом луна заходит за тучи и дорожка меркнет. На медленной, едва текущей воде застыли поплавки, нахальные проворные пескари давно уже стянули с крючков наживу. На газете лежат два облупленных яйца, горка красных помидоров. Ничего не тронуто. Двоим, что сидят на берегу под раскидистой старой ветлой, не до еды сейчас и не до рыбалки.

– Так вот скажи мне, Павел, честно и откровенно, что делать?

– Что делать и кто виноват? Вечные вопросы русской интеллигенции.

– Какой я, к черту, интеллигент, я пахарь, председатель колхоза! И давай без шуток. Что делать? Ведь нельзя же так дальше. Мы деревню под корень рубим! Под корень! Да что тебе говорить, сам не хуже меня знаешь. Мы ведь с тобой не пешки, Павел, мы столько повидали, а нам, как пешкам: ду-ду-ду – одно и то же. Я на эти плакаты с кукурузой уже смотреть не могу – тошнит.

– Хлеба тайного много нынче посеял?

– Тебе официально говорить или как другу?

– Не вижу разницы.

– Много. И тайно.

– Уже не тайно.

– Что-о?! Сдурел?!

– Нет, Саня. Послезавтра бюро. О твоем хлебе. Кто-то отличился. Я буду тебя защищать, только не знаю, как получится.

– Дожили! Кто хочет больше пользы принести, того бьют по голове, а кто головой не думает, только кукарекает, того по ней гладят. Да ведь это дико!

– У нас нет, Саня, другого выхода, кроме как держаться за правду. Вот мой ответ на твой вопрос «что делать?». Не трусить, не бегать. Я буду тебя защищать.

– Ты не думаешь, что и тебе могут по шапке дать?

– Думаю.

– И все-таки – защищать?

– Да.

Над речкой заклубился туман. Луна совсем закатилась за тучи. Прохладно вокруг, тревожно, мрачно. Как и на душе.

Распарывая светом фар непроглядную осеннюю ночь, по дороге тащится среди пустого гулкого поля «газик». До самой макушки заляпан грязью. Дорога, измочаленная тяжелыми скатами грузовых автомашин, тянется сплошной вязкой лентой.

– Павел, пой хоть, что ли! А то засну! Улетим в кювет!

– Тебе романс?

– К черту романс! Частушки давай.

 
Не ругай меня, мамаша,
Что я в девках принесла,
Богородица ведь тоже
Бога в девках родила!
 

– Павел! Два плана, два плана по хлебу! Только подумай! Последнее зерно вывезли! Черт возьми! Два плана! Жарь еще!

Серым жучком, с надсадным воем царапается «газик», щупает фарами размочаленную дорогу. Утыкается светом в задний борт грузовика и останавливается. Капот у грузовика поднят вверх, как будто разинута огромная пасть. На крыле сидит шофер, курит, с остервенением плюет на дорогу.

– Что случилось?

– А хрен его знает, не глядел еще. Руки от такой дороги как с похмелья трясутся. Передохнуть вот сел.

– Давай я гляну. Павел, посвети, дай ключ на семнадцать.

В разинутой пасти – позвякиванье, сопенье.

– Павел, лучше свети. Вот здесь еще надо глянуть. Все, дорогой, заводи.

– Во, шустрый, спасибо.

– Тебе спасибо. Тебе большущее спасибо. Последнее зерно везешь?

– Последнее, точку ставлю.

– Спасибо еще раз, дорогой.

Шаги хлюпают к «газику».

– Товарищ, извините, – шепотом бормочет шофер, придерживая Павла за рукав. – Не ошибаюсь я? Это первый секретарь, что ли?

– Он самый.

– Во мужик! Не зря говорят… Надо же, а! Во мужик!

Шофер, восхищенно покачивая головой, долго стоит у грузовика и смотрит вслед «газику»…

– Павел, целовать мужиков хочется. Два плана! После вечных недородов. Пой, если жить хочешь, засну ведь!.. Слушай, сегодня – души нараспашку. Скажи честно – каялся, когда лес в леспромхозе рубил, что за меня вступился? Каялся – нет?

– Я не только за тебя, Саня, вступался. И не каюсь.

– Честно?

– Сказал – все.

– Кирпич с души снял. Пой!

 
Мимо дома своей тещи
Я без шуток не хожу…
 

Фары ощупывают мокрую стену бора, обползают ее, не проникая внутрь, и блекнут – впереди огнями горит Крутоярово. Кажется, доехали. Теперь спать, спать…

Воронихин и Савватеев возвращались с областного совещания. Стояла глухая, холодная зима, и даже машина на поворотах промерзло скрипела. Широкая накатанная дорога белым полотенцем выстилалась среди угрюмых сосен, придавленных тяжелым снегом, которого в тот год навалило выше всякой меры. Говорили о небывалом снеге, прикидывали виды на урожай. Райкомовский шофер, угрюмый пожилой мужик, вдруг подал голос:

– На полях-то оно хорошо, снег, а вот тут растает, тогда заревем. Месяца полтора не проехать будет.

– Ничего, дай время – асфальт проложим. Деньги бы только выбить. Да, слышь, Паша, уломал я все-таки этого парня. Согласился.

– Какого парня?

– Авдотьина, из областного управления. Сегодня окончательный ответ дал – только чтоб квартира была. Квартиру мы ему дадим. Это в наших руках. Так что недельки через две будет новый начальник ПМК. Вот тогда развернемся.

– Александр Григорьевич, неужели ты не видишь – ведь проходимец. Рассказывали про него – не слышал, что ли?

– Э, рассказывали. А не говорили, что он из-под земли стройматериалы достает, что связи огромные? Нет, такой парень мне позарез нужен.

– Тебе нужен, а людям – нет. Доведут тебя до хорошей жизни варяги.

– Ты, Паша, зря пыль не поднимай, вот вытащим район, тогда и разбираться будем, главное сейчас – вытащить. Для этого можно кое-что и нарушить. А потом будем спрашивать. Я им много воли не дам.

– Потом, когда соберешься воли не давать, они тебя и спрашивать не будут.

– Паша, чего ты в последнее время, как бабка старая, ворчишь и ворчишь?

– Боюсь – цокнемся мы скоро с тобой лбами. Мерки у нас какие-то разные.

– Ерунда! Главное – район из прорухи вытащить, а там… Ничего, Паша. Давай споем лучше!

Но Савватеев не откликнулся и не запел. А мороз на лесной дороге поджимал крепче и крепче…

– Ну что, товарищи, будем голосовать? – Воронихин грузно поднимается во главе стола и строгим взглядом окидывает членов бюро. – Кто за первое предложение – прошу поднять руки.

Руки поднялись густо.

– Кто за второе предложение – исключить из партии?

В одиночестве подрагивает сильная, широкая ладонь Савватеева.

– По решению бюро вам, Кижеватов, объявляется строгий выговор с занесением в учетную карточку. Бюро также считает, что оставлять вас на прежней должности нецелесообразно. Вы свободны.

Воронихин вздохнул и сел. Кижеватов тяжело, грузно поднялся со стула, молча осмотрел членов бюро и молча вышел. Все облегченно вздохнули, заговорили между собой. Савватеев хмуро рассматривал свои широкие ладони. Вдруг с силой хлопнул ими по полированному столу, оборвав разговоры. В наступившей тишине проговорил своим хриплым голосом:

– Я не согласен с решением бюро и считаю своим долгом сказать здесь еще раз, что вы сделали антипартийное дело.

– Что? – тихо и зловеще переспросил Воронихин. – Ты соображаешь, что говоришь? Соображаешь или нет? Такими словами бросаться…

– Кижеватов не имеет права оставаться в партии. Вы это прекрасно знаете. Какая разница, сколько он взял. Это для суда важно – рубль или тысячу. А для нас не должно иметь никакого значения. Взял! Своровал! Все! И почему ушел от ответственности Козырин, ведь он был в курсе всех дел? Не захотели сор из избы выносить. Вот и весь ответ!

– Подождите, Павел Павлович, – подал голос председатель райисполкома, – вы что, не доверяете комиссии райкома?

– Да, не доверяю! Она руководствовалась мнением Воронихина, а не своим собственным.

– Ну, знаете…

– Предупреждаю, я этого так не оставлю.

Савватеев вышел из кабинета, провожаемый напряженным молчанием.

– Спасибо, старина, спасибо. Уважил ты меня вчера. На все, что я доброго делал, лопату грязи положил.

– А ты для чего авторитет зарабатывал? Для чего людей заставлял уважать себя? Любить их себя заставил? Они же верят тебе, в рот смотрят! А ты что делаешь, ты кого защищать взялся?

– Трудно нам будет с тобой работать.

– Трудно.

Но и потом, когда Савватеев добился пересмотра решения бюро по Кижеватову, когда у Воронихина были из-за этого крупные неприятности, а Кижеватова все-таки исключили из партии, еще и тогда они пытались сберечь дружбу, такую дорогую им обоим. Но она рушилась. В скором времени, вернувшись из командировки, Савватеев узнал, что председателем райпо назначен Козырин. Парень молодой, энергичный, придраться вроде было не к чему. Савватеев попытался вмешаться, но его не поняли. А Воронихин стал разговаривать с ним только официально.

И вот сегодня сидели они в своих кабинетах и каждый по-своему прокручивали в памяти прошлые годы.