Текст книги "Морок"

4

Красное кирпичное здание райповской конторы стояло в самом центре Крутоярова. Высокое крыльцо, тяжелая, внушительная дверь, обитая железом. Она была на толстых, тугих пружинах и, если ее забывали придерживать, оглушительно, как взрыв, хлопала. В узком коридорчике, на старых, ободранных стульях сидели и курили грузчики, кого-то ждали. Из дверей кабинетов доносились стуканье машинок, щелканье арифмометров и невнятный, слитный гул голосов.

Приемная председателя райпо Козырина находилась в самом конце коридора; войдя в нее, Андрей словно очутился в другом здании. Щелястые, плохо покрашенные полы сменились красивым, ярким линолеумом, грязно-синяя краска стен – полированным, приятным для глаз деревом, ободранные стулья – рядами удобных кожаных кресел.

Увидев эту перемену, Андрей понял, как стушевался и растерялся здесь Иван Иванович Самошкин. Пока он шел в своей рабочей одежде мимо грузчиков, он еще чувствовал себя нормально, а войдя в приемную, конечно же растерялся.

– Вы к кому? – Пухленькая, как пышка, секретарша, затянутая в узковатые для нее джинсы, оторвалась на минуту от пишущей машинки.

– Я из редакции. Агарин. Мы по телефону с Петром Сергеевичем договаривались.

Секретарша поднялась, качнула бедрами, скрылась за дверью, вышла.

– Проходите.

Навстречу Андрею поднялся из-за стола стройный мужчина с благородной сединой на висках и с небольшими, аккуратно подстриженными усами. Козырин Петр Сергеевич. И в одежде, и в облике, и даже в том, как аккуратно были подстрижены красивые черные усы, – во всем у него была своя четкая продуманность: ничего лишнего, все строго, официально. И голос мягкий, ровный.

– Присаживайтесь, Андрей Егорович. Разрешите, я с письмом ознакомлюсь.

Козырин аккуратно вытащил письмо из конверта, аккуратно снял скрепку, отложил редакционный бланк в сторону и, сохраняя на лице строгость, стал читать. Прочитал, скрепкой приколол редакционный бланк, вложил письмо в конверт и протянул Андрею.

– Самошкин, конечно, прав. Но нет у нас возможности продать ему сегодня машину. Я же ведь не завод, не выпускаю их. И тем более, как вам должно быть известно, разнарядку дает райисполком. Нет машин. Если нужен официальный ответ, мы напишем.

Андрей растерялся. Пока он собирался с мыслями, Козырин поднялся из-за стола и протянул руку. Задерживаться дольше было уже глупо. Пожал сухую ладонь и вышел. Проскочил мимо пышной секретарши, и вот уже позади сверкающая приемная, а впереди длинный коридор со щелястыми полами, где на стульях по-прежнему сидели и курили грузчики. Дверь за ним оглушительно хлопнула.

На крыльце Андрей глубоко вдохнул морозный воздух и с силой пнул низенькую оградку. Он понимал, что Козырин его просто-напросто вежливо выставил, называя по имени-отчеству, как в свое время выставил и Самошкина. Вернуться? А что сказать? Андрей спрыгнул с высокого крыльца и быстро пошагал к редакции.

День стоял морозный, солнечный. Из школы с визгом и криком бежали розовощекие ребятишки. Мимо проносились машины, обдавая снежным ветерком и горьковатым запахом бензина. Белизна свежего снега, еще не присыпанного сажей, и брызжущий солнечный свет резали глаза до слез. По дороге Андрей успокоился и через полчаса, рассказывая Савватееву о своем посещении райпо, говорил спокойно, стараясь доложить коротко и ясно.

Савватеев лохматил растопыренными пальцами седую шевелюру, густо дымил «беломориной», внимательно слушал. Он умел слушать молча, не задавая вопросов, глядя прямо в глаза собеседнику. И тем, кто рассказывал, всегда казалось, что эти глаза видят насквозь.

– Вот так, – закончил Андрей. – Машины, наверное, на сторону уплыли.

– Мыслим мы с тобой верно, только доказать пока не можем. – Савватеев поморщился, сунул «беломорину» в пепельницу. – А доказывать надо. Значит, так. Первым делом выясни – сколько машин поступало в райпо, когда, кому проданы. Посмотри райисполкомовский список. Короче говоря, досконально все выясни, разложи по полочкам. А уж с этими фактами я сам в райком пойду… Кстати, – он похлопал по толстой пачке только что прочитанных рукописей, – отлично о Полевском написал. Молоток!

Молоток – это была высшая савватеевская похвала. Андрей зарозовел. И так, с розовым лицом, вышел из редакторского кабинета.

– Что, нагорело? – едва не налетев на него, встревожилась Нина Сергеевна. – За что?

– Да нет, нормально.

– Ну и хорошо. А чего красный?

– Жарко, вот и красный.

– Здоровьем, значит, пышешь. Подборочка писем за тобой. Не забыл?

– Помню, Нина Сергеевна.

– Ну и прекрасно. Все прекрасно в этом мире…

И она заторопилась на первый этаж, в типографию. Сзади на юбке у нее снова красовалось большое известковое пятно. Андрей невольно улыбнулся, глядя вслед неугомонной Нине Сергеевне.

– Чего лыбишься? Пальчик показали? – серьезно спросил Косихин, проходивший по коридору.

Андрей отмахнулся и заспешил в кабинет, где звонил телефон. Но в кабинете сидел Рябушкин и, подняв трубку, уже разговаривал. Закончил, положил трубку и повернулся.

– Ну, Андрюша, как обстоят дела на фронте восстановления справедливости? Чем закончился поход?

– Да пока ничем.

– А если подробней?

Андрей рассказал.

Рябушкин откинулся на спинку стула и тихонько засмеялся.

– И веришь, что в райкоме, когда ты добудешь факты, всё поставят на законные места? Господи, уберите его отсюда, я не могу смотреть на эту святую наивность.

– Тебя никто к этому не принуждает, – обозлился Андрей.

– А жаль, что мне письмо не попало. Жаль. Он бы у меня по-другому заговорил. Я бы с него сбил спесь! – Рябушкин потряс крепко сжатым сухоньким кулачком.

Андрей, глядя на него, молча согласился. Да, Рябушкина так просто из кабинета не выставить. Андрей хорошо помнил, как они однажды, через месяц после рябушкинского фельетона о ПМК, пришли к ее начальнику Авдотьину проверять, что же изменилось. Только открыли дверь, а лысоватый, с брюшком Авдотьин уже вскочил с кресла, словно катапультировался оттуда, вскочил и сразу закричал:

– A-а! Явился, мудрец! Я тебе по телефону что говорил?! Чтоб ноги не было! Не понял? Чтоб ноги у меня в ПМК не было!

Андрей опешил. А Рябушкин спокойно поправил очки, снял лохматую шапку и сел на стул. Авдотьин задохнулся, на некоторое время замолк. Потом закричал с новой силой:

– Ты что, не понимаешь?! Дурачком прикинулся?! Я кому сказал – чтоб ноги не было! Всю грязь на меня вылил, писака! Зачем приехал?!

– У меня голос тихий, я не могу вас перекричать.

Авдотьин ударил кулаком по столу, плюхнулся в кресло. Губы у него дрожали, лысина покраснела. А Рябушкин, словно ничего не случилось, поправлял указательным пальцем очки на переносице, смотрел на Авдотьина и четко, старательно объяснял:

– После фельетона, по поводу которого вы так разъярились, прошел месяц. Согласно требованию райкома партии, мы должны проверить, что сделано.

С лысины Авдотьина медленно сходила краска. Он, видно, овладел собой, отвернулся к окну.

– Смотрите, только уходите быстрей отсюда.

– Нам главный инженер нужен, чтобы познакомил с делами.

Авдотьин, упорно стараясь не глядеть на них, нажал кнопку селектора.

– Виктор Иванович? Сейчас из редакции придут к тебе. Почему к тебе? Да потому, что у меня сил нет на этих типов глядеть!

– Спасибо. – Рябушкин вежливо поклонился.

Авдотьин проводил их взглядом, от которого можно было зажигать спички…

Да, действительно, письмо надо было отдать Рябушкину. Он бы это дело раскрутил. И все-таки… Что же все-таки имел в виду Савватеев, когда говорил о том, что важно не только написать, важно еще – с какой душой. Андрей внимательно вглядывался в сидящего напротив человека, словно видел его впервые. Так вглядываются в глубокий, темный колодец, пытаясь там, далеко внизу, разглядеть – есть ли вода. Но дно колодца скрыто влажным мраком, и надо дождаться того момента, когда высоко поднимется солнце, когда его свет хлынет в глубину темного сруба и высветит воду. И тогда увидишь, какая она: чистая, прозрачная или застоявшаяся, покрытая зеленью…

Андрей перекладывал на столе бумаги и не переставал украдкой наблюдать за Рябушкиным. Тот, чуть наклонив маленькую взъерошенную голову и поддернув вверх острое плечо, писал, заполняя страницу быстрым, нервным почерком.

Андрей спохватился. За ним была еще подборка писем, а он сидел и ничего не делал. Письма он обработал быстро. Отнес их на машинку, а сам оделся и вышел из редакции. Надо было выяснить, как советовал Савватеев, куда исчезли машины. Делом это оказалось несложным.

За последнее время в район поступило двадцать две машины. В старом райисполкомовском списке Андрей отчеркнул стоящие впереди двадцать две фамилии и потом с этим списком пошел в ГАИ. Среди владельцев автотранспорта пять человек, указанных в списке, не значились. Не значилась и фамилия Ивана Ивановича Самошкина. Становилось яснее ясного, что пять машин проданы людям, которые к райисполкомовскому списку никакого отношения не имели. Но если Козырин сделал это сам, своей рукой, то почему его не одернули в райисполкоме?

Вопрос оставался пока без ответа.

5

Дверь неслышно открылась, и в проеме показалось пухлое, розовое лицо секретарши.

– Петр Сергеевич, – она пыталась сохранить серьезность, но ее губы так и дергались, так и хотели раздвинуться в заговорщицкой, понимающей улыбке. – К вам Жданова, из облпотребсоюза. Пустить?

Козырину не нравилось едва сдерживаемое желание секретарши улыбнуться, и он недовольно поморщился. Лицо в проеме двери мгновенно стало официально-строгим.

– Пусть зайдет.

Он поднялся из-за стола и стоя встретил темноволосую полную женщину с печальными глазами. Она вошла осторожно, неслышно и так же осторожно, неслышно присела на стул.

– Что, Надежда, закончили ревизию?

– Закончили. – Голос у нее был низкий, грудной и как нельзя лучше подходил к ее внешности. Уютом, покоем дохнуло на Козырина, и он невольно нагнулся, погладил рукой тугое, полное плечо, плотно обтянутое шерстяной кофточкой.

Их связь тянулась уже давно. Впервые встретив Надежду в просторном и гулком коридоре облпотребсоюза, замотанный делами и злой, как черт, Козырин поразился ее тихой ласковости и не переставал поражаться до сих пор.

Надежда прижалась к его пальцам щекой.

– Устала, не могу. В глазах все еще цифирь прыгает.

– Бабки нормально подбили? Тютелька в тютельку?

– Как всегда. Завтра домой надо ехать, ты бы билет на поезд заказал.

– Никаких билетов, на моей машине уедешь. А сегодня будем отдыхать. Идет?

– Едет, – тихо улыбнулась Надежда.

Козырин подвинул к себе телефон, набрал номер.

– Столовая? Девочки, Козырин. У вас там сотенки пельменей не найдется мороженых? Хорошо, Авдотьин заедет, отдайте ему.

Он вдруг хитровато подмигнул Надежде и снова набрал номер.

– Авдотьина сейчас напугаю. Алло. Ты, Авдотьин? Здорово, старая перечница. «Шигули»-то у твоего друга еще бегают? Ну, вот пусть готовится объясняться. Да и до твоих тоже, наверно, очередь дойдет. Тут разнюхали, как они к вам попали. Так что готовься. – Козырин сморщился и убрал трубку от уха. Было слышно, как что-то испуганно и неразборчиво кричит Авдотьин. – Ладно, не падай в обморок, я шучу. Поехали. Свежим воздухом подышим. С Надеждой. В столовой пельмени возьмешь и к Макарьевской избушке.

Друзей у Козырина в районе не было. Его знало огромное количество людей, и многие желали бы завести с ним дружбу, но он этого не позволял. Приятельские отношения поддерживал только с Авдотьиным, хотя трудно было найти людей более разных. И только с ним позволял себе Козырин выезжать, как он любил говорить, «на предмет подышать воздухом».

Макарьевская избушка стояла километрах в десяти от Крутоярова. Раньше в ней жили сборщики живицы, летом, во время сезона, здесь стояли бочки, хранился инструмент. Выкачав из сосен смолу, сборщики ушли дальше, в бор, а избушка, еще крепкая, не тронутая гнилью, осталась пустой. Года полтора назад сюда случайно, собирая грибы, заехал Козырин. Избушка ему понравилась. Он подлатал крышу, переложил печку и частенько наезжал, скрываясь здесь от излишне любопытных глаз. Со всех сторон избушка окружена густым сосняком, с дороги ее не видно – тихое, спокойное место.

Козырин с Надеждой приехали первыми. «Уазик» едва пробился по глубокому снегу до поляны. Когда заглох надсадный вой мотора, стало слышно, как в верхушках сосен слегка шумит легкий ветерок, спуская на землю синеватые дорожки сухого снега.

– Красота-то какая!

Надежда вышла из кабины и, раскинув руки, замерла. Но тишину снова нарушил вой мотора. По уже проложенному следу из-за сосен лихо выкатилась еще одна машина, и вот, не смолкая, уже разносится громкий голос Авдотьина. Он говорил без остановки и без передышки. Ему вторила не первой молодости девица с накрашенным лицом, приехавшая вместе с ним. Девица, табельщица из ПМК, стала ездить со своим начальником недавно, а в такой «высокой» компании вообще оказалась впервые. Она смущалась, но показывать свое смущение не хотела, больше, чем следовало, говорила и громче всех хохотала. Козырин свел у переносицы брови, но промолчал.

Печку в избушке решили не топить, а развести костер прямо на поляне и на нем варить пельмени. Машины отогнали к крайним соснам, и Авдотьин не упустил момента заглянуть в кабину козыринского «уазика». Его чуть припухлые глаза загорелись.

– Нет, ну живут же люди! И телевизор есть, и магнитофон, и рация. Как на проклятом Западе! А отделана! Игрушка! Давай, Петр Сергеевич, махнем не глядя. Твой «мерседес» и моя телега!

– Ой, не могу! Не могу! – закатилась девица.

– Авдотьин, кончай, вари пельмени.

Авдотьин с сожалением и тяжелым вздохом захлопнул дверцу «уазика», самой лучшей машины в районе, и взялся распоряжаться у костра. Маленького роста, толстенький, с круглым раскрасневшимся лицом, в распахнутом полушубке, он напоминал расторопного, хозяйственного мужичка, который простоват на вид, но себе на уме.

– Вот раньше в Сибири пельмени делали, – говорил Авдотьин, прицепляя к крючку треноги плотно набитый снегом большой котелок, – это наука целая была! А теперь… Все на потоке: тяп-ляп и готово. В городе как-то купил пельмени – резина первоклассная, хоть колеса делай.

Девица захлебнулась смехом и сквозь смех выдавила из себя:

– Ешьте рыбку, она богата фосфором. А он отвечает: я же не фонарь, чтобы светить… Ой, не могу! Не могу! – И она снова без удержу хохотала.

Надежда стояла у сосны, прислонив щеку к шершавой холодной коре, смотрела на суетливо снующего Авдотьина, на хохочущую девицу, на сосредоточенного и серьезного Козырина, который вынимал свертки и бутылки из своей машины, смотрела, и с ее полных, красивых губ не сходила печальная улыбка.

Все, что происходило, и все, что будет потом, она хорошо знала и могла бы рассказать с подробностями. И все это, хорошо знакомое, не доставляло ей никакой радости, никакого удовольствия – ничего, кроме усталости и скуки. Но она свои чувства умело скрывала за печальной улыбкой, без которой ее нельзя было представить.

Пельмени сварились. Из большого закопченного по бокам котелка упруго валил пар. Авдотьин раскраснелся еще больше, замахал руками, из него посыпались, как семечки из порванного мешка, анекдоты. Девица заливалась смехом, слушая их, и время от времени вскрикивала:

– Не могу! Ой, не могу!

– Слушай, Авдотьин, – прервал его молчавший до сих пор Козырин. – Говорят, ты рабочих с моей хатенки снял. Как это называется?

Авдотьин осекся на полуслове, вытер красное лицо и заторопился:

– Да понимаешь, Петр Сергеевич, тут такая хреновина. Жалобы пишут – народ замерзает… А мы ж к котельне пристройку не доделали. Воронихин меня в райком – такую баню устроил… Куда денешься?

– А куда я денусь? – Козырин поморщился и свел над переносицей брови. – Договаривались – осенью кончить. Теперь – зима. Зря, видать, мой корм идет…

– Да, брось, Сергеич, все будет как надо. Рабочих завтра же направлю. Отделаем твою хатенку – лучшая в Крутоярове будет. Да, – словно вдруг вспомнил Авдотьин, – ты с новым вторым не встречался еще с глазу на глаз? Что за мужик? По-моему, они с первым, с нашим Воронихиным, долго не поработают. В субботу, смотрю, за мясом с сумочкой на базар подался. Где это видано?

Козырин быстро и сердито глянул на него, поднес к губам мизинец и прикусил его, показывая, что Авдотьину то же самое нужно проделать со своим языком. Тот осекся.

У костра просидели до позднего вечера. В темноте уже стали собираться. Авдотьин тяжело забрался в кабину своей машины, включил фары, завел мотор и вдруг выскочил, словно его ошпарили.

– Сергеич, а Сергеич, – звал он Козырина, отходя в сторону. – Иди глянь…

Когда Козырин подошел, протянул ему клочок бумаги:

– Вот, на руле прямо…

На мятом листке из записной книжки нервным, бегущим почерком были накиданы две строчки: «тт. Авдотьин и Козырин, зайдите по поводу вашего поведения завтра в редакцию. Рябушкин».

Козырин хмуро скомкал листок, бросил его и втоптал в снег.

– Плюнуть и забыть.

– Ага, – горячо зашептал Авдотьин, стараясь, чтобы его не услышала девица. – Хорошо тебе, ты свою бабу в руках держишь, а у меня – тигра! Сожрет, ни одной косточкой не подавится. Да и дочка большая уж. А если раззвонит? Откуда его черт вынес!

Авдотьин проворно забежал за машину и увидел, что на снегу, исчезая в густом сосняке, выдавлены две неглубокие полоски от лыж.

– То ли специально за нами следил! От гад, а!

– Перестань, не трясись, – одернул его Козырин. – Поехали! И не вздумай завтра никуда идти!

– Тебе хорошо говорить…

Авдотьин поплелся к своей машине.

Особняк себе Козырин строил на самой окраине Крутоярова. Густые сосны с опустившимися от снега ветками почти вплотную подступали к двухэтажной каменной коробке, которая сейчас, в темноте, виделась мутной и расплывчатой. Машина остановилась возле крыльца. Яркий свет фар выхватил из густых зимних сумерек стену, аккуратно выложенную из белого и красного кирпича, затейливо разукрашенные перила и два высоких окна со стеклами, густо затянутыми изморозью.

Особняк был почти готов, оставалось только отделать его внутри, и вот с отделкой-то Авдотьин тянул.

Замок промерз, Козырин долго возился, пока провернул ключ. Со скрипом распахнул дверь, первым шагнул в темноту, нащупал выключатель.

В одной из маленьких комнаток на первом этаже стояли кровать, столик и огромный самодельный калорифер. Он мгновенно накалился, загудел красным нутром, и по комнатке поплыл ощутимо теплый воздух.

Надежда, не раздеваясь, присела на стул, откинула голову. Ее лицо было немного бледным, и поэтому еще темнее казались гладко зачесанные волосы.

Она перебирала в памяти сегодняшний вечер, словесную шелуху, которой сыпал Авдотьин, и ей хотелось поднять руки, оттолкнуть от себя все то, что сегодня было. Оставить лишь шершавую, холодную кору сосны, к которой она прислонялась щекой, синеватые дорожки мелкого снега, слетающие с веток на землю, вымерзлое, белесое небо и свежесть, чистоту зимнего воздуха, которым она с радостью дышала в бору. Такого свежего, чистого воздуха ей не хватало в отношениях с Козыриным, потому что к ним, к этим отношениям, словно удушливый дым с хлопьями сажи из коптящих труб, примешивались разные Авдотьины, суетящиеся возле Козырина с вечно вопросительными взглядами, в которых ясно читался один и тот же вопрос – сколько стоит?

Надежда пыталась оградить Козырина от людей, бывших рядом с ним. Для этого в ее распоряжении не было никаких иных средств, кроме слов. Но слова ее доходили до Козырина как сквозь вату, теряя первоначальный смысл и тревожную боль. Но она все-таки надеялась, что придет время, и слова ее, даже сквозь вату непонимания, зазвучат громко и весомо, заставят задуматься.

– Петр, от Авдотьина и его подруг меня тошнить начинает. Неужели ваше Крутоярово так бедно на приличных людей? Что ты в нем нашел? Такой друг…

– Нынче друзей нет, – негромко, но властно прервал ее Козырин. – Нынче, Надя, есть только хорошие знакомые. Чай будешь пить? Или кофе?

– Давай кофе, покрепче.

Надежда сидела в той же позе, закрыв глаза, бессильно опустив руки. Мельком взглядывая на ее бледное лицо, на ее безвольно опущенные полные руки, обтянутые шерстяной кофтой, Козырин испытывал тихое спокойствие, мягчел, как мягчеет в теплой воде сухарь. Он не знал, да и не спрашивал никогда самого себя, любит ли он Надежду. Ему было с ней хорошо и покойно. А большего он не желал.

Козырин женился давно, женился, следуя совету своего начальника, бывшего председателя райпо Кижеватова. Тот мужик был прямой и говорил прямо: «Ты найди себе простую деревенскую бабу. Чем проще, тем лучше, чтобы она на тебя, как на икону, пялилась. И будешь жить без забот». Козырин так и сделал. Жена смотрела на него, как на икону, старательно обстирывала, обшивала, кормила и была без претензий. Козырин легко сходился с другими женщинами, легко расставался с ними, но ни с кем не испытывал такого душевного удобства, как с Надеждой.

Вместе с теплым воздухом от калорифера по комнате поплыл густой аромат кофе. Надежда открыла глаза.

– Уже готово? Из тебя получился бы прекрасный повар.

– Говорят, что я и торгаш неплохой.

– Говорят… Про тебя много чего говорят.

– А что конкретно?

Надежда не ответила, вскинула руки, пригладила и без того гладкие волосы, поднялась со стула.

– Знаешь, давно хочу спросить: ты кого-нибудь любил, кроме себя? Ну, допустим, еще на заре туманной юности?

Козырин дернулся и резко повернулся. Он не выносил разговоров на такие темы.

Надежда заметила, как он нахмурился, заметила, как он дернулся, и заторопилась:

– Ладно, не отвечай. Я так, сдуру. Мы хорошие знакомые. А хорошим знакомым, по нынешним правилам, таких вопросов не задают.

– Что с тобой?

– Так, бабья дурь, не обращай внимания. Давай кофе пить…

Ночью Козырин поднялся, чтобы включить калорифер – в комнате заметно похолодало. Щелкнул выключателем и невольно посмотрел на лицо спящей Надежды. Ее губы страдальчески морщились. Ресницы беспокойно вздрагивали, она словно хотела и не могла открыть глаза. Ее беспокойство во сне неприятно поразило Козырина, как недавно поразил неожиданный вопрос.

Любил ли он кого-нибудь, кроме себя? Конечно, любил! Только забыл, сам себя заставил забыть.

Козырин выключил свет, присел на корточки возле красного калорифера, протянул руки к теплу. И, возвращаясь к вопросу, на который не ответил, вдруг вспомнил ночной поезд, жаркое купе… Но тут же тряхнул головой и резко поднялся. В ящике стола на ощупь нашарил таблетку, проглотил ее, не запивая. Дождался, когда веки стали наливаться тяжестью, и осторожно, чтобы не разбудить Надежду, прилег на кровать. Уснул сразу.

…Поезд гремел, набирая ход, рывками дергал вагоны, летел быстрей и быстрей. А казалось, что он еле ползет, еле движется. Козырин вез тяжелобольную, беспомощную мать в городскую больницу. Возле матери хлопотала медсестра. Когда тонкая и блестящая железная игла вонзалась в сухую, сморщенную руку, он отворачивался. Прекращались стоны, и слабый, с перерывами, голос матери просил, умолял:

– Петенька, дай слово. Скажи, что уйдешь. Не по тебе эта работа, не по твоему росту…

Он обещал, давал слово и сам искренне верил в тот момент, что сдержит его. А когда снова начинались стоны, молил только об одном – скорей бы доехать до места, скорей бы кончилась длинная, бессонная ночь…

Козырин проснулся от легкого прикосновения Надежды. Теплой ладонью она трогала его за плечо. Вскинулся на кровати.

– Ты так страшно кричал во сне. Да и вставать уже пора. Утро.

Козырин молча оделся, молча поставил кофе и вдруг повернулся к Надежде, которая причесывалась у зеркала.

– Знаешь, Надя, ты вчера спрашивала… Любил я… Очень любил одну женщину. Больше, чем самого себя. Ее звали Глафира Ивановна Козырина.

– Мама?

– Да.

Ему стало легче дышать, словно он свалил с плеч какую-то часть тяжелого груза. Надежда смотрела на него спокойными и печальными глазами. Эти глаза все понимали, им ничего не требовалось объяснять.

Над Крутояровом еще висели синие сумерки, когда Козырин подъехал к дому своего шофера. Разбудил его, и тот, поняв с полуслова, засобирался в город.

– Ну что, Надя, до встречи, – попрощался Козырин.

– Когда в город приедешь?

– Пока не знаю. Я позвоню.

– Домой хоть зайди, жене покажись.

Козырин невесело улыбнулся, кивнул головой и пошагал на работу.

Надежда прижалась в углу на заднем сиденье машины, равнодушным взглядом скользила по стене заснеженного бора, потом закрыла глаза и представила себе Козырина. Как он уверенно проходит в свой кабинет, как уверенно занимает свое место за столом, как уверенным и неторопливым голосом ведет утреннюю планерку и навряд ли вспоминает сегодняшнюю ночь и их разговор. Он уже там, в своих делах и заботах, и принадлежит только им. А она так не может. Она еще долго будет вспоминать и перебирать их нынешнюю встречу, каждое слово, каждый жест, и этим будет жить до следующего удачного случая, когда они снова окажутся вместе.

Усмехнулась, подумала: «Верная до гроба любовница. И сама такую долю выбрала, добровольно».

Да, она сама выбрала себе долю. Козырин налетел на нее, как внезапный вихрь, закружил, поднял и понес. Она не успела опомниться, не успела ни о чем подумать, а уже летела в плотных свистящих струях вихря, но – странное дело! – не пугалась, а даже с удовольствием отдавалась той силе, которая ее закружила. Сила и уверенность – вот чем покорил ее Козырин. А она как раз искала мужскую силу и мужскую уверенность, которые стали, как она считала, редкостью. Не хотела Надежда походить на некоторых своих подруг, пытавшихся взвалить на себя сразу две ноши – мужскую и женскую, она хотела нести только свою, определенную ей природой ношу любви. Понимал это или нет Козырин – она не знала, да и какая разница, понимал или нет, главное – он ничего не перекладывал с себя на нее. И это постоянное ощущение силы, словно магнит, притягивало Надежду, не давало уйти, хотя ей многое и не нравилось в жизни Козырина. Но она верила в свою любовь и верила в то, что со временем уведет Козырина от беды. Ведь лучше любящей женщины этого никто не сможет сделать.

«Никто. Только я», – подумала Надежда и, успокоенная этой мыслью, открыла глаза, улыбнулась яркому, красному солнцу, поднимающемуся над белыми высокими соснами.